Текст книги "Аномальная зона"

5

В ночь, когда вспыхнул мятеж, Богомолов оставался в посёлке. Освободив писателя досрочно, Марципанов определил его на жительство в типографию, располагавшуюся в избушке о четырёх оконцах на задах штаба. Работавший здесь поселенец – печатник, наборщик и верстальщик в одном лице – пристроился под бочок к местной вдовушке, ночевал там, так что с вечера до утра Иван Михайлович оставался полноправным хозяином помещения.

В комнате побольше размещалась печатная машина, верстальный стол, кассы со шрифтами, хранились рулоны газетной бумаги, судя по штампам, выпущенной Пермским целлюлозно-бумажным комбинатом ещё в 1947 году.

В маленькой комнатушке стоял деревянный топчан с матрацем, набитым обрезками всё той же бумаги, комковатый и жёсткий, небольшой, грубо сколоченный стол, табурет и шкаф, в котором хранилось несколько книг и картонных папок с рукописями, а также подшивки газет.

Среди книг оказалась одна, весьма полезная для писателя, не слишком разбиравшегося в типографском деле, – «Оформление и производство газеты» под редакцией доцента Б. А. Вяземского, изданная в Москве в 1952 году. Из неё-то Богомолов и узнал, что представляет из себя ручной набор, какие бывают шрифты, что такое вёрстка, процесс печатания.

Машина, стоящая в редакции, называлась тигельной. Иван Михайлович быстро научился валиком наносить краску на тигель, в который закладывалась наборная форма, затем совать туда нарезанные заранее листы бумаги, давить на педаль, и машина, хлопнув стальной пастью, печатала одну сторону газеты. Чтобы получить оттиск на второй стороне, требовалось повторить всю процедуру, перевернув лист бумаги. Производительность была невысокой – 600 оттисков в час, но для лагерной газетки, выходившей тиражом триста экземпляров, вполне хватало.

Несколько раз в типографию приходил обретший свободу по амнистии, но по-прежнему живший в библиотеке Культяпый, пил с писателем чай, угрюмо пророчествовал:

– Думаете, вы с Марципановым доброе дело делаете, дав карторжанам волю? Да не будет из этого толку! Начнут пить, резать друг друга, ханыжничать… Уж лучше б под конвоем держали. Для его же, народа, пользы…

Работа оказалась без напряга, кормёжка сносной, а собственный кабинет после барачной толчеи и вони и вовсе чудился царским подарком судьбы.

– Красота! – садясь по вечерам за стол и оглаживая любовно его бока, тихо радовался Богомолов. Он смотрел в окошко, за которым виднелся ствол вековой, скрипящей по ночам убаюкивающе-жалобно сосны, и говорил сам себе: – Что ещё надо для полного творческого счастья писателю? Возьмусь, честное слово, завтра же возьмусь за роман!

И взялся бы, но тут, как назло, бабахнуло, мигом перевернув весь его нехитрый, только-только устоявшийся быт.

Проснувшись среди ночи от ураганной стрельбы под звон разлетевшегося вдребезги оконного стекла, свист шальных пуль, смачно впивающихся в бревенчатые стены флигеля, Иван Михайлович с поразительной для сугубо штатского, отродясь не нюхавшего пороху человека, расторопностью и предусмотрительностью, мгновенно нырнул под топчан. Где и пребывал довольно долгое время, уткнувшись носом в свои пыльные, крепко пахнущие портянками и гуталином кирзовые сапоги.

Сперва он не понимал, что происходит. Теплилась надежда, что это официальные российские власти наконец добрались-таки до затаившегося в дебрях тайги нелегального островка сталинизма и теперь наводят здесь конституционный порядок с помощью ОМОНа или СОБРа. Но когда на соседний штаб с рёвом накатила толпа, по густому, отборному мату, по жаргонным лагерным словечкам понял, что это вырвались на свободу каторжане, которые кончают сейчас вохровцев – своих извечных врагов.

Кто-то пинком вышиб дверь флигелька, прошёл, хрустя битым стеклом, по типографии, заглянул в закуток Богомолова. Не прельстившись спартанской обстановкой, вышел, тяжело волоча ноги в деревянных опорках:

– Тут чека нету. Айда в штаб, подхарчиться поищем!

Поняв, что власть в посёлке радикально переменилась, Иван Михайлович, не дожидаясь, когда его извлекут на свет озверелые лагерники и шлёпнут по запарке, как пособника чекистов, шустро выбрался из-под топчана, на четвереньках добрался до шкафа, отыскал там полосатую робу, торопливо натянул на себя. А потом принялся соображать судорожно: примут ли его взбунтовавшиеся зеки за своего или кончат, признав сукой-активистом?

За окном вставал багровый рассвет – где-то в посёлке полыхали дома. Стрельба стала стихать. Из штаба доносились крики, хриплый мат – уголовники наводили свои порядки.

Богомолов натянул сапоги, нахлобучил полосатую кепку и осторожно вышел из домика. Вокруг штаба кучковались зеки. Многие были вооружены автоматами, винтовками. Некоторые нянчили в руках узлы с трофейным добром. Несколько блатных, с форсом шлёпнув донышком бутылки о голенище сапога и выбив пробку, пили водку, отхлёбывая поочерёдно из горлышка.

По улице под конвоем зеков шла избитая, истерзанная толпа вохровцев в изодранных гимнастёрках, вольняшек в синих спецовках, и писатель подумал, что если бы не догадался переодеться вовремя, то тоже плёлся бы в этой скорбной процессии.

– Эй, Гоголь! – неожиданно окликнул его один из конвоиров. – Подь сюды!

Иван Михайлович испуганно подошёл.

– А я слыхал, тебя вроде освободили? – конвоир из блатных с револьвером в руке, с торчащей из-за голенища сапога наборной рукояткой финки, прищурясь, оглядел Богомолова.

– Дык… Хотели вроде бы… – сбивчиво пояснил писатель.

– Ну ладно, мы сами себя освободили! – блеснул фиксами в ухмылке блатной. – Подмени-ка меня, братан. Энтих краснопёрых козлов Резаный велел в лагерь отогнать и в барках закрыть. Пущай вместо нас на нарах попарятся. А мне недосуг. Надо по хатам пройтись, чтоб ни одного краснопогонника на воле не осталось.

– Так я ж не при оружии… – попытался отбрехаться вяло Иван Михайлович. На что урка вытащил из-за голенища нож, протянул ему рукояткой вперёд.

– На. Попытается который бежать – режь беспощадно. Да куда они, суки, денутся? Теперь здесь везде наша власть!

Богомолов, взяв финку, побрёл с ней наперевес, пристроившись сборку колонны. Ему всё казалось, что сейчас кто-нибудь из уркаганов опознает в нём активиста – пособника лагерной администрации, втолкнёт в строй пленных, а то и вовсе прибьёт, но блатные не обращали на конвойных внимания, бродили по посёлку, собирая по хатам шмотьё, закуску и выпивку, а вохровцев сопровождали, судя по всему, обретшие негаданную свободу лагерные пахари-мужики.

Иван Михайлович старался не смотреть в сторону тех, кого охранял теперь, неожиданно для себя поменявшись с ними местами. Ни мстительной радости, ни злости к этим людям, ещё недавно, когда катал, надрываясь, тачку в карьере, казавшихся ему богами, вольными распорядиться его жизнью и смертью, писатель уже не испытывал. Многие из них были сильно избиты, перепачканы кровью. Некоторым помогали идти товарищи. А какой-то лагерный чёрт с длинной суковатой дубиной и с обезумевшим взглядом скакал вокруг колонны, норовя стукнуть пленных и вопя:

– А вы меня как? А таперича я вас так! Ох, попью вашей чекистской кровушки, ох, попью!

Миновав посёлок, по вырубленной в тайге дороге подошли к лагерным воротам. Там колонну встретили расхристанные вояки из самоохраны с берданками наизготовку.

– Я ж говорил, пацаны, без работы и пайки мы не останемся! – радостно поприветствовал новых каторжан один из них. – Раз есть тюрьма, найдётся и кому в ней сидеть!

Ворота жилзоны распахнулись со скрежетом. С шутками и прибаутками вохровцев загнали туда.

Богомолов собрался было навостриться в посёлок, но один из самоохранников грубо прихватил его за плечо:

– К-куда, твою мать?!

– Дак в посёлок, – пояснил, пытаясь освободиться, Иван Михайлович.

– Стоять! – рявкнул стрелок, наводя на него тронутый ржавчиной ствол берданки. – Ты у нас кто по этой жизни? Мужик! А всех мужиков велено опять за колючку загнать. Нагулялись – и хватит!

– А… как же свобода? – обескуражено лопотал, опасливо косясь на берданку, писатель.

– Свобода – это, фраерок, не для тебя, – ощерился самоохранник. – Свобода для тех, кто мастью козырной вышел. А твоё мужичье дело – брать больше да кидать дальше. Усёк?

– Усёк, – понурился Богомолов и бросил финку на землю.

Вместе с ещё несколькими бедолагами в полосатых робах, тоже оказавшихся мужиками по масти, писателя прикладами затолкали в жилзону. Ворота, заскрипев ржаво, закрылись у них за спинами, вновь отсекая от вольного мира.

6

Так случилось, что Студейкин не участвовал в лагерной революции. Будучи формально амнистированным, он продолжал обитать в режимном бараке локальной зоны, где располагалась спецлаборатория. Дело в том, что в результате многолетней селекции контингент подневольных работников секретного блока оказался в целом более приемлемым для Александра Яковлевича, чем прочие зеки, да и жители посёлка, а кормёжка здесь традиционно была лучше той, что давали в общей столовой, бытовые условия – комфортнее.

Когда вспыхнул ночной мятеж, вышколенная вохра осталась верной присяге. Чекисты наглухо закрыли все входы в спецблок, заняли круговую оборону на вышках, втащив туда два пулемёта Дегтярёва, и простреливали пространство запретной зоны, не разрешая приблизиться к ней никому, кроме начальника лагеря. А поскольку капитан Марципанов так и не появился, секретная лаборатория осталась на какое-то время единственной территорией лагеря, где сохранялся прежний, десятилетиями устоявшийся, порядок.

Ураганная стрельба, пожары в посёлке разбередили души заключённых спецблока, но суровые вохровцы мгновенно пресекали все вольнодумные разговоры, усиленно патрулируя локальный сектор, жилой барак, производственные и складские помещения.

Старуха Извергиль, со временем несколько смягчившая своё отношение к Александру Яковлевичу, нисколько не тяготилась неопределённостью своего положения.

– Я, голубчик, нашими чекистами даже горжусь! – откровенничала она со Студейкиным. – Профессионалы высочайшего класса. Надёжные, невозмутимые. Пусть хоть всемирный потоп – они свой пост не бросят. Вот у кого и вы, молодые учёные, должны учиться мужеству, стойкости, верности своим идеалам.

– Ну, вы уж совсем… Нашли кого в пример ставить – тюремщиков! – недоумевал Александр Яковлевич.

– Я говорю о профессионализме вообще, не применительно к конкретной деятельности! – горячилась Извергиль. – А изоляция, тюремный режим, если хотите, науке только на пользу! Отрешившись от внешнего мира, от всего, что отвлекает от главного, учёный в таких условиях все силы отдаёт науке. Будь моя воля, я возродила бы повсеместно «шарашки», где собирала бы самые выдающиеся умы современности!

– А я считаю, что в неволе человек не способен на творчество, – стоял на своём Студейкин.

Изольда Валерьевна, картинно хватаясь за сердце, пыхтела папиросой, в волнении стряхивая пепел мимо чашки Петри.

– Посмотрите вокруг! Именно здесь, в дебрях тайги, оторванные от благ цивилизации, от передовых достижений науки, наконец на примитивном оборудовании, подневольные, как вы выразились, учёные совершили открытие мирового значения! Почему? Да потому, что им не мешали! А дух – он свободен, несмотря на оковы, заборы, тюремные решётки… Я всегда знала, что вы не учёный, – обличающе тыкала она в сторону Александра Яковлевича дымящимся окурком. – Скорее, популяризатор, эдакий графоман от науки. Вам не дано получать наслаждение от самого творческого процесса! Подумайте: то, что мы делаем здесь, в тайге, не умеет никто в мире! Ни один из научно-исследовательских институтов Европы, США, Японии, Китая не продвинулся в разработке межвидового скрещивания так далеко, как мы. Они отстали от нас на десятки лет! Вот вам итог свободы личности, демократии… Осознание этого факта наполняет меня чувством гордости за нашу науку!

– Ну откуда вам известно, что на Западе так уж отстали, – пренебрежительно махнул рукой Студейкин. – Ни газет, ни журналов вы здесь не читаете. Может быть, то, над чем корпит коллектив нашей лаборатории, там, в большом мире, уже открыто и переоткрыто?

– А Интернет? – вскинулась Извергиль, но, поняв, что сболтнула лишнего, прикусила язык.

Александра Яковлевича как будто кипятком ошпарило:

– У вас есть доступ в Интернет?! Что ж вы молчите!

– Тс-с… ради бога, – старуха оглянулась тревожно по сторонам, прижав указательный палец к губам. – Я не должна была этого вам говорить… Это совершеннейшая тайна, голубчик. Надеюсь на вашу порядочность…

– Конечно, конечно, – краснея, поспешил заверить её Студейкин, но, не удержавшись, причмокнул губами. – Надо же! Кто бы мог подумать…

Мучимый стыдом за свою несдержанность, он тем не менее в тот же вечер поделился этим секретом с завхозом Олексом.

– Вы представляете?! – возбуждёно шептал он Станиславу Петровичу в тесной каптёрке, попивая огненный чай-купчик со слипшимися в комок ландориками. – Если добраться до компьютера, можно послать по «мылу» сообщение о нашем лагере с указанием точных координат его местонахождения! И весь этот кошмар закончится в одночасье!

Олекс, прихватив тряпочкой раскалённую ручку алюминиевой кружки, заменяющей заварной чайник, долил дегтярно-тёмной жидкости себе и гостю, заметил задумчиво:

– А что это, уважаемый Александр Яковлевич, нам с вами даст? Так сказать, персонально? Лагерь и так со дня на день прикажет должно жить… Я через вохровцев узнал: блатные в нём и в посёлке власть захватили. Теперь мигом всё сожрут, выпьют, передерутся, а как подморозит болота – разбредутся, кто куда. А вот нам с вами самое время и о себе, грешным делом, подумать…

– Да, выбраться отсюда будет непросто, – согласился Студейкин. – Зимой, по тайге… Надо запастись одёжонкой, продуктов питания в дорогу собрать.

– Но не с пустыми же руками на Большую землю прикажете возвращаться? – Олекс положил в рот конфету, облизал сладкие пальцы, шумно отхлебнул из кружки, почмокал задумчиво. – Я, например, здесь почти десять лет ни за что ни про что отсидел. Вы, коллега, хотя и новичок, тоже вправе рассчитывать… э-э… на некоторую материальную компенсацию. За перенесённые моральные и физические страдания, так сказать.

Студейкин вначале не понял, куда клонит многомудрый завхоз, а потом сообразил, подхватил радостно:

– Вы совершенно правы! Возьмём с собой рабсила и предъявим его мировой научной общественности!

Станислав Петрович кивнул сдержанно:

– В правильном направлении мыслите. Но живого рабсила через тайгу волочить – слишком хлопотно. А вот если скачать с компьютера на дискеточку результаты работы лаборатории, все её, так сказать, научные изыскания…

– И опубликовать потом как сенсацию! – с воодушевлением воскликнул Александр Яковлевич. – Сделать эти секретные разработки достоянием всего человечества! Этот наш благородный шаг наверняка по достоинству оценят в самых широких научных кругах!

Олекс внимательно посмотрел в глаза собеседнику, потом улыбнулся вежливо:

– Экий вы, батенька… Благородно, конечно. Однако эти научные, как вы изволили выразиться, круги быстро смекнут, что рядом с эпохальным открытием нас с вами, увы, не стояло… Так что ни лавров, ни денег наверняка не дадут. И столько претерпев здесь, мы с вами останемся в итоге на обретённой вновь воле, извините за выражение, с голой жопой.

Студейкин удручённо пожал плечами:

– Такова судьба каждого порядочного человека… Нет пророка в своём Отечестве… А у вас что, другие варианты имеются?

Олекс, отставив кружку, склонился к собеседнику:

– Имеются. Я, например, предлагаю дискетку с материалами разработок лаборатории знающим людям продать.

– Как-то это… не интеллигентно звучит, – поморщился Александр Яковлевич. – Да и таких людей, кто это научное открытие оценит, а главное, за него заплатит, ещё отыскать надо! Вы их, случайно, не знаете?

В глазах Станислава Петровича вспыхнул вдруг нездешний какой-то, не зековский совсем, холодный, как сталь клинка, огонёк.

– Случайно знаю, – буднично произнёс он.

– Откуда? – изумился Студейкин.

– Ну как же… – пожал плечами тот, – я же за шпионаж срок отбываю.

– А-а… – разочарованно протянул Александр Яковлевич. – Мы все тут сплошь изменники Родины, вредители да шпионы…

– Но я настоящий шпион, – сверкнул белозубой улыбкой Олекс. – Правда, промышленный…

– Не может быть?! – округлив глаза, изумился Студейкин, поняв вдруг, что это – чистая правда.

– Может, может, – снисходительно потрепал его по плечу завхоз. – Кино про Джемса Бонда смотрели? Только он за военными секретами охотился, а я – за производственными и научными.

Александр Яковлевич от волнения хватил через край горячего чая, обжёг нёбо, поперхнулся, закашлялся. Олекс добродушно похлопал его меж лопаток.

– Чего вы так удивляетесь? Обычное дело в цивилизованном мире.

– А вы… эк-хе-хе… из какой страны? – охрипшим голосом просипел Студейкин.

– Ну, скажем так… из англоязычной. Вам, в общем-то, это знать ни к чему. Существует некая… э-э… транснациональная корпорация, которой стало известно, что где-то на территории России функционирует объект, на котором ведутся научные исследования по интересующей корпорацию тематике. Кое-какие наводки, где искать этот объект, у меня были. И я, прибыв в Россию, его нашёл. Но по известным вам причинам ни сведений о характере научных разработок, ведущихся в здешней лаборатории, получить так и не смог, ни вернуться восвояси не сумел, оказавшись под стражей. А ведь то, чем занимаются здесь учёные, действительно представляет огромный научный и коммерческий интерес. И если вы мне поможете получить эти сведения… уверен, корпорация не поскупится и заплатит за них приличную сумму.

Студейкин залился румянцем:

– Но ведь это же будет изменой Родине с моей стороны!

Олекс засмеялся раскатисто, искренне:

– Ох, не могу… Это вы от здешних обитателей переняли такую пещерную риторику времён холодной войны? Мир изменился, дорогой Александр Яковлевич. Он стал открытым. И разработки здешней лаборатории не имеют никакого отношения к военно-промышленному комплексу и обороне. Вы что, тупоголовых рабсилов в современных вооружённых силах использовать собираетесь?

– А зачем же тогда эти сведения потребовались вашей корпорации? – хитро прищурился Студейкин.

– Господи! – всплеснул руками Олекс. – А то вы наших буржуев не знаете! Ну, втемяшилось им в голову – искусственно выведенного человека получить! А денег – как у дурака махорки. И заплатить они мне пообещали, если я им эти сведения раздобуду, три миллиона. Сейчас, десять лет спустя, с учётом инфляции, моих… э-э… суточных за этот срок – миллионов пять, не меньше.

– Рублей?! – схватился за голову Александр Яковлевич.

Завхоз снисходительно усмехнулся:

– Долларов, голубчик вы мой, конечно же, долларов. Причём учтите: это минимальная, на мой взгляд, цена. Вообще-то я рассчитываю получить процентов на тридцать больше.

– Ух ты! – с шумом выдохнул поражённый колоссальной суммой Студейкин. А потом словно в воду ледяную нырнул: – Согласен.

– Ну вот и хорошо, – видя душевные терзания собеседника, успокоил его Олекс. – Да не переживайте вы так! Никакой измены Родине в вашем поступке не будет. А если бы, между нами говоря, и была? Чем вы ей, вашей Родине, так уж обязаны? Тем, что всю жизнь, как всякий интеллигентный человек, провели в нищете? Да ещё угодили сюда, в сталинский лагерь! Ах, кто-то может утверждать, что вины Родины в этом нет! – патетически простёр над головой руки Станислав Петрович. – Ну, не скажите! Ведь это только в такой стране, как Россия, с её дикими пространствами, бездорожьем, известным разгильдяйством её властей и безалаберностью местного населения могли потерять целый концлагерь вместе с зеками и вооружённой охраной! И более того – не обнаружить затем его на протяжении шестидесяти лет! Вы говорите, что здесь, в Гиблой пади аномальную зону искали? Да вся ваша чёртова Россия – сплошная аномальная зона! И перед этой страной вы, друг мой, чувствуете себя виноватым?!

Александр Яковлевич кивал согласно, но на душе у него кошки скребли.

7

Резаный, как вор старой закалки, не чуждый благородства, сдержал своё слово: Марципанова блатные не тронули.

Сам пахан занял дедушкин кабинет в штабе, там же и спал, а Эдуарда Аркадьевича определил на жительство в баньку неподалёку.

– Ты, гражданин начальник, там обитать пока будешь, – предупредил он бывшего правозащитника. – Помещенье хорошее, тёплое. Мы тебе туда шконку поставим, стол, тубарь. Печка там, само собой, есть. Будешь, в натуре, как Ленин в Разливе. Тезисы, хе-хе, для моих выступлений писать.

В посёлке вольготно разместились урки, загнав чекистов вместе с семьями и поселенцев-вольняшек за колючую проволоку, в лагерь. Туда же спровадили мужиков-пахарей и сук-активистов. Последних вгорячах собрались было, по давней зоновской традиции, кончить на месте, да одумались вовремя, успев замочить лишь несколько человек: кто-то ведь должен организовывать лагерный быт, следить за порядком да принуждать мужиков к работе!

Оставили и самоохрану, приставив к ней для присмотра несколько блатарей. И вскоре жизнь за колючей проволокой пошла своим чередом. Шахта выдавала на-гора слитки золота, конвой гонял заключённых на лесоповал, правда, чекистов держали пока взаперти по баракам – работы на режимной территории почти не было, а выводить на объекты бывшую вохру самоохрана всё-таки не решалась.

Марципанов охотно спрятался в баньке. Вечно пьяных вооружённых урок он опасался, а потому без особой нужды носа на улицу не высовывал. Тем более что там то и дело вспыхивали драки с поножовщиной и стрельбой.

Обретшие свободу зеки проводили время в обжорстве. Запасы продовольствия на складах таяли быстро. Все коровы, овцы и свиньи, птица на подхозе и на подворьях селян были перерезаны в течение нескольких дней. Прямо напротив штаба, на огромном костре, круглые сутки жарились на вертеле целые туши скотины. Блатные отрезали от них куски мяса и жрали, запивая водкой, коньяком и винами, извлечёнными из личных дедушкиных запасов. Зечки-бабёшки обживали доставшиеся от изгнанных вохровцев дома, ссорились с сожителями, орали визгливо на прижитых ещё в лагере детей – вечно голодных, в соплях и заедах, но невероятно бойких, пронырливых и вороватых.

Марципанов понимал отчётливо, что дни лагеря сочтены. Стоял конец октября – суровая пора предзимья в этих краях. То и дело моросил мелкий холодный дождь, перемежаясь с мокрым снегом и ледянистой крупой, засыпающей стылую, каменной плотности землю. Пожухла трава, порыжела, а вкрапленные в разнолесье тайги берёзы, осины и вековые дубы потеряли последнюю листву, замерли враскорячку, напоминая голыми сучьями скелеты давно вымерших доисторических динозавров. Того и гляди выпадет настоящий снег, завалит всё в округе сугробами по пояс взрослому человеку и тогда из посёлка вовсе не выбраться – разве что на охотничьих разлапистых лыжах… Но пройти сотни километров по заметённому бурелому с тёмными, смертельно опасными окнами незамерзшей трясины, в лютую стужу, со скудными запасами пищи, которую придётся тащить на закорках – на такое способен далеко не каждый. И он, Марципанов, уж точно не из их числа.

«И чего Резаный тянет? – с тоскливой злобой размышлял Эдуард Аркадьевич, сидя в натопленной жаркой баньке у камелька. – Самое время сейчас сниматься, пока земля проморженная и топь проходима. Урка тупорылый! Дорвался до выпивки и харчей, а когда припасы закончатся, поздно будет. Передохнем здесь с голоду к чёртовой матери!»

Он уже не думал о золоте, которое намеревался переправить на Большую землю, – ноги бы унести. С тоской вспоминалась прежняя городская жизнь, правозащитная деятельность – пусть не слишком щедро оплачивается, но не пыльная, не докучающая особо. Сейчас как раз осень – время получения грантов. Фондов зарубежных, пекущихся о правах человека в России, полно. На хлеб с маслом и даже с икоркой стипендии Эдуарду Аркадьевичу хватает. А если ещё историю со здешним лагерем придать гласности… Сталинизм в современной России! Это вам не инсинуации какой-нибудь Новодворской, а наглядный пример незыблемости тоталитарных традиций в этой стране!

Он топил смоляными дровами печурку в баньке, шевелил кочергой рубиновые угольки и с тревогой думал о том, сдержит ли Резаный слово, возьмёт ли его с собой, если вообще решиться на поход из лагеря, к Большой земле? А то чиркнет финкой по горлу – и вся недолга…

В один из таких томительных своей безысходностью вечеров заявился в баньку посыльный зек, обряженный, впрочем, уже в трофейный полушубок и того же происхождения чекистские хромачи, приказал, сверкнув золотыми фиксами:

– Ты это, начальник, слышь?.. Короче, пошли со мной. Там тебя пахан кличет!

Через несколько минут Эдуард Аркадьевич вошёл в кабинет, некогда дедушкин, а теперь занятый Резаным. Тот сидел, развалясь, за письменным столом, забуревший, лоснящийся от сытости, обряженный в новую матросскую тельняшку и толстую душегрейку-безрукавку на волчьем меху, в тёмно-синих галифе и в белоснежных бурках. По одну руку от пахана дымилась кружка со свежезапаренным чифирём, по другую стояла початая бутылка коньяку и хрустальная ваза для цветов, выполняющая роль стакана.

Марципанов до сих пор ходивший в драном грязном кителе со споротыми погонами и в диковатого вида раздолбанных башмаках зековского образца, так как щеголеватые хромовые сапоги урки сняли с него в первый же день, чувствовал себя кем-то вроде военнопленного во вражеском окружении.

– А-а, командир! Тебя-то мне и надо! – приветствовал его Резаный. – Садись, не стесняйся. Вот, закуривай, – и подвинул ближе к нему пачку дедушкиных папирос «Герцеговина Флор». – Говно, а не курево. «Беломор» лучше. У меня дед, дело прошлое, на Беломоро-Балтийском канале срок тянул. Там, говорили, и копыта откинул. Знатные папиросы. А нету! Кончились. На складе только самосад и махорка, да и то немного осталось…

Эдуард Аркадьевич сел, взял папиросу, покосился, облизнувшись, на коньяк. Чиркнул золотой зажигалкой, небрежно поданной паханом, и сказал с лёгким раздражением:

– Уходить надо. Зима на носу. Припасы кончаются.

Резаный пыхнул сладковатым дымком, с неодобрением посмотрел на папиросу:

– Может, с махоркой этот табак перемешать? А то никакой крепости, один запах… – Потом перевёл взгляд на Марципанова. – А насчёт того, чтобы уходить… Я, командир, вот что решил. Никуда не пойду. Мне и здесь, в натуре, неплохо.

– А как же… зима… золото? – прошелестел губами обескураженный Эдуард Аркадьевич.

Резаный ощерился, обнажив зубы, теперь сплошь забранные в золотые коронки. Потом, склонившись ближе, сказал вполголоса:

– Про то мы с тобой и перетрём сейчас… Чифирчику хапнешь? Нет? Тогда коньячка? Пей, не стесняйся. Я все ящики со складов сюда, в кабинет, перетащил. Для серьёзных пацанов, гы-гы, вроде нас с тобой. – Он щедро набулькал полную вазу: – На, жахни.

Эдуард Аркадьевич ломаться не стал, ахнул посудину на одном дыхании, утёр губы ладонью:

– Крепкий, ч-чёрт!

– Во-о, зато базар теперь душевней пойдёт, – кивнул пахан, одобряя. А потом продолжил, понизив голос: – Я, командир, насчёт ухода вот как кумекаю. Чё мне там, в натуре, на твоей Большой земле делать? Здесь – моя власть. Что хочу, то и ворочу. Опять же золотой запасец имеется, людишки все под рукой… Как король, блин, на именинах…

– С золотишком-то и на Большой земле можно себе не жизнь, а вечный праздник устроить, – осторожно заметил Марципанов.

– Или вечный покой! – хохотнул Резаный. – Места у вас там незнакомые мне. А я, хотя человек и рисковый, но арестант здравый. Рано мне на Большую землю идти. Осмотреться надо сперва, разведку там провести…

– Я готов! – загорелся надеждой правозащитник. – Всё разведаю, вернусь и доложу в лучшем виде!

Пахан покосился на него, хмыкнул:

– Шустрый какой. Видел я таких шустряков…

– Прошу мне поверить! – горячился Эдуард Аркадьевич. – Я слово своё сдержу. Мамой клянусь.

– Если б я всем на слово верил, то давно бы в ящик сыграл, – хмуро прервал его Резаный. – Одного я тебя, конечно, не отпущу. Во-первых, потому что один не дойдёшь, заблудишься. А во-вторых, если вдруг даже и дойдёшь – хрен вернёшься. Меня мамка в детстве хотя и ножом по харе полоснула, но головой об пол не била. Так что соображаю покедова… А потому подберу я тебе парней человек пять-шесть, из самых верных своих кентов. С ними и двинешься. Заряжу вас золотом – сколько унести сможете. На Большой земле ты моих пацанов приветишь, легализуешь, ксивы им выправишь верные, с правильными людьми из блатного мира сведёшь. А дальше уж их забота. Закупят жратвы и организуют её доставку.

– А я?

– А ты в городе останешься. Полномочным моим представителем на Большой земле. Будешь гонцов от меня со ржавьём встречать, сам без навара тоже, естественно, не останешься. Если всё ништяк пойдёт, глядишь, и я подгребу. Ну, а ежели что не так… Учти: под землёй достану и выпотрошу.

– Учту, – замороченно кивнул Эдуард Аркадьевич.

– То-то же. Тебя мои парни, в случае чего, на запчасти вмиг разберут и по горшкам разложат. Печень – в один, сердце – в другой, мозги – в третий…

– Да я… Да ни в жизнь…

– Ладно, ладно, – махнул на него рукой Резаный. – Иди, готовься к походу. А завтра я к тебе корешков своих подгоню. Научишь их, как на воле себя вести, какой прикид одеть, как базар с народом вести… Они ж, в натуре, всю жизнь в тюрьме, понятий ваших не просекают….

– Это не проблема! – светясь счастьем от осознания возможности скорой встречи с домом, вскочил Марципанов. – На воле сейчас бывших зеков полно, по телеку – сплошной блатняк, криминал. Так что ни повадками, ни базаром твои урки особо среди прочего люда не выделятся. Хотя подучить, конечно, малость придётся…

А про себя окрылённо решил: «Мне бы до города только добраться. Там я кентов твоих первым встречным ментам заложу. Только золотишко вначале из них повытрясу. И хрен вы меня потом найдёте! С деньгами-то, известно, мне и сам чёрт не брат!»