Текст книги "Аномальная зона"

– Тот, кто не с нами, – тот против нас! – рявкнул, вскочив, красномордый подполковник. – И я их, гадов, давил и буду давить!

– Ур-ра! – воодушевлённо подхватил зал. – Слава полковнику Марципанову!

Дед, удовлетворённо и, как показалось Эдуарду Аркадьевичу, даже умильно оглядев собравшихся, кивнул и продолжил речь:

– Мы с вами свершили большое дело, друзья. И все радости моей жизни, как и ваши, были в основном так или иначе связаны с работой, нашей нелёгкой службой. Но сегодня я счастлив по особенному. И не только потому, что, презрев опасности, не поддавшись вражеской пропаганде, к нам присоединился мой внук. Причём так неожиданно, что кое-кто… кхе-кхе… даже принял его за диверсанта, шпиона… – и он шутливо погрозил пальцем своим заместителям.

При этих словах замполит покаянно прижал руки к груди и поклонился Марципанову-младшему, а мордастый подполковник, бесцеремонно отстранив Октябрину, потрепал как своего по плечу:

– Да ладно… Чего уж там… За одного битого двух небитых дают..

– Но правильно сказал наш товарищ Клямкин, – указал на замполита дед, и тот зарделся довольно, – что факт перехода на нашу сторону моего внука лишний раз подтверждает нашу историческую правоту. Всё передовое человечество, прогрессивная молодёжь с нами, друзья! А то, что вы его за шпиона приняли, – улыбнулся он замполиту, – даже неплохо. Это свидетельствует о вашей бдительности, о готовности каждую минуту пресечь любые вражеские поползновения. Поэтому я предлагаю выпить сейчас не за моего внука Эдика. За него мы ещё выпить успеем… – за столом дружно засмеялись. – Предлагаю выпить за нас. За нашу победу! Ура!

– Ур-р-р-а-а! – раскатисто подхватил зал.

Все задвигались, опять потянулись друг к другу рюмками и фужерами, зазвякало тонко золото. И Марципанов-младший, чокаясь с дедом, отметил не без удивления, что тот ожил будто, помолодел, пергаментные щёчки порозовели, замшелая лысина заблестела. Полковник уколол рысьими глазами внука и сказал вполголоса, растянув в улыбке синие губы и обнажив жёлтые, словно клыки, зубы:

– Смотри не подведи дедушку, сорванец…

Эдуард Аркадьевич послушно кивнул, выпил, и в голове у него закружилось.

Октябрина решительно взяла его опустевшую тарелку и принялась заваливать её снедью, шепча сердито по-свойски:

– Вы, пожалуйста, закусывайте, товарищ внук! А то мы ведь не как буржуи-интеллигенты пьём, глоточками да через соломинку. У нас всё по-честному, по рабоче-крестьянскому. Мы, чекисты, к водке, как к врагам классовым, беспощадны. До полного уничтожения! Так что тостов ещё много будет. Следующий, думаю, придётся вам говорить…

5

Дедушкина домоправительница как в воду глядела.

– А теперь, – вытянувшись во весь рост над столом, провозгласил замполит-тамада, – настала пора предоставить слово, так сказать, главному виновнику торжества… – Он многозначительно посмотрел на внука и объявил: – Слово предоставляется Эдуарду Аркадьевичу Марципанову-младшему!

Правозащитник, подогретый спиртным, встал, неловко шатнувшись, и едва не выплеснул коньяк из рюмки, зажатой в правой руке. Ему нередко приходилось участвовать в застольях по разным поводам, с разными людьми, говорить он умел и любил, тем более в такой ситуации, как сейчас, оказавшись в центре внимания. Правда, случай на этот раз выдался особый, прямо дикий какой-то, невообразимый совсем, и участники застолья – будто живые мертвецы, вышедшие из своих позабытых давно всеми могил, но…

«Эх, взять да и врезать им сейчас по первое число, – мелькнула в голове Эдуарда Аркадьевича шальная мысль. – Дескать, сатрапы вы, сталинисты недобитые! И мне, порядочному человеку, не то что за одним с вами столом сидеть – воздухом дышать, и то противно!» Но тут же, руководствуясь исключительно соображениями целесообразности, ради успеха грядущей разоблачительной миссии наступил на горло собственной песне, сказал прочувствованно:

– Уважаемые друзья! Я тоже… э-э… безмерно раз нашей с вами встрече. Надеюсь, что сегодня я наконец обрёл не только своего дедушку, но и… гм-м… родных братьев и сестёр в вашем лице… м-да… Много лет мне довелось прожить во враждебном, чуждом мире, где бал правят деньги – рубли, доллары, евро, и совсем не осталось места светлым идеалам всеобщего равенства, свободы, любви… – И тут же укорил себя мысленно: «Что ты несёшь? Про какие равенства и свободы впариваешь этим дремучим тюремщикам?!» А потому, ловко сменив пластинку, продолжил: – В мире, где всё продаётся и покупается, нет места равенству всех перед законом. Отсутствует социальная справедливость. Кто не работает, тот… гм-м… и ест. Причём есть хорошо, много и вкусно, товарищи. И я рад, что попал наконец туда, где не предали идеалы революции, социализма. Более того, совершили то, что не удалось пока никому в мире, – построили… этот… как его… какой коммунизм? – обернулся он к Октябрине.

– Режимный, – подсказала та.

– Во! Режимный, понимаешь ли, коммунизм. За него и выпьем, друзья!

Сидевшие за столами с энтузиазмом подхватили:

– За коммунизм! Наш, режимный! Ур-ра-а!

– М-молодец, – перегнувшись через Октябрину, потянулся к Эдуарду Аркадьевичу полной рюмкой мордастый подполковник. – Р-разрешите представиться: з-заместитель начальника лагеря по р-режиму и оперативной работе Иванюта Григорий Мир-ронович!

Разомлевший правозащитник, не моргнув глазом, радушно чокнулся с заклятым врагом:

– Рад знакомству. Не тому, конечно, у расстрельного столба, а теперешнему, – заметил Эдуард Аркадьевич.

Подполковник выпил и, навалившись на Октябрину, принялся объяснять:

– Вы, гр-ра-ажданин внук, на меня не обижайтесь. У нас знаете какая оперативная обстановка сейчас? Напряжённая. Сволочи всего мира, взявшись за руки, идут на нас стеной. От шпионов и диверсантов отбоя нет. А на мне знаете какая отс… отстветств-с-венность лежит? Кто, думаете, вражескую агентуру, всяких пр-редателей и саботажников, ведущих подрывную деятельность, выявляет? П-подполковник Иванюта…

– Гришка, отвали, – бесцеремонно отпихнула его от себя Октябрина. – Только капни мне коньяком на новое платье! Я тебя самолично, как вредителя и контрика, шлёпну!

– Ха-ха-ха! – развеселился подполковник и, прижав палец к губам, прошипел так, что ползала услышало:

– Тс-с-с… по секрету скажу: зверь баба! Я её… ха-ха… сам боюсь. Сказала – шлёпну, значит, шлёпнет!

– Да ну вас, – польщённо зарделась Октябрина. – Пустите меня. Пойду освежусь…

Она встала из-за стола, пошла по проходу, а подполковник, глядя ей вслед, цокнул одобрительно языком:

– Хороша с-стерва! Она на тебя, гражданин внук, явно глаз положила!

Он бесцеремонно удрюпался на освободившееся место, обняв дружески Марципанова-младшего за плечи, налил коньяка ему и себе. Опять выпили. Эдуарда Аркадьевича окончательно развезло.

– А к-как у вас обстоят дела с п-правами заключенных под стражу лиц! – строго глянул он на подполковника. – Соответствует ли режим содержания европейским стандартам?

– А то как же! – с гордость отозвался Иванюта. – Всё как положено. К-камеры оборудованы согласно инс… струкциям! На окнах – решётки стальные, двери обиты железными полосами, снабжены замками тюремного типа. Ну и стол, нары, табурет, параша… Всё как в Европе!

– А… а бельё постельное для заключённых хорошо пр-роглаживается? – с хмельной настырностью допытывался правозащитник.

– Белья не положено. Матрас, набитый соломой, тюфяк под голову…

– Н-не порядок! – возмущённо мотнул головой Эдуард Аркадьевич.

– По инструкции так положено. Инструкции, гражданин внук, сполнять строго нужно, – назидал ему подполковник. – Вот ты, к примеру, в камеру как войдёшь? Откроешь дверь, ввалишься, здрасьте вам! А надо – по инструкции! Вначале старший наряда обязан осмотреть помещение камеры в дверной глазок, дать команду заключённым встать, отойти к стене, руки назад. После того, как одно лицо надзирающего состава открывает дверь камеры, второе находится у входа со стороны коридора и осуществляет наблюдение. В случае неповиновения или нападения на надзорный состав…

В этот момент в зале опять бурно зааплодировали. Марципанов-младший, глянув осоловело, увидел, что в дальнем конце стола поднялся пожилой вохровец, один из тех, кто принудительно кормил правозащитника в камере.

– Это наш герой, почётный, можно сказать, конвойник, старшина Купарев. На его боевом счету двадцать пять задержанных побегушников и тридцать два диверсанта, – пояснил Иванюта и крикнул одобрительно: – Давай, Акимыч!

Тот поприветствовал подполковника рюмкой, потом, покашляв, сказал:

– Я, товарищи, врагов всяких видел. Бывает, дашь ему разок по соплям – сразу колется, мать родную готов продать. А этот, – указал он на Эдуарда Аркадьевича, – как попал к нам, сразу видно – крепкий орешек. Стойкий, наш человек. Другой бы тут же про дедушку-то выложил, этот – не-е… Шутки с нами шутил. Вы, говорит, кино тут снимаете… А ещё прокурором грозился. Я так понимаю, это он нас с Трофимычем испытывал. Как, дескать, мы службу несём… Чекистская в парне кровь! За него – до дна!

Дальше Марципанов-младший соображал уже совсем туго. Ещё один тост – и он упал бы физиономией в студень из кабана. Но выручила Октябрина. Неожиданно она появилась посреди зала и объявила громко:

– Танцы! – и, махнув платочком в сторону балкона, скомандовала: – Оркестр! Фокстрот!

6

– Ты знаешь, в чём была ошибка основоположников – Маркса, Энгельса, Ленина? – спросил на следующее утро, принимая в своём кабинете внука, полковник Марципанов. – В том, что они, и даже Владимир Ильич, оставались чистыми теоретиками, оторванными от земли. Они планировали построение общества всеобщей справедливости для некоего абстрактного человечества. А человечество, Эдик, состоит из конкретных людей…

Эдуард Аркадьевич, не вполне протрезвевший ещё после вчерашнего, кивал обречённо и, превозмогая головную боль, пытался следить за мыслями деда.

– А Сталин не был теоретиком, – продолжил излагать свои взгляды тот. – Он был практиком. На каторге сидел, неоднократно бежал оттуда. Знал народ досконально, в том числе и в самых низменных его, так сказать, проявлениях. – Чувствовалось, что Марципанов-старший оседлал своего любимого конька. Речь его лилась на этот раз плавно, без одышки. К удивлению внука, он беспрестанно курил «Герцеговину Флор», своим возрастом противореча докторам, предупреждающим о пагубности подобной привычки. – Ещё перед войной мне попался на глаза секретный документ, в котором приводились данные социологических исследований самых широких слоёв населения Советского Союза. И знаешь, что меня поразило больше всего? То, что восемьдесят пять процентов от числа опрошенных относятся к категории ведомых. Они не умеют самостоятельно мыслить, анализировать полученный опыт, делать из него правильные выводы. Они готовы разделить любую идеологию, если им пропагандировать её умело, настойчиво и постоянно. Сегодня они целиком за фашизм, завтра – за социализм, послезавтра – за капитализм. Они – стадо, которому нужен пастух. Или, если угодно, вожак. Вождь.

– А… остальные пятнадцать процентов? – вяло поинтересовался правозащитник.

– О-о-о… – пыхнув дымом, откинулся на спинку кресла дед. – Там народ разный. В основном психопаты, которые знают, что два помноженное на два равняется четырём, но это им кажется невыносимым. Они, между прочим, и делали революцию. Все эти камо, матросы железняки, павки корчагины…. Лихие рубаки, хватавшиеся за шашку или маузер при малейшем намёке на то, что кто-то не разделяет их точку зрения…

– Вы, дедушка, прямо контрреволюционные вещи говорите, – наконец заинтересовался разговором Эдуард Аркадьевич. – Верному ленинцу так рассуждать не положено.

– Я верный сталинец, – закурив очередную папиросу, заметил полковник. – А потому рассуждаю трезво, с практической точки зрения. Другая категория мыслящих как бы самостоятельно – это интеллигенция. Так называемые старые большевики. Вот они действительно были ленинцами. Но – болтуны, краснобаи, неспособные на конкретное дело. У вас, – тонко усмехнулся дед, – в девяносто первом году тоже такие типы к власти пришли. Я газетки-то ваши буржуинские хоть и с большой задержкой, но получаю, почитываю. Ельцин, Собчак, Гавриил Попов, Немцов, Явлинский… Такого наворотили… А кто страну в критической ситуации спас, поднял с колен и, чую, на былые, утраченные, позиции в мире выводит? Не академик-гуманист, не экономист, не производственник… Наш брат – чекист Путин! Сколько разной шушеры, научными степенями увенчанной, во власти болталось? А поставить страну на ноги смог никому неизвестный подполковник госбезопасности… Но он – не Сталин. Остановился на полпути. А Иосиф Виссарионович и психов – пламенных революционеров и интеллигентных болтунов-ленинцев – в тридцать седьмом убрал, чтоб под ногами не путались. И каков результат? Индустриализацию провели, аграрный сектор подняли, войну с фашизмом выиграли, восстановили разрушенное за несколько лет… Весь СССР на сталинском горючем потом ещё тридцать лет ехал. Кончилось оно, и страна развалилась! А всё потому, что нарушили главный принцип: элиту держать в страхе, периодически пропалывать, подрезать, кто слишком высоко головку поднял, вознёсся, а быдлом управлять, как зверьём дрессировщики, – то кнутом, то пряничком…

– И всё-таки… Я, конечно, с уважением отношусь к Иосифу Виссарионовичу, – покривил душой правозащитник, – но что это за геростратов комплекс такой – уничтожать лучших полководцев, деятелей партии, управленцев?

Дед, прищурясь, попыхтел папиросой.

– Я по долгу службы много такого знаю, чего вам, простым обывателям, неведомо. И материалы уголовных дел читал, и лично, так сказать, кое с кем из тех, кого ты лучшими назвал… общался. Так вот, кололись твои отважные полководцы от пары затрещин, рыдали, как бабы, лучших друзей оговаривали, сослуживцев чохом сдавали, плели на них всё подряд – и что было, и чего никогда не было. Расстрельной команде в ноги падали, сапоги вонючие целовали… Жалко было им со сладкой-то жизнью расставаться. А те, кто уцелел, в лагерях в ничто превращались. Воров ублажали. Пятки им чесали, и ещё кое-что. И всё – чтобы выжить. Были, конечно, среди них и такие, кто рубаху на груди рванул – дескать, стреляйте, гады. Но мало. В основном слизняки, пыль лагерная… А деятели партии… Один в женскую одежду любил переодеваться и к секретарю-мужику приставал. Другой верный ленинец на фотографии маленьких девочек онанировал. Третий бриллианты копил, в ножку кровати прятал – думал, никто не найдёт… А ты говоришь – лучшие! Если любого человека взять да последить за ним негласно, покопаться в его связях, пристрастиях и привычках – столько мерзости откроется! Чего ж о худших тогда говорить! Горький, кажется, сказал, что «человек – это звучит гордо»? Врал. Человек – мразь. За всю свою историю, с доисторических времён, он только и делал, что убивал себе подобных, обирал слабых, издевался над теми, кто от него зависел. Я думаю даже, – понизил до шёпота голос дед, – не в общественном строе дело, не в классовом размежевании и, соответственно, в борьбе, а в самом человеке. Но об этом – тс-с-с… Я только тебе говорю, как родному. Даже мои помощники в лагере до мысли такой ещё не созрели…

– А… как же принципы свободы, равенства, братства, которые советская власть проповедовала? И этот, как его… от каждого по способностям, каждому по труду… – вставил внук.

– Да пожалуйста! Да сколько угодно! – усмехнулся дед. – У нас в бараке за тачкой или с кайлом в руках все равны. Насчёт того, что каждому по труду – это ты из социализма взял. А мы у себя в лагере уже коммунизм построили. И даём каждому по потребностям. А какие у человека потребности? В принципе, безграничные. Один жрать в три горла готов, другой людей, к примеру, резать любит, третий имеет потребность целыми днями кверху пузом лежать и ни хрена не делать…

– Так ведь воспитать сознательность в людях нужно сперва, а потом уж коммунизм объявлять, – возразил Эдуард Аркадьевич.

– Семьдесят лет при советской власти воспитывали, – скривился полковник. – С младых, можно сказать, ногтей любовь к социалистической родине прививали. И что? Всё забыли, всё продали за кусок колбасы, сникерсы, возможность порнуху по телевизору посмотреть. Народ целыми деревнями и городами спивается, наркоманов развелось – тьма, этот, как его… СПИД… Ежели подсчитать, то от демократии и свободы вашей людей погибло раз в сто больше, чем от той чистки, которую вы сталинскими репрессиями называете. Да что там репрессии – вся армия Гитлера стране столько урона не нанесла! Я представляю, если бы мы, энкавэдэшники, с нашим… э-э…. подходом и методами за ваших, сегодняшних, тех, кого вы элитой называете, взялись, там бы такие горы дерьма обнаружились… Но увы! Вы, россияне, предпочитаете, как страусы, головы в песок прятать и о неприкосновенности личности, правах человека и прочей твоей дребедени чирикать.

Марципанов-младший опасливо покосился на престарелого родственника:

– А что это вы, дедушка, свободу да демократию моей называете? Я… э-э… не во всём эти западные ценности разделяю…

– Не свисти! – строго окоротил его полковник. – У меня насчёт тебя тоже кое-какие сведения имеются… И не будь ты моим внуком, шлёпнули бы тебя мои чекисты без сожаления. Но! – поднял назидательно указательный палец дед. – Я всё-таки верю в науку, наследственность. И в тебя, как в зеркало, гляжусь. Ты – моё отражение, только пятидесятилетней давности. У меня в ту пору тоже в голове чепухи разной много было. И я тебя не сломать, а переубедить хочу, единомышленником своим сделать. Годы своё берут. Пора и с наследником дела всей жизни определяться…

«Вот те на! – обескураженно сообразил Эдуард Аркадьевич. – Эдак я ещё и начальником сталинского лагеря окажусь!» А вслух произнёс:

– Это, дедушка, обмозговать надо. Осмотреться. Мне, например, не ясна стоящая перед тобой сверхзадача. Да, ты собрал на этом таёжном пятачке интересный… гм-м… коллектив. Но чем он занят? Отчаянно бьётесь за выживание во вражеском, как вы считаете, окружении? Да по большому счёту, уж извините за откровенность, если всё то золотишко собрать, которое я здесь в виде посуды да вот таких безделушек, – кивнул он на вылитый из чистого золота и тяжеленный, должно быть, письменный прибор на столе перед дедом, – видел, тебе и охранникам всю жизнь безбедно просуществовать можно. И не в этой глухомани, а в цивилизации, на Большой земле. А зеков разогнать к чёртовой матери. У вас здесь, как я понял, золотоносное месторождение. Оформим его по всем правилам, создадим закрытое акционерное общество и будем потихоньку разрабатывать. И нам, и государству польза.

Дед пристально посмотрел на внука.

– Вот ты, значит, у меня какой… государственник. А идеологию нашу, режимный коммунизм, который мы во вражеском окружении строили, значит, побоку? Есть у нас сверхзадача. Но она ещё и совершенно секретная. И если я тебе о том секрете поведаю, то назад пути тебе уже никогда не будет. Уж извини, но служба для меня важнее всего, выше, чем родственные привязанности. Не столкуемся, почую, что не стал ты своим, – прикажу в расход пустить, не задумываясь. Не было у меня столько лет внука – и не будет!

Эдуард Аркадьевич побледнел, но желание узнать тщательно охраняемую тайну оказалось так велико, а лавры главного разоблачителя тоталитарного строя на примере России так манили, что он встал из-за приставного столика и, вытянувшись перед дедом по стойке смирно, отрапортовал:

– Готов нести любую ответственность, если разглашу доверенную мне секретную информацию.

– Ну, это другой разговор, молодец, – скупо похвалил его дед. – Завтра своим приказом присвою тебе офицерское звание – и добро пожаловать в наши ряды. А секрет, тщательно оберегаемый уже более шестидесяти лет в нашем лагере, состоит в следующем. Как я убедился, изучая историю, человечество в нынешнем своем состоянии, как биологический вид, не способно создать идеальное, направленное исключительно на цели созидания, сообщество… Вот мы с учёными и решили его подправить. И создали нового человека. Но опыты ещё продолжаются.

Глава девятая

1

Бабье лето 1930 года было тихим и ласковым. Над молодой советской республикой окончательно развеялись дымные тучи после пожарищ гражданской войны, и осенние небеса над Москвой голубели первозданно и чисто. Отъевшиеся на мирных харчах, приодевшиеся в нэпмановских магазинчиках жители столицы весело шлёпали по тротуарам крепкими подошвами добротной обувки фабрики «Скороход», спеша разойтись с началом рабочего дня по своим учреждениям и конторам.

Из разномастного потока жизнерадостных совслужащих и учащейся молодёжи резко выделялся прохожий, одетый подчёркнуто буржуазно – в добротном шевиотовом костюме-тройке, с мягкой шляпой на голове, с тростью в руках. Будучи не старым ещё, лет сорока, он был как-то не по-советски хмур и озабочен. Искоса, с неодобрением, посматривая на безмятежных москвичей, он шёл целеустремлённо, постукивая в такт по асфальту эбеновой тростью c серебряным набалдашником, словно после каждого шага точку ставил. В левой руке старомодный мужчина держал объёмистый жёлтый портфель из толстой воловьей кожи.

Поравнявшись с парадным подъездом здания Наркомпроса, он остановился и внимательно прочёл табличку на массивных, резного дуба двустворчатых дверях. Потом решительно поднялся по ступеням, отмечая каждую стуком трости. В просторном вестибюле, едва удостоив взглядом шагнувшего из-за стола навстречу ему вахтёра, бросил небрежно:

– Профессор Чадов. К Анатолию Васильевичу. Мне назначено.

Вахтёр, мельком глянув в открытый журнал, кивнул уважительно и взял под козырёк:

– Второй этаж, до конца коридора, направо, приёмная наркома…

Сохраняя недовольное выражение лица, профессор без труда сориентировался в череде кабинетов, из-за дверей которых разносилась пулемётная трескотня пишущих машинок и пистолетное щёлканье костяшек счетов, решительно вошёл в приёмную и в ответ на вопросительный взгляд секретарши, бдительно охранявшей вход к наркому, повторил заклинание:

– Моя фамилия Чадов. Я учёный. Мне назначено.

– Присаживайтесь, э-э… Степан Кузьмич, – сверившись с гроссбухом предложила та вежливо.

Профессор, поджав губы, скептически осмотрел очередь из дюжины посетителей, жавшихся на стульях по стенам приёмной и, игнорируя свободное место, остался стоять, нервно постукивая кончиком щеголеватой трости по навощённому паркету. Только шляпу снял, но не доверил её разлапистой вешалке, а держал в руке, зажав под мышкой толстобрюхий портфель. Потом нырнул свободной рукой под пиджак, извлёк из кармана жилета часы-луковицу на цепочке и, демонстративно щёлкнув крышкой, заявил:

– Я чрезвычайно занятой человек. Нарком назначил мне встречу ровно в девять утра. А уже две минуты десятого.

Секретарша послушно встала из-за стола, скользнула бесшумно за обитую черным дерматином дверь кабинета народного комиссара и, вернувшись через минуту, предложила приветливо:

– Входите, Степан Кузьмич. Анатолий Васильевич ждёт вас. – И, строго посмотрев на взроптавшую глухо очередь, объяснила веско: – Товарищу же назначено!

Профессор шагнул в таинственное нутро кабинета.

Луначарский, широко улыбаясь и привычно поглаживая чеховскую бородку, встал навстречу гостю, вышел из-за просторного стола, протянул руку, крепко пожал.

Несмотря на вполне партийный вид – тёмно-зелёный френч, перепоясанный кожаным ремнём, брюки-галифе, заправленные в козловые сапожки со сдвинутыми гармошкой мягкими голенищами, нарком просвещения походил больше не на пролетарского вождя, а на директора школы, озабоченного помимо успеваемости учеников ещё и многочисленными хозяйственными делами. Указав гостю на стул, он вернулся на своё место и открыл приготовленную загодя папку.

– Товарищ Чадов, – приступил он, перебирая лежащие в картонных корочках документы. – Я внимательно прочёл ваше письмо и пояснительную записку. Начатая вами работа имеет исключительный интерес как с точки зрения собственно науки, так и пропаганды антирелигиозного, естественно-исторического мировоззрения в трудящихся массах. Но… подобными исследованиями у нас уже занимается активно профессор Иванов в Сухумском питомнике. Его опыты по скрещиванию человека и человекообразных обезьян обещают оказаться успешными.

– У профессора Иванова ничего не получится, – безапелляционно заявил Чадов. – Он исходит из абсолютно ложных предпосылок. Межвидовое скрещивание – вчерашний день, мичуринщина!

Нарком, привычный к общению с научным людом, терпеливо и снисходительно покачал головой.

– Не стоит вот так, с порога, отметать всё сделанное профессором Ивановым. Я посетил в своё время его опытно-исследовательскую станцию в заповеднике Аскания Нова. Зрелище, скажу вам, преудивительное. И, позволю себе заметить, не для слабонервных. Вы только представьте: на одной поляне пасутся оленебыки, зеброиды, американские бизоны, которые считались полностью истреблёнными, но воскрешённые научными методами! А гибрид крысы и мыши?

– Пустяки, – отмахнулся Чадов. – Зачем нам помесь мыши и крысы? Чтобы продовольственные запасы советской власти уничтожать? Это всё учёные игры за счёт государства и трудящихся!

Не ожидавший такого поворота разговора, Луначарский стушевался слегка.

– Ну, крысомыши – всего лишь эксперимент… А вот опыты Иванова по искусственному оплодотворению животных могут иметь огромное практическое значение! Профессор уверяет, например, что путём искусственного осеменения сможет вызвать зачатие ребёнка во чреве матери от отца, который к тому времени уже умер! Сколько героев, погибших за святое дело Октябрьской революции, смогли бы оставить нам своё пролетарское потомство, если бы в те годы опыты профессора Иванова были уже завершены? А ведь нас, несомненно, впереди ждут новые классовые бои…

– Понимаю, – нетерпеливо кивнул Чадов. – То, что предлагает Иванов, уже имеет техническое решение. Достаточно, например, создать банк спермы всех руководителей партии и правительства, всех красноармейцев, уходящих в бой, хранить сперматозоиды героев в жидком азоте, и по мере необходимости осеменять женщин-добровольцев, а то и принудительно – жен обывателей. Пусть рожают нам детей, преданных революции! Это дело техники, методики отрабатываются, и Иванов, думаю, с этой задачей вполне справится. Но я, уважаемый Анатолий Васильевич, говорю сейчас о другом. Обещая вывести путём скрещивания человека с обезьяной новую породу людей или, точнее человекообразных особей, Иванов либо искренне заблуждается, либо сознательно вводит в заблуждение партию и правительство. Дело в том, что в своих опытах он совершенно не учитывает роли хромосом. А их набор у человека и обезьяны различен!

– Хромосом? – не понял нового для себя слова нарком.

– Да, именно хромосом! – принялся горячо объяснять Чадов. – Именно их следует рассматривать, как главных носителей факторов наследственности. Хромосомы были открыты ещё в конце девятнадцатого века. Эксперименты доктора наук из Колумбийского университета Томаса Ханта Моргана, проведённые на плодовых мушках дрозофилах, доказали, что…

– Ах, мушки! – усмехнулся нарком. – Это даже не крысы и не мыши! Иванов работает с приматами, млекопитающими, а вы… с мухами!

– Да бог с ними, с мушками! – закипая, перебил его Чадов. – Дело не в них. А в том, что никаких обезьянолюдей, полученных по методу Иванова, в принципе быть не может. Гибридизация возможна только при полном соответствии геномов обоих производителей. Суть моего открытия состоит в том, что я выделил и расшифровал пары хромосом. У человека их 46, а у обезьяны – 48! В норме в соматических клетках человека находится 23 пары хромосом, а в половых клетках – лишь 23 хромосомы. Однако при слиянии сперматозоида мужской особи и яйцеклетки женской количество хромосом удваивает…

– Ближе к сути, к практической, так сказать, стороне вопроса, – нетерпеливо заметил Луначарский.

– А на практике это означает, что половым путём скрестить обезьяну и человека нельзя! С научной точки зрения, – отрезал Чадов.

Нарком вышел из-за стола, в раздражении принялся вышагивать по ковровой дорожке просторного кабинета.

– Я так и знал, так и знал! – нервически теребил он бородку. – Вы, профессор, замкнулись в своей теории, если хотите, схоластике. Это, видите ли, вам наука позволяет, это нет… А наша большевистская коммунистическая партия как раз и стоит на том, чтобы расширять беспредельно границы возможного! Превратить невозможное, в том числе и с научной точки зрения, в возможное – вот в чём настоящий дух большевизма! Меньшевики, пораженцы, объясняли нам, что революцию в царской России в данный момент с точки зрения философской науки совершить невозможно. А мы совершили! Весь мир считал, что голодная, раздетая, плохо вооружённая Красная армия, с точки зрения военной науки не может победить Антанту с её пушками, танками, броненосцами и самолётами, а мы победили! То же и с природой. Мы не можем пассивно ждать от неё милости, подчиняясь каким-то там законам мироздания. И поверьте моему слову, учёные-большевики оседлают природу, перепишут её законы под себя, на благо пролетариата всех стран. Мы создадим новые законы природы – но природы нашей, советской, социалистической! А вы… хромосомы…

Чувствуя, что почва стремительно уходит у него из-под ног, профессор заметил:

– Но с помощью хромосом я как раз и хочу переделать природу, в данном случае – человеческую, по нашему с вами, большевистскому, образцу!

– Вот видите, – уже благосклоннее глянул на него Луначарский. – А то рассуждаете, как старорежимный знахарь! Берите пример с наших трудящихся! Знаете ли вы, что после публикаций в газетах, рассказывающих об опытах Иванова, в обезьяний питомник в Сухуми обратились сотни советских граждан, мужчин и женщин, с просьбой использовать их в опытах по выведению нового человеческого вида? Они предлагали себя для экспериментального спаривания с шимпанзе, орангутангами и гориллами, не требуя платы, а исключительно ради интересов советской науки. Вот что значит высокая пролетарская сознательность революционных масс!

Чадов слушал, упрямо набычившись, пылал тщательно выбритыми щеками, подрагивал возбуждённо ногой, а потом, сопя, расстегнул пузатый портфель. Долго шарил в его нутре, не глядя на наркома. Наконец извлёк пухлый чёрный конверт, в котором хранится обычно фотографическая бумага. Вытряхнул из него толстую пачку снимков.

– Насколько мне известно, результаты опытов профессора Иванова до сих пор нулевые. Он не зафиксировал достоверно ни одного случая зачатия при скрещивании человека и обезьяны. А мой искусственно выведенный гуманоид, обладающий признаками человека и обезьяны, – вот он, – и протянул фотографии Луначарскому.