Текст книги "Аномальная зона"

2

По другую сторону забора, куда попал Александр Яковлевич в сопровождении всё того же небритого конвоира, располагался довольно чистенький комплекс одноэтажных домиков с цветочными клумбами и даже небольшим фонтанчиком посреди засаженного ёлочками скверика и деревянными, вырезанными с любовью, скамейками для праздного отдыха.

Подведя заключённого к зданию с табличкой у двери «Центральная лаборатория», конвоир надавил на кнопку звонка и сказал, обращаясь к строгому смотровому глазку:

– Открывай. Тилигента тебе привёл.

Дверь распахнулась. Молодой охранник в накинутом на плечи поверх гимнастёрки белом халате осмотрел Студейкина с головы до ног, кивнул одобрительно:

– Очкарик. Значит, наш. Давненько вы нам людей не давали…

– И этот туда же! – разъярился пожилой конвоир. – Люди – мы с тобой. А энто – зек, падла.

– У нас тут учёные, дядь Вась, – усмехнулся молодой охранник. – Все по имени-отчеству друг друга кличут…

– Ага, – кивнул старик. – Знаю я твоих Сидор Пидорычей. Шпионские морды. Сидят тут, не работают ни хрена, цветочки, вишь ты, нюхают, – неодобрительно мотнул он головой в сторону клумбы, а потом поддал в сердцах кулаком в спину Студейкину. – Пшёл вперёд, гнида!

Внутри помещение, куда втолкнули Александра Яковлевича, ничем не напоминало лагерный барак. Скорее больницу. Оштукатуренные белёные стены, череда дверей, ведущих в рабочие кабинеты. В коридоре в межоконных проёмах – деревянные остеклённые шкафы с рядами банок на полках. На каждой посудине наклеена этикетка с каллиграфической надписью чёрной тушью – по латыни. Содержимое напомнило Студейкну кафедру ветеринарии в сельхозинституте – белесые от спирта эмбрионы, трупики животных со слипшейся шерстью, полушария головного мозга, напоминающие ядра грецкого ореха, внутренние органы, препарированные конечности с пучками заполненных синим и красным латексом кровеносных сосудов…

– Пройдёмте к завлабу, – непривычно вежливо предложил Александру Яковлевичу молодой охранник.

На обитой дерматином, замазанном густо белой масляной краской, двери Студейкин прочёл табличку – «Заведующий лабораторией М. У. Дьяков».

Кабинет изнутри тоже вполне соответствовал научному учреждению. Те же застеклённые шкафы по стенам, с плавающими в банках жутковатыми экспонатами, графики и таблицы на листах ватмана, развешанные под потолком, пара сейфов для особо секретной документации. За столом – бледный, лысый, будто сам только что извлечённый из банки с консервирующей жидкостью, субъект в старомодном, с завязками на спине, белом халате, с вышитыми красными нитками на нагрудном кармашке инициалами – «М. У. Д.».

Завлаб оторвался от чтения бумаг, посмотрел на вошедшего и, подняв пухлую, отмытую до безжизненной белизны руку, показал на стул напротив:

– Присаживайтесь, э-э…

– Студейкин Александр Яковлевич, – отрекомендовался успокоенный мирной, совсем не лагерной, обстановкой журналист.

– Не надо, – тихим, слабым голосом, с которым у больных душа отлетает, вздохнул завлаб. – Не надо фамильярности. Никакой вы не Студейкин, а… – он ткнул похожим на варёную сардельку указательным пальцем в бирку на груди вошедшего, – номер Щ-561. Я уже устал бороться в этих стенах с проявлением такого эгоцентризма! – будто пожаловался он собеседнику. – Собственные имя, фамилия как бы невольно толкают человека к индивидуальности. Вот вы, к примеру… как вы сказали ваша фамилия?

– С-с-студейкин, – ошарашено подтвердил журналист.

– Вот, – удовлетворённо кивнул завлаб. – А я Дьяков. А кто-то, скажем, Петров или Сидоров. Разные фамилии делают людей антагонистами. А советская власть подразумевает коллективизм. Вот раньше у большевиков… Никаких фамилий. Только партийные клички – для конспирации. Товарищ Ленин. Товарищ Сталин. Прекрасно!

– Мне тоже кличку в лагере дали. Товарищ Студень! – ляпнул, не подумав, Александр Яковлевич.

Дьяков скривился, как от зубной боли.

– Вы меня не поняли. Товарищество подразумевает стаю. А стая функциональна. Она объединяет особи для конкретных, направленных на выживание данного сообщества организмов, целей. А эти цели иногда могут не совпадать с интересами конкретного индивидуума. Например, на войне. Чтобы колония особей продолжала существовать, в борьбе с врагом может погибнуть до девяноста девяти процентов индивидуумов… Вы следите за моей мыслью? – неожиданно глянул он в упор на Студейкина.

– Д-а-а… Да, конечно! – встрепенулся, изобразив максимум внимания, тот.

– Во-от, – удовлетворённо кивнул завлаб. – Стая не просто функциональна. Она справедлива в высшем понимании смысла этого слова. Стая – это, если хотите, некий созданный самой природой прообраз коммунистического бытия – высшей формы общественных отношений. К которому основная масса человечества, увы, пока только стремится…

Александр Яковлевич задумчиво выпятил губу и покивал скорбно – понятно, мол, как ни жаль, но вы правы, товарищ… А завлаб продолжил:

– В стае более активные особи получают по итогам своей деятельности, охоты например, больше, а менее активные соответственно меньше. От каждого – по способностям, каждому – по труду. Так что принципы социальной справедливости в природе железно соблюдены. А фамилии этот принцип нарушают!

Студейкин в изумлении поднял брови.

– Да, нарушают. Одному, например, досталась красивая фамилия. Зорин там или Благоуханный какой-нибудь. А другому – Дураков. Или, не приведи господи, Шнеерзон. Да он только за свою фамилию всю жизнь может страдать!

Александр Яковлевич опять кивнул озабоченно.

– В связи с вышеизложенным, – в глазах Дьякова замерцали сумасшедшие огоньки, – что может быть справедливее обозначения индивидуума буквами алфавита? Алфавит чёток и постоянен, как явление природы. В нём после А непременно следует Б, но никак не Я или Ю. Вы понимаете, о чём я?

– Э-э… в общих чертах, – чувствуя, что тоже начинает потихоньку сходить с ума, промямлил замороченно Студейкин.

– Те, кто стоял у истоков нашей лаборатории, попали в лагерь ещё в военную пору, получили бирки на грудь с номерами, шедшими под литером А. Я как продолжатель и преемник, прибывший сюда в семидесятые годы, оказался в литере С. Ну а вы, тот, кому, вероятнее всего, придётся завершать наши исследования, находитесь в конце алфавита под литером Щ. Всё чётко, строго научно, математически точно и в высшей степени справедливо!

– А… чем мне предстоит заниматься? – с опаской поинтересовался Студейкин. – К какому делу, так сказать, на благо общества я должен буду приложить руки?

Дьяков, казалось, не менее ошеломлённый вопросом новичка, чем тот его пространными рассуждениями о роли алфавита в межличностных отношениях, запнулся, а потом, словно опамятовавшись, пояснил:

– Вы будете работать в секторе номер три. Деятельность нашей лаборатории носит строго секретный характер. О сути проводимых здесь исследований рассказывать вам пока воздержусь. Скажу лишь, что они имеют прямое отношение к нашему с вами разговору. Но это вы поймёте позднее. А пока распишитесь вот здесь, – он протянул лист бумаги. – Это значит, что инструктаж о соблюдении режима секретности с вами проведён лично мною. Попав в стены нашей лаборатории, вы автоматически стали носителем строгой государственной тайны. За её разглашение наступает уголовная ответственность.

– Строгая? – уже догадываясь, уточнил всё-таки Александр Яковлевич.

– Поскольку за шпионаж вы уже осуждены на максимальный срок, за следующее нарушение закона вас расстреляют.

– Понял, – обречённо кивнул Студейкин и, взяв предложенную завлабом перьевую ручку, макнул её в чернильницу и неумело, царапая бумагу, расписался возле заботливо поставленной под машинописным текстом галочки.

3

Поскольку рабочий день давно был в разгаре, Александру Яковлевичу разрешили потратить послеобеденное время на обустройство по новому месту жительства. Его проводили в жилую секцию, пустую в эту пору, ничем не напоминавшую рабочий барак, указали на спальное место. Студейкин насчитал три десятка металлических коек с матрасами, аккуратно застланными белыми простынями и суконными одеялами. В изголовье каждой, словно памятник на могилке, высился плотно сбитый кирпичик подушки в наволочке.

После деревянного топчана с соломенным тюфяком и засаленной дерюгой в карантине ложе показалось царским. Даже тумбочка прикроватная была одна на два спальных места. Судя по тому, что на ней лежали очки с толстыми линзами, томик Байрона, стояла чернильница-непроливайка, журналист предположил, что соседом его окажется не татуированный с головы до пят уголовник, а человек если и не интеллигентный, то хотя бы начитанный.

Опустив свой сиротский узелок на некрашеный, но чисто вымытый дощатый пол, Александр Яковлевич присел было в изнеможении на койку, но тут же подскочил затравленно, услышав привычно-грубое:

– Встать, шантрапа!

Оглянувшись, он увидел седовласого, подтянутого зека в ладно скроенной и подогнанной по размеру арестантской робе.

– Новенький? – с улыбкой, не гармонировавшей с грозным окриком, спросил тот.

– Так точно, – сдёрнув с головы полосатую кепку, как учили, отрапортовался Студейкин. – Номер Щ-561!

– С Большой земли? – усмехнулся зек и протянул руку. – Давай знакомиться. Завхоз этой шарашки Станислав Петрович Олекс. На шконках днём сидеть воспрещается. Только лежать после отбоя. Сидор пока в тумбочку положи. Потом оставишь зубную щётку, письменные принадлежности, остальное мне в каптёрку сдашь.

– Нет у меня вещей. И письменные принадлежности – путевой дневник, авторучки, всё отобрали, – вздохнул Александр Яковлевич. – И зубы чистить нечем. Правда, подозреваю, что при такой кормёжке, как здесь, зубная щётка вовсе не понадобится…

– Голодный? – с пониманием взглянул на него завхоз. – Перекус могу организовать.

– Если можно, – сглотнул конфузливо невольную слюну журналист.

– Пойдём в каптёрку, – предложил хлебосольно хозяин. – У нас, брат, не то что в забое. Это там за пайку друг на друга с кайлом бросаются. Здесь с хавкой полегче. Кирзуху, например, не едят некоторые. Так что у меня в заначке всегда остаётся.

В тесной, но чисто прибранной каптёрке он усадил гостя за стол, поставил перед ним вместительную миску со слипшейся в комок холодной перловой кашей, присовокупив к ней ломоть чёрного хлеба.

– А вообще-то с продуктами здесь напряжёнка, – сказал он, наблюдая, как, стараясь не уронить достоинства, но всё-таки быстро и жадно орудует деревянной ложкой новичок. – Сказываются издержки изоляции во вражеском окружении. И хлеб здесь дрянь – с опилками пополам, и каша – крупа старая, с жуками и ещё какой-то гадостью… Но, увы… Другая еда нам редко перепадает. Иногда, по сезону, грибочки жареные, ягодки таёжные. Жаркое из вивария. Кролики, свинки морские. Иногда крысами и мышами не брезгуем… Экстрим!

Чавкая и смущённо прикрывая набитый кашей рот, Студейкин всё же полюбопытствовал:

– Может быть вы, Станислав… э-э… Петрович, мне растолкуете, что за хрень здесь творится. Я журналист, естествоиспытатель. Искал в тайге снежного человека. Шёл с товарищами, и вот… вляпался. Шпионаж, диверсии, лагерь, срок… Дикость какая-то! Вы тоже с воли сюда? А то мне до вас зек какой-то сумасшедший попался. Говорит, родился в лагере и что он патриот здешней системы…

Завхоз грустно смотрел на новичка, подбадривая:

– Вы ешьте, ешьте… Кстати, как вас по имени-отчеству?

Александр Яковлевич, судорожно сглотнув, отрекомендовался, добавив:

– А вообще-то со мной сейчас инструктаж провели. Завлаб предупредил: обращаться к заключённым только по номерам…

– А, Мудяков, – пренебрежительно махнул рукой завхоз. – У него пунктик на этой почве. Подозреваю, из-за неудачи с собственными инициалами. – Потом глянул сочувственно: – Да… Вы со товарищи в серьёзную передрягу попали. Снежного человека искали? Вот и меня занесла сюда нелёгкая. Лётчик я. На вызов к больному летел. Ну и… навернулся наш «кукурузник» в этих краях. Доктор – насмерть, а меня подобрали, объявили американским шпионом. Дали двадцать пять лет без права переписки. Десять уже отсидел.

– Да вы что! – в ужасе всплеснул руками Студейкин. – Неужто всё это, – указал он на опутанный колючей проволокой забор за окном, – всерьёз?

– Всерьёз и надолго, – подтвердил Олекс. – Эта шарага со сталинских времён сохранилась. Как – точно не знаю, но догадываюсь. Видимо, благодаря строжайшему режиму секретности и твердолобости вохры, чекистов здешних, непоколебимо верящих в то, что они уже в третьем поколении выполняют сверхважное задание партии и правительства.

– И что… вырваться отсюда нельзя?

– Даже думать над этим не советую, – серьёзно сказал завхоз. – Уж в чём в чём, а в тюремном деле эти ребята – профессионалы. У них комар через основные заграждения не пролетит незамеченным. На моей памяти пара – тройка побегов была – с рабочих объектов за территорией лагеря. Так они побегушников за сутки поймали, пристрелили и за ноги вниз головой на обозрение всех зеков повесили. Да и, как говорят потомственные уркаганы, бежать отсюда некуда. Летом болота непроходимые. Зимой – морозы лютые, снега. В худой одежонке, без харчей и ночи не продержишься. Так что одна надежда на то, что рано или поздно эту богадельню власти российские обнаружат, прихлопнут и нас амнистируют… – Олекс задумался, а потом предупредил: – И вот ещё что: ни с кем здесь не откровенничайте. Мы, зеки то есть, все друг на друга стучим. Жизнь заставляет. Но одно дело тебя за мелочёвку сдадут – ну, там лабораторного кролика слопал или из спиртовки чуть-чуть отхлебнул, это нормально, в крайнем случае получишь плюху от надзирателя. А вот если побег замыслишь – точно в забой пойдёшь. Шахта, где золото добывают, – место самое страшное. Оттуда никто не возвращается. Даже вперёд ногами. Там, под землёй, и хоронят…

Студейкин отодвинул опустошённую миску, едва справившись с желанием вылизать её дно, икнул сыто и благодарно.

– Спасибо, Станислав Петрович. Удивительно, как быстро в таких условиях в нас гаснет всё человеческое… Отзывчивость, доброта… – Александр Яковлевич растроганно шмыгнул носом и принялся заполошно поправлять очки, чтобы собеседник не разглядел его слёз. – А вы… вы такой человек…

– Обыкновенный, – пожал плечами завхоз. – Сейчас дам вам тряпку, ведро. Полы хорошенько везде продраете – до вечера ещё далеко. Справитесь – получите от меня щепоть махры на закрутку. Нет – подзатыльник и лишение вечерней пайки. Уж извиняйте, порядок есть порядок. В зоне добреньких не бывает. Каждый зек свою выгоду ищет.

– Да что вы! Я справлюсь! – с энтузиазмом вскочил Студейкин. – Я так вам полы вымою – заблестят!

4

Режим секретности в лаборатории соблюдался железно. Утром работников из числа спецконтингента – всего человек сорок, как прикинул Александр Яковлевич, – забирали из жилого барака, тактично именовавшегося здесь общежитием, два хмурых надзирателя и, сверяя номера заключённых по фанерной дощечке, разводили по лабораторным блокам. Там подневольных работников в пятом блоке А, где трудился Студейкин, и ещё троих молчаливых зеков, у входа встречал внутренний надзиратель. Он впускал их в помещение и, гремя ключами, разводил по кабинетам, запирая за их спинами дверь на замок. До конца дня покидать рабочее место запрещалось. Обед, а иногда, по особому распоряжению, и ужин заключённым приносили прямо в лабораторию. Чтобы выйти по нужде, следовало постучать в дверь и, дождавшись всё того же надзирателя, прошествовать с ним во двор, где на задах, между высокими елями, притулилась будочка нужника. Свободно перемещаться по лаборатории могли лишь несколько вольнонаёмных сотрудников во главе с Дьяковым. Он ходил, демонстративно вертя в руках массивный универсальный ключ, подходящий ко всем замкам, и напоминал тем самым врача психиатрической клиники, где все двери, как известно, тоже постоянно держатся на запоре.

Поэтому Студейкин и через несколько дней имел весьма смутное представление о том, в чём заключался смысл его деятельности. В кабинете, где у него был просторный лабораторный стол, с ним соседствовала только одна сотрудница из вольняшек – дама весьма преклонных лет, с копной тронутых сединой кудрей, выбивавшихся непокорно из-под белого чепчика, и с неизменной папироской «Беломор» в сухих, явно незнакомых с помадой губах.

При первом знакомстве она остро глянула поверх очков на вошедшего и поинтересовалась деловито:

– Новенький? Осуждённый или по вольному найму? Хотя что это я… Какой нынче дурак придёт сюда добровольно…

– А раньше что, приходили? – в свою очередь уставился на неё линзами очков Александр Яковлевич.

– Представьте себе! Я, например! – с вызовом отозвалась дама. А потом спросила с надеждой: – Сигареткой не угостите?

Студейкин с сожалением пожал плечами:

– Не курю…

– Ну-ну, – разочарованно кивнула соседка, протянула ему сухую, чистую ладошку с жёлтыми отметинами никотина на пальцах: – Давайте знакомиться. Я – Изольда Валерьевна Извекова. Погоняло у здешней братвы – Старуха Извергиль. Почти по Горькому. Кандидат биологических наук. Собрала материал на три докторских диссертации, но не защитилась. Режим секретности, – указала она на толстые тюремные решётки на окнах, – гостайна и прочее… А то бы быть мне Нобелевским лауреатом, не меньше!

– Вот как? – удивился Александр Яковлевич. – Неужто в этом забытом богом месте такие… разработки ведутся?

Старуха Извергиль гордо вскинула голову:

– Вы даже не представляете себе, насколько серьёзные! Мир содрогнётся, если узнает… Но! – подняла она со значением тонкий указательный пальчик, – как сказал поэт, нам не до ордена, была бы Родина… А вы здесь какими судьбами? – переключилась она на Студейкина.

Тот не сразу нашёлся с ответом. Всё произошедшее с ним за последние три-четыре недели – ничтожный, в общем-то, срок – было настолько невероятным, что с трудом укладывалось в голове. Ещё несколько дней назад он, как истинный естествоиспытатель, брёл по тайге, и тающие его силы поддерживала жажда познания, стремление во что бы то ни стало отыскать реликтового гоминоида, который, он абсолютно уверен был в этом, скрывается в здешних лесах. Потом он увидел йети – воочию, как лицезрел сейчас Изольду Валерьевну, но вместо счастья первооткрывателя, как бы в насмешку, испытал невиданные ранее унижения и позор…

– Снежного человека искал, – вздохнул Александр Яковлевич.

– Нашли? – усмехнулась Старуха Извергиль.

– Вы знаете – нашёл! – грустно подтвердил журналист. – Мировая, можно сказать, сенсация… А я вот здесь, за решеткой, без права переписки. В то время как учёные на всех континентах спорят до хрипоты, существует ли на самом деле йети, – он бродил в окрестностях лагеря, неинтересный здесь никому!

– Ну почему же неинтересный, – пожала плечами дама. – Его наверняка ищут. Опергруппы с собаками. Да только, как правило, не находят. Наши рабсилы ребята послушные, но и прятаться мастера. Уже несколько раз с территории лагеря удирали, и ни разу вохре их задержать не удалось. Ну, ничего. Побродят в тайге, жрать захотят и назад возвращаются. И этот… когда, вы говорите, снежного человека встретили?

– Э-э… неделю примерно назад, – поражённый услышанным, пробормотал Студейкин.

– Ну, значит, скоро заявится. Рабсил – скотина домашняя, далеко от двора не уйдёт…

Александр Яковлевич всё никак не мог осмыслить услышанное.

– Так вы… вы знаете о существовании снежного человека?

Старуха Извергиль вытряхнула из пачки очередную беломорину, смяв особым образом гильзу, сунула папиросу в рот, прикурила от огонька горевшей перед ней спиртовки. Пыхнув дымком, прищурившись, посмотрела на собеседника:

– А вы, мил человек, думаете, мы здесь чем столько лет занимаемся? Только ваш снежный человек – миф, эфемерность, фантазия. А наш гоминоид, или рабсил, – вполне живой. Это новый, по сути, вид человекообразных существ, выведенных искусственным путём. И вам – как вас по батюшке? – ах, да, Александр Яковлевич, очень повезло. Гоняясь за призрачным объектом, плодом воображения разных пьяниц, неврастеников и сумасшедших, вы помимо своей воли стали участником грандиозного эксперимента, который уже более шестидесяти лет осуществляется нашей лабораторией. И ваше имя, я уверена, если вы перестанете ныть и зацикливаться на своём подневольном положении узника, по прошествии времени будет вписано золотыми буквами в историю нового человечества!

– Ух ты… – только и смог выдавить из себя вконец обескураженный журналист.

5

Потянулись томительные, однообразные дни. Не понимая общего смысла работы, не будучи вследствие этого нацеленным на конечный результат, Студейкин тем не менее добросовестно выполнял всё порученное ему Старухой Извергиль.

Для начала она повела его в виварий и собственноручно отобрала два десятка белых мышей, поместив их в мелкоячеистую клетку. В задачу Александра Яковлевича входило взвесить каждого грызуна на весах, причём с точностью до сотых долей грамма, затем ввести особям по одной десятой миллилитра сыворотки из пробирки без этикетки. Все этапы своих действий Студейкин обязан был строго фиксировать в лабораторном журнале.

– Пробирка с сывороткой в штативе у тебя на столе, весы аптекарские там же, шприцы в стерилизаторе. Уразумел? – инструктировала Изольда Валерьевна нового сотрудника. – Иглу вводи подкожно, в холку. Сумеешь?

– Не забыл ещё, – брезгливо косясь на снующих в клетку мышей, кивнул Александр Яковлевич. – Только вот… Нет ли другой клетки или ящика, куда я тех мышек, что уже уколол, рассаживать буду? А то все они, заразы, одинаковые, ещё перепутаю.

Старуха Извергиль оторвалась от окуляра микроскопа, в который всматривалась до того одним глазом, пыхнула вонючей папиросой, вздохнула:

– Плохо быть тупым… Я же сказала: инъекции делать с соблюдением стерильности. Место укола обработаешь вначале спиртом, затем зелёнкой, и по зелёному пятнышку отличишь тех животных, что уже привил.

Студейкина покоробило, что им помыкают, как школяром. Он поджал губы обиженно:

– Было бы полезнее для дела, Изольда Валерьевна, если бы вы посвятили меня в смысл нашей работы. Я должен знать, так сказать, свою цель. Тогда и ответственность за конечный результат возрастёт!

Не отрываясь от микроскопа, старуха проскрипела задумчиво:

– Будешь много знать – скоро состаришься. Вернее, применительно к нашим условиям, не состаришься вовсе. Просто не доживёшь. Если напортачишь – тоже. В лучшем случае пойдёшь в шахту кайлом махать, в худшем – расстреляют, как саботажника и вредителя. Так что выполняй все мои указания точно, беспрекословно и в срок. Тогда, хе-хе, может быть здесь, в тюрьме, и состаришься…

Александр Яковлевич, втянув голову в плечи, с омерзением сунул руку в кишащую красноглазыми грызунами клетку, боясь, что те немедленно вопьются в неё своими острыми, чёрт знает чем инфицированными зубками. Но всё обошлось, и он приступил к исполнению нехитрых обязанностей.

Колол, выжидал неделю, ежедневно взвешивая беспокойных и юрких мышей. Аккуратно чётким почерком заносил данные в журнал, что само по себе было непросто. Писали здесь стародавними перьевыми ручками, которые требовалось то и дело макать в стеклянную чернильницу, перо царапало серые, грубые листы. К острию цеплялись микроскопические древесные щепочки, на страницу нередко падали жирные, ничем не выводимые кляксы, и журналист учился пользоваться такими невиданными им прежде приспособлениями, как перочистка и промокательная бумага. И, видимо, преуспел, потому что строгая Извергиль доверила ему две недели спустя более сложную работу – забор крови тончайшей иглой из микроскопических сосудов привитых какой-то дрянью мышей. Потом пробирки центрифугировались, старуха изучала мазки плазмы под микроскопом и, видимо, находя в них что-то интересное, периодически ахала, однажды даже зааплодировала и торопливо, сияя глазами, помчалась демонстрировать предметное стёклышко неизвестным Студейкину коллегам.

Ежедневно пожилая дама дотошно вчитывалась в журнал, который вёл Александр Яковлевич, шевеля губами, сравнивала цифры, прослеживая их динамику, время от времени произнося что-то вроде «так я и думала!» или «ну, конечно, я знала, что ничего путного из этого не получится!». Но о чём она думала, что знала, на что «путное» рассчитывала, Студейкин даже догадываться не мог.

Всё изменилось ещё две недели спустя. В тот день бывший журналист, войдя в лабораторию, натянул на плечи белый халат и только-только взял в руки первую, привыкшую к нему и оттого снулую будто мышь, Изольда Валерьевна, всегда оказывающаяся на рабочем месте раньше его, оторвавшись от микроскопа, произнесла, морщась досадливо:

– Ах, оставьте этих несчастных животных. Серия опытов над ними завершена.

– Как всегда, с неизвестным для меня результатом, – горестно вздохнул Александр Яковлевич.

Старуха Извергиль достала из пачки очередную папиросу, послюнявив жёлтый от никотина палец, подклеила надорвавшуюся бумагу на мундштуке, прикурила и, выпустив густой клуб серого дыма, поинтересовалась вдруг:

– Скажите-ка, любезный, вы ишемией сердца не страдаете часом? Или гипертонической болезнью?

– Н-нет… вроде бы… – растерялся от неожиданности Студейкин. – Я, знаете ли, здоровый образ жизни веду. Не пью, не курю. Спортом занимаюсь. Вернее, занимался, – спохватившись, поправился он. – Туризмом. У меня первый разряд по спортивному ориентированию…

– Об этом помалкивай, – не то в шутку, не то всерьёз посоветовала Извергиль. – Дознаются в кумотделе – на учёт как склонного к побегу поставят. Туристов здесь, брат, не любят.

– Да это всё в прошлом, – жалко улыбнулся, поправив сбившиеся на нос очки, Александр Яковлевич.

Старуха загасила окурок в чашке Петри.

– Спрашиваю, потому что не каждый выдерживает то, с чем столкнуться сейчас и тебе придётся. Некоторые в обморок падают. Вот я и интересуюсь, не отбросишь ли ты копыта от страха?

– Будьте спокойны. Не из пугливых! – гордо расправил щуплые плечи Студейкин.

– Ну, тогда пойдём, любезный, – пригласила старуха, вставая из-за стола, – в нашу святая святых. Испытательный срок ты, можно сказать, прошёл. Я за тебя перед завлабом поручилась. И Мудяков счёл возможным тебя на следующий уровень доверия перевести. Только учти: если при нынешней степени информированности в случае профнепригодности тебя ещё можно было за эти стены вывести и, к примеру, в забой или на лесоповал списать, то теперь, как обладателя сверхсекретных сведений, только к стенке…

– Спасибо на добром слове, – кивнул Александр Яковлевич. – Но любопытство, увы, – моя роковая черта. Оно меня, по большому счёту, уже до тюрьмы довело. А потерявши голову, по волосам, как известно, не плачут. Так что ведите меня, куда угодно. Жажда знаний иссушила мне горло.