Текст книги "Аномальная зона"

9

Жизнь лагеря, почти семь десятилетий кряду катившуюся по наезженной, подневольным кайлом и лопатами проложенной колее, вынесло вдруг на целину, бездорожье и поволокло по колдобинам, швыряя из стороны в сторону на кочках и ямах.

Марципанов-младший, бледный от страха и беспрестанно подкатывающих приступов тошноты, крепко сжимал, тем не менее, руль пошедшего вразнос механизма, управлял им, как мог, не имея возможности затормозить, сбавить скорость, ибо понимал, что терять ему всё равно нечего. Оставаться на месте – значит, наверняка пропасть, сгнить в лагерном болоте заживо, а то и пасть жертвой интриг кого-то рвущегося к власти – того же Иванюты, к примеру. А так, летя сломя голову, глядишь, куда-то кривая и выведет.

Хватив для храбрости стакан крепкой «кедровки», уняв дрожь в коленях, Эдуард Аркадьевич в сопровождении лейтенанта Подкидышева зашагал в поселковый клуб, где через четверть часа должно было состояться офицерское собрание, на которое пригласили весь личный состав лагерной вохры.

Ничего подобного раньше здесь не было. Собирали, конечно, всех сотрудников на праздничные вечера 1 мая и 7 ноября, торжественная часть сопровождалась докладом хозяина, перечислением достижений и награждением отличившихся, но никакой дискуссии по этому поводу, само собой, не предполагалось.

Марципанов-младший, став хозяином лагеря, решился на невиданный шаг. Мотивируя хорошо известным его подчинённым сталинским тезисом о возрастании активности вражеского окружения одновременно с успехами режимного коммунизма на вверенной им территории, Эдуард Аркадьевич приказал собраться всем, кто носит погоны. С тем, чтобы совместно выработать меры защиты от новых угроз.

Накануне собрания он плохо спал. Ему снились кошмары – кадры фильма «Ленин в Октябре» Михаила Ромма, злобные Акимыч с Трофимычем, тачка, наполненная до краёв золотыми самородками, и он сам – прикованный цепью к этой тачке…

«Шлёпнут меня, как контрика, – тоскливо думал бывший правозащитник, косясь на лейтенанта Подкидышева, – какой-нибудь психопат-вохровец выхватит из кобуры пистолет – и на вскидку, не целясь, в лоб. И телохранитель хрен защитит. А может быть, сам телохранитель как раз и пристрелит…»

– И комиссары в пыльных шлемах склонятся молча надо мной….

– Что? – спросил у Эдуарда Аркадьевича Подкидышев.

Тот недоуменно глянул на телохранителя, и лишь потом понял, что невзначай вслух пропел строчку из Окуджавы.

– Ничего, – подавлено сказал капитан Марципанов, – это я так…

Чтобы отвлечься от неприятных мыслей, но задрал голову и принялся смотреть в тёмное, снеговое уже, небо. Вдохнул полной грудью морозный воздух поздней таёжной осени, пахнущий перепрелой хвоей и павшим листом, но опять вздрогнул, вспомнив, что именно так ведут себя перед расстрелом приговорённые – в книгах, конечно, здесь, в лагере, им ничего такого не позволяется – нахлобучат на голову грязный мешок из дерюги, провонявший пылью, привяжут к столбу – и бабах! Никакого тебе неба, лесных ароматов, последнего вдоха…

Ещё на подступах к клубу он увидел суровых бойцов комендантского взвода в полной боевой готовности, в касках, с автоматами ППШ на груди, выстроившихся в шеренгу при входе и не пропускающих внутрь офицеров и вохровцев с оружием. Изъятые винтовки они ставили в пирамиду, а пистолеты клали в железный ящик.

У Марципанова отлегло от сердца. Он с готовностью расстегнул кобуру и протянул часовым свой тяжёлый ТТ.

– Смир-р-р-на! – заорал истерично кто-то, завидев начальника лагеря, но Эдуард Аркадьевич благосклонно бросил:

– Вольно, вольно, товарищи! Как настроение? Боевое? То-то же! Враг не пройдёт!

И прошествовал важно в клуб, отметив мимолётно, что и с внутренней стороны помещения у входа застыли два автоматчика, отрешённо глядящие поверх голов собравшихся в зале.

«Молодец, Подкидышев, – подумал с удовлетворением Марципанов. – Надо будет после собрания его своим заместителем по режиму и оперработе назначить. А Иванюту – в шею».

В актовом зале на триста мест яблоку негде было упасть. Все кресла, обитые когда-то, в лучшие времена, красным бархатом, вытершимся до серых проплешин, были заняты. Люди стояли, сидели на извлечённых из запасников табуретах и лавках в проходах, жались по стенам, украшенным картинами местных художников. На полотнах изображались часовые на вышках, вохровцы, стреляющие в побегушников, таёжные пейзажи и портреты пролетарских вождей. Крепко пахло махоркой, одеколоном «Красная Москва», сапожным кремом и нестираными портянками.

Кто-то подал зычно команду.

– Встать! Смир-р-на!

Эдуард Аркадьевич, сняв синюю фуражку, кивнул:

– Товарищи офицеры… Прошу садиться.

Загремели откидные сиденья кресел, в зале засверкало от эмблем в петлицах и звёзд на погонах.

Марципанов скромно занял специально для него оставленное свободным крайнее место во втором ряду и, сидя вполоборота, принялся украдкой рассматривать собравшихся.

Здесь были и молодые, и совсем старые, едва ли не дряхлые, нелепо выглядевшие в солдатской форме, словно ветераны второй мировой, пришедшие на последний парад, вохровцы. Форма тоже была разномастной: кто-то вырядился в синие гимнастёрки образца тридцатых годов, кто-то в белёсовато-песочные, с медными пуговицами, какие носили в сороковых. Офицеры щеголяли в защитного цвета кителях и тёмно-синих галифе.

Глядя на них, Эдуард Аркадьевич в который раз подумал о том, что дед, конечно, был незаурядной личностью. Шесть десятилетий держать здесь, в тайге, полторы тысячи мужиков по обе стороны лагерного забора, управлять ими железной рукой, полностью подчинив своей воле, – на такое способен далеко не каждый.

«Не-ет, мы, Марципановы, народ особого склада, – размышлял с гордостью бывший правозащитник. – Способны вести за собой массы. Аум сёнрикё с её лидером Асахарой в сравнении с нами отдыхают. Куда им, ничтожным и глупым сектантам. У нас – идеология, размах! Вот что значит наследственность…»

Как договорились заранее, место в президиуме за столом, покрытым зелёной скатертью, занял Клямкин. Он сидел, неестественно выпрямившись, будто спинной сухоткой страдал, и бесстрастно взирал на рассаживающихся шумно по местам вохровцев. Из-за кулис, пригибаясь от подобострастия, выскочил облачённый в синюю униформу бесконвойник и водрузил в центр стола пузатый графин с водой и два гранёных стакана.

Краем глаза Эдуард Аркадьевич заметил, что в зал вошёл Иванюта – красномордый, сердитый. Не глядя по сторонам, прошёл в первый ряд, где ему заботливо придержал место кто-то из подчинённых.

Только сейчас Марципанов обратил внимание на то, что публика в зале стихийно разделилась на две примерно равные части. По правую сторону от центрального прохода, если смотреть из президиума, оказались в основном старые конвойники – кряжистые, седые или лысоватые мужики с грубыми обветренными на постах лицами. Слева разместились вохровцы помоложе. Вертелись, шептались, то и дело прыскали смехом в кулак.

Наконец зал наполнился до отказа. Возвышавшийся на сцене Клямкин вопросительно посмотрел на Марципанов. Тот кивнул утвердительно. Замполит постучал карандашом по тонкому горлышку графина:

– Начинаем, товарищи… Прошу тишины!

Потом, откашлявшись, заявил:

– Наше сегодняшнее собрание… э-э… несколько необычно по форме. Оно не партийное и даже не производственное, хотя говорить мы будем… э-э… о важных проблемах, и о производственных в том числе. Мы назвали наше сегодняшнее мероприятие офицерским собранием, хотя на нём с правом голоса присутствует и рядовой, и сержантский состав. Для ведения собрания нам необходимо избрать рабочий президиум. Предлагаю ввести в его состав трёх человек. Кто «за» – прошу голосовать.

Накануне Эдуарду Аркадьевичу пришлось долго и терпеливо учить замполита основам демократии, изрядно подзабытой лагерным руководством. И вот поди ж ты – забыл-таки Клямкин поинтересоваться, нет ли других предложений по количественному составу президиума.

Тем временем вохровцы привычно и равнодушно взметнули вверх руки.

– Теперь персонально, – покосившись на лежащий перед ним листок бумаги, строго сообщил замполит. – Предлагаю избрать в президиум начальника особлага капитана Марципанова, заместителя по политико-воспитательной работе подполковника Клямкина и…

Эдуард Аркадьевич исподтишка не без злорадства наблюдал, как с готовностью дёрнулся Иванюта – он, как зам по режиму и оперработе, традиционно входил в триумвират высшего лагерного начальства. Но не на этот раз.

– И… – сделав невольную паузу, продолжил Клямкин, – старшину Паламарчука, нашего прославленного следопыта!

В зале загудели оживлённо: виданное ли дело – старшину в президиум?

– Как будем голосовать – поимённо или списком? – обратился к залу развивающий успех Ку-клукс-клан.

– Списком! – крикнула подученная заранее Октябрина.

– Кто за то, чтобы голосовать списком? Против? Воздержался? Единогласно! – объявил Клямкин.

Иванюта застыл, набычившись, в кресле, кровянил замполита исподлобья белками глаз. Потом шепнул что-то сидевшему рядом седому капитану Конорушкину. Тот вскочил, крикнул в сторону сцены:

– Предлагаю в президиум подполковника Иванюту!

– Хорошо, – вспомнив наставления Марципанова, легко согласился Клямкин. – Но мы уже определили состав президиума в количестве трёх человек. Но сперва, в порядке поступления, проголосуем за первое предложение. Кто за то, чтобы в президиум вошли Марципанов, Клямкин, Паламарчук, прошу поднять руки! Против? Воздержался? Единогласно. Увы, – улыбнулся он со сцены, – президиум избран. Таким образом, предложение капитана Конорушкина отпадает…

Иванюта сидел как оплёванный, потел и багровел яростно.

– Прошу избранный состав занять места! – объявил замполит и первым встал навстречу неторопливо шествующему к столу Марципанову, захлопал в ладоши.

Зал вскочил с грохотом и тоже зааплодировал дружно.

Так Эдуард Аркадьевич и взошёл на сцену, словно актёр – любимец публики.

По-отечески усадив сперва на стул зардевшегося от смущения Паламарчука, беспрестанно плевавшего на ладонь и пытавшегося пригладить ею вздыбленный чуб, Марципанов сам остался стоять и провозгласил громко:

– Слово, таким образом, предоставляется мне. Думаю, возражений со стороны президиума по этому поводу не последует? – и растянул губы в добродушной улыбке.

Замполит замахал заполошно руками, застучал карандашом о графин:

– Конечно, конечно… Прошу тишины! Слово для основного доклада предоставляется начальнику особлага нашему дорогому товарищу Марципанову Эдуарду Аркадьевичу.

Тот благодарно прижал к сердцу руку, кивнул:

– Спасибо. – А потом, повернувшись к залу, начал проникновенно: – Товарищи, сослуживцы, дорогие друзья! В этот нелёгкий для нашего общего дела час решил обратиться я к вам за советом и помощью…

Зал затих, затаил дыхание, внимал напряжённо. А бывший правозащитник продолжил с воодушевлением:

– Партия, большевики, как вы знаете, в трудные времена всегда искали опору в массах. И сегодня я буду предельно откровенен с вами. Наше коммунистическое отечество, завещанное нам отцами и дедами, в опасности! Костлявая рука голода всё крепче сжимает горло… э-э… – запнулся он, подыскивая слова, и продолжил, не найдя, с надрывом: – чтобы уничтожить наши завоевания. Продуктов питания на складах осталось от силы на месяц-полтора…

В зале загудели возбуждённо, зашептались.

– Я не буду вдаваться сейчас в причины этого, называть виновных, – с трагическими нотками в голосе продолжил Эдуард Аркадьевич.

– А почему нет? Назовите! А мы в глаза этим людям посмотрим! – выкрикнула с места, следуя ранее разработанному сценарию, Октябрина.

Марципанов сделал вид, что раздосадован такой просьбой:

– Я, знаете ли, не сторонник жёстких мер, и не принадлежу к тем, кто беспощаден к чужим ошибкам… Хотя, конечно, ошибка ошибке рознь. Бывают и непростительные… Подполковник Иванюта! Встаньте, объясните собранию, почему не выполнен мой приказ и продовольствие не поступило в лагерь в установленные сроки? Давайте, не стесняйтесь. От этой аудитории у нас с вами секретов быть не должно. Куда подевался курьер с грузом золота? Почему не были разработаны запасные, страховочные в случае провала, варианты снабжения лагеря? Скажите об этом сослуживцам честно и откровенно. Что мы намерены делать, когда их жены и дети, они сами начнут умирать с голоду? Как вы собираетесь успокоить спецконтингент, который находится сейчас на грани бунта и восстания?

Иванюта вскочил, сопя яростно:

– Это… это я виноват?! Да это ты… вы… с дедом твоим…. Развели, понимаешь, демократию, распустили личный состав…. Зеки – и те оборзели…

– Вот видите! – укоризненно покачал головой, указывая на него пальцем, Эдуард Аркадьевич. – Вот как мы воспринимаем дружескую, товарищескую критику! Я знаю, друзья, – обратился Марципанов уже ко всему залу, – что слово «демократия» у нас не в чести, что мы с вами, прямо скажем, не любим эту самую демократию! И в то же время совершенно естественно, по уставу, обращаемся друг к другу: товарищ. А что, товарищ для нас – это тот, которым только помыкают, командуют, кому затыкают рот и не дают слова сказать? Нет. Товарищ – это друг. А с другом и поспорить, и посоветоваться можно! Вот как понимаю я слово «товарищ». Вот как понимаю я, друзья мои, демократию, – он победно оглядел зал. – Надо различать их демократию, буржуазную, упадническую и продажную. И нашу, коммунистическую, большевистскую демократию. Крепкую, сплочённую, основанную на взаимовыручке и пролетарском сознании масс. Конечно, – пренебрежительно махнул он рукой в сторону опального подполковника, – иванютам разного рода хотелось бы, чтобы мы тянулись перед ними по стойке смирно, маршировали под их команды, не думая и не размышляя, не смея критиковать. Но демократия – это власть народа, нас с вами, товарищи, а не одного Иванюты! Тем более что один человек может и ошибиться. Крупно ошибиться, товарищи. Так, что поставит под угрозу дело всей нашей с вами жизни! – добил он подполковника.

Таким образом, разгром оппозиции оказался прилюдным и полным. Багровый, задыхающийся от злости Иванюта с грохотом поднялся и вышел из зала. Возможно, были среди вохровцев и сочувствующие ему, и даже наверняка, но большинство усмехались злорадно, радуясь, что нещадно гонявший их по делу и без дела службист низложен.

– Ну что ж. Те, кому с нами не по пути, – пусть уходят! – прокомментировал со сцены случившееся Марципанов. – Ну а нам с вами, товарищи, следует жить дальше. А посему предлагаю вспомнить старый большевистский лозунг: «Вся власть советам». Зачем я всех вас пригласил в этот зал? За советом. А советы состоят, как известно, из депутатов. Понятно, что все мы, как говорится, чохом депутатами быть не можем. Нам надо выбрать самых достойных, тех, кому мы с вами доверяем, как самому себе. Мы тут посоветовались… Слово для предложения по персональному составу депутатов из числа сотрудников особлага я предоставляю своему заместителю подполковнику Клямкину. Прошу вас, Кузьма Клавдиевич. Огласите список…

Так в лагере проклюнулись первые ростки демократии.

Глава шестнадцатая

1

Расконвоированного Богомолова с благословения Мацрипанова назначили редактором лагерной многотиражной газеты. Старое название «За честный труд» поменяли на более соответствующее духу времени – «К новой жизни».

Почти всю её Иван Михайлович заполнял собственными материалами. Перемена в образе жизни – он теперь мог покидать пределы охраняемой территории, бродить по посёлку и даже ненадолго забредать в сумрачную, застывшую в суровом предзимье тайгу, – самым благотворным образом сказалась на творчестве. Если не литературном, то хотя бы публицистическом. Ночи напролёт он трещал пишущей машинкой в помещении библиотеки, а утром с кипой листов, заполненных напечатанными через один интервал из-за экономии бумаги текстами, нёсся в типографию. Располагалась она за пределами зоны, в глубоко и криво осевшем в земле срубе. Управлялся там старый зек-поселенец из бывших полиграфистов. В его распоряжении была касса со шрифтами для ручного набора и машина, которая печатала, хлопая чугунной пастью, сначала одну сторону двухполосной газетки, потом вторую.

Неожиданно издание, предназначенное для заключённых, стало пользоваться успехом и у вохровцев. Газету буквально рвали из рук, взахлёб читая статьи Богомолова, которые выдавала его тарахтящая, как крупнокалиберный пулемёт, пишущая машинка. Например, «Конвой устал, кто придёт на смену?», где поднимались вопросы самоохраны и самоокарауливания, «Двести тачек – не самоцель», в которой критиковались качество кирпича, рукоприкладство бригадиров, завышение норм выработки, «Лес рубим – куда щепки летят?», затрагивающую вопросы экологии, и даже «Однополая любовь: патология или норма?».

– О сексе почаще пиши, – одобрительно кивал, просматривая очередной номер многотиражки, капитан Марципанов. – Народ здесь кондовый, заскорузлый, надо его маленько расшевелить. Да и популярность издания, поднимающего такие темы, среди населения, как правило, выше. Для перестройки сознания толика желтизны нам не помешает.

И Богомолов, смоля «козью ножку» и сплёвывая налипшие на язык горькие табачные крошки, выколачивал из клавиатуры очередной опус.

«Много лет мы закрывали стыдливо глаза на эту проблему, считая, что секс – это что-то глубоко интимное, постыдное и запретное. Это заблуждение с одной стороны провоцировало заключённых на половые преступления, с другой – снижало норму выработки, нанося прямой ущерб народно-хозяйственному комплексу лагеря, способствовало браку в изделиях. Ибо только гармонично развитая, удовлетворённая и в сексуальном плане личность способна эффективно трудиться на благо общества. В этой связи возникает вопрос: должно это самое общество сохранять негативное отношение к так называемым опущенным, петухам, держать их на положении изгоев? Ведь педерасты в лагере выполняют чрезвычайно важную функцию, снижают психологическую напряженность осуждённых и повышают производительность их труда…»

Капитан Марципанов не только прочитывал каждый номер газеты, но и сам периодически выступал, публикуя на её страницах пространные статьи: «Новым вызовам эпохи – новое мышление», «Коммунизм – это демократия в квадрате», «Что жить нам мешает?» и тому подобное.

В клубе жилзоны вовсю шла репетиция новой пьесы Ивана Богомолова «Дальше – больше». В ней заключённый из числа потомственных блатных влюблялся в дочь вохровца, вступал в ряды самоохраны и, отказавшись от уголовных традиций, становился начальником караула. Несмотря на козни ретрограда – замначальника лагеря по режиму и оперработе, в котором легко угадывался подполковник Иванюта, бывший зек получал в конце концов погоны лейтенанта, которые ему вручал сам Хозяин.

Студейкин с актёрами бился над заключительной сценой последнего акта.

– Читай, что здесь написано! – тыкал он под нос шнырю, игравшему роль потомственного блатного, мятые листы с текстом пьесы. – Здесь написано: он обнял заключённого за плечи, и на душе у того просветлело. Просветлело, понимаешь? А ты его хватаешь, как будто в карцер сейчас поволочёшь! – И, оборачиваясь к «просветлённому», орал: – И ты тоже совсем без мозгов! Смори вдаль, изображай одухотворённость, радость, надежду… А не косоёбь рожу, тьфу!

– Да я, в натуре, и так этого козла, как пидора, мацаю, – оправдывался шнырь. – Что ж, мне его за то, что он по козьей тропе пошёл, активистом стал, целовать, что ли? Да и не поверят пацаны в то, что блатной в самоохрану подался. Его бы в первую же ночь на ножи поставили!

– Это театр! – горячился Студейкин. – Игра. Но как в жизни. Вы должны себя вести на сцене естественно. Покажите мне настоящую жизнь!

– Да в жизни, если б я лейтенантом был, разве ж я, гражданин режиссёр, стал бы каждую падлу за плечи обнимать? Р-руки назад, гнида! В землю смотреть! – рявкнул он на партнёра и с гордостью воззрился на Студейкина. – Вот как с ними… нами то есть, в натуре, по жизни бывает!

Студейкин, войдя в режиссёрский раж, спорил, заламывая в отчаянье руки, бросался изображать то один персонаж пьесы, то другой, а закончив репетицию, на которую, как правило, собирался полный зал свободных от работы зеков, брался за гитару, и сотни прокуренных глоток подхватывали хрипло полюбившиеся особенно строки:

– Возьмёмся за руки, друзья, чтоб не пропасть поодиночке!..

Вообще, жизнь в лагере менялась стремительно. По приказу Марципанова, отменили локальные сектора в жилзоне, убрали загородки между бараками и бригадами и, самое главное, открыли постоянный проход между женским и мужским отделениями.

На женской половине по причине малочисленности обитавших там зечек начали вспыхивать то и дело драки и поножовщина. Патрули, набранные в основном из активистов и мужиков, едва успевали разнимать конфликтующих, решительно при этом орудуя выданными им в качестве оружия дубинками, напоминающими бейсбольные биты.

Была создана рота самоохраны, укомплектованная в основном суками и лагерными придурками. Они заступали в караул наравне с вохровцами, несли службу на вышках и в оцеплении на лесоповале. Их переодели в гимнастёрки без погон, выдали ватники защитного цвета, красные повязки на рукава и старые однозарядные берданки времён русско-турецкой войны, чудом сохранившиеся на оружейном складе.

И зеки, и чекисты тут же окрестили самоохранников полицаями, те тоже не оставались в долгу, дружно ненавидели как бывших товарищей по несчастью, так и вохровцев. И, несмотря на пьянство, слабую дисциплину, службу несли рьяно, в первые же дни укокошив двух человек, якобы за попытку бежать из-под стражи. Хотя, как доносила в оперчасть агентура, самоохранники сами спровоцировали побегушников, пообещав пропустить их за вознаграждение через запретку. В итоге и мзду получили, и премию от начальства, и побега не допустили.

– Ничего, – успокаивал Клямкина, которому после низложения Иванюты приходилось вникать и в оперативные дела, Марципанов, – таким образом мы воспитываем новый тип сотрудника, не отягощённого устаревшими стереотипами мышления, преданного нашему делу.

Запасы продовольствия таяли на глазах. В тайгу отрядили несколько охотничьих бригад – промышлять зверя. Чтобы уменьшить количество едоков, Марципанов приказал перевести на вольное поселение ещё сотню зеков. Те разбрелись по посёлку, пригрелись по хатам у одиноких бабёнок из вольных, пьянствовали, воровали, но есть уже не просили.

В поселковом клубе с утра до вечера ежедневно заседал постоянно действующий совет лагерных депутатов, состоящий из представителей вохровцев и вольнонаёмного персонала.

– Организация среди спецконтингента экологического движения «Кедр» идёт успешно, – докладывал замполит Клямкин. – Вовлечение заключённых в общественную жизнь позволило перенаправить их энергию в созидательное русло. Правда, есть и издержки. Четвёртая бригада отказалась рубить строевой лес, а мастера пилорамы на лесопилки нашли сегодня утром повешенным с надписью на груди «Губитель природы».

– Не надо бояться издержек, – убеждённо успокаивал депутатов капитан Марципанов. – Нас не испугают сложности переходного периода. Мы, большевики, всегда отличались решительностью. Надо сломать старый общественный уклад – значит, сломаем, не считаясь с жертвами. И здесь роль народных избранников, представителей масс, ваша, товарищи, необычайно важна!

– Эт точно, – степенно кивая, поддерживал его депутат Акимыч, а неразлучный с ним Трофимыч, тоже делегированный вохрой в совет, подхватывал:

– Опять же насчёт контроля. В прошлый раз мы с Акимычем пошли по вашему поручению продсклад ревизовать. Ну, как возится, раздавили там бутылочку на двоих. А закусить-то и нечем! Завскладом, вольнонаёмный Штыров, огурец нам солёный поднёс. Да ещё с плесенью. Нет чтобы, к примеру, тушёнки. Да и водка у него разведённая, совсем незабористая. Предлагаю его, как вредителя и воровскую морду, расстрелять. А завскладом поставить Акимыча. Он-то нас, народных избранников, завсегда встретит за милую душу. И водочки хорошей найдёт, и закусить чем. Уж чего-чего, а сальца или, к примеру, окорочок медвежий в любой час спроворит…

Как-то так само собой получилось, что демократические перемены совсем не коснулись рабсилов. В совет депутатов их никто не выбирал, в общественные движения по причине скудоумия не вовлекали. Они по-прежнему ломили на самых тяжёлых работах за лохань похлёбки и о наступивших преобразованиях в лагерном жизнеустройстве даже не подозревали. В шахте тоже решили пока все оставить по-прежнему: добыча золота должна была идти своим чередом.

Впрочем, не всем новая жизнь, получившая официальное название перековки, а зеками прозванная марципановской послабухой, пришлась по вкусу. И тёмной ночью на исходе октября в лагере разразился первый и последний политический кризис.