Текст книги "Аномальная зона"

3

Споро шагая, колонна едва ли не бежала по таёжной просеке, чавкала под множеством ног вспучившаяся от избытка влаги, застланная опавшей хвоей тропа, хрипло бухали лаем где-то за спиной злобные конвойные псы, а вохра всё торопила, покрикивала требовательно:

– Шире шаг! Держать пятёрки! Не отставать, пристрелю!

«Им-то что, – думал тоскливо про конвоиров Иван Михайлович. – Сыты, здоровы. Застоялись за день на постах, пока зеки работали. Вот и торопятся домой, где их небось жёны ждут с ужином, а может, и банька натопленная…»

Больше всего он хотел бы оказаться сейчас в Доме писателей, на своём излюбленном месте, именном, можно сказать, в старом продавленном кресле у камина, – объёмистого, старинного, жарко пышущего широкой огненной пастью, покуривать неторопливо, тщательно стряхивая пепелок с сигаретки в чугунную пепельницу на журнальном столике, журналов-то на котором как раз никогда не бывало, лишь бутылки со стаканами да сигаретные пачки, беседовать неторопливо о судьбах русского народа и путях развития мировой литературы, тайно радуясь, что не только у тебя наблюдается многолетний творческий затык, но и у ближайших друзей – прозаиков и поэтов.

Однако словно в отместку за такое многолетнее благостное существование, та же литература, да пропади она пропадом, и привела, по большому счёту, Богомолова в этот дикий, немыслимый даже в больном воображении, лагерь, бросился на дно мерзкого, осклизлого карьера, всучила неподъёмную тачку с глиной да ещё огрела суковатой дубиной по натруженной спине… Занесла его, дурака, нелёгкая, стать писателем! И пуще того именно литература заставила, терзаемого творческой импотенцией, нереализованными амбициями, тащиться в начале в медвежий угол, в Острожский район, а после и вовсе чёрт-те куда, в таёжные дебри и глухомань. И вот закономерный итог. Новые впечатления он получил, да такие, что на всю жизнь хватит. Тем более что жизни той осталось при таком раскладе дней пять, не больше…

Невероятно, но выросший вдруг из сгустившихся осенних сумерек частокол лагерного забора показался Ивану Михайловичу почти родным, долгожданным. Там тёплый барак, крыша над головой, которая защитит наконец от этого надоевшего, нудного, всю душу выстудившего, промочившего до самых костей дождя, жаркая печка, жёсткие, с рваной дерюгой вместо матраца, но такие удобные и желанные для изломанного работой тела нары.

А ещё там можно будет наконец достать припрятанный за пазухой ломоть хлеба и есть его медленно, отщипывая украдкой, чтоб не видели окружающие, по крошке, сосать, долго валяя во рту, с наслаждением…

Голод… Богомолов испытал его именно здесь, пожалуй, впервые в жизни.

Теперь ему странно было представить, что когда-то он, бывало, даже страдал отсутствием аппетита. Ему и в мысли не приходило, что наступает при недостатке пищи такое состояние, когда пустой желудок сжимается в болезненных судорогах, голова от слабости тупеет и кружится, а слюна уже не наполняет рот при малейшем воспоминании о пище, её вовсе нету, слюны, и язык во рту ощущается чужеродно – сухой, шершавый, распухший…

«Поесть, что ли?..» – так небрежно, походя, думал он в той, другой жизни, о еде, вспоминал о ней лениво и равнодушно, не испытывая настоящего голода. То, что он считал тогда голодом, были всего лишь слабые позывы, импульсы избалованного сытостью желудка, требующего новых вкусовых ощущений. Тем не менее в ту пору, подчинясь им, он вставал по их первому требованию, шёл к холодильнику на кухне своей уютной однокомнатной квартиры, и ел.

О Господи, что он ел! И, главное, как! Кривясь брезгливо и поругивая импортёров, жевал набитую трансгенной соей вперемешку с аргентинской буйволятиной колбасу или водянистые, безжизненно-мягкие куриные окорочка, мазал толстым слоем на белый хлеб фальшивое, с растительным компонентом, сливочное масло… О, дайте ему сейчас эту вредную для здоровья соевую колбасу, эти нашпигованные гормонами и антибиотиками окорочка, это искусственное масло, этот белый, выпеченный по ускоренной технологии, обильно крошащийся хлеб. Как бы он сожрал всё это – в один присест, быстро, чтоб не успели отобрать соседи по бараку, схавал бы вместе с мягкими цыплячьими косточками, полиэтиленовой обёрткой, промасленной великолепно бумагой… Набил бы до отказа, до треска в щеках полный рот и… чавк-чавк-чавк… Гам!

– Стой! – грубая команда погасила его разыгравшуюся фантазию. – Приготовиться к шмону. Расстегнуть куртки, вывернуть карман. Шапки долой!

Колонна встала в выгороженном колючей проволокой предзоннике. У распахнутых настежь ворот лагеря зеков встречали чекисты-обыскники. Богомолов торопливо расстегнул фуфайку, снял с головы мокрую кепку и, подобно другим заключённым, поднял её над головой в правой руке.

Выстроившись в ряд, вохровцы быстро и сноровисто обыскивали каждую пятёрку, пропуская подвергнутых шмону на территории лагеря, а начальник конвоя, наблюдая со стороны, командовал монотонно:

– Первая пошла, вторая пошла…

Когда наступила очередь пятёрки писателя, он вместе с остальными шагнул вперёд. Перед Иваном Михайловичем оказался совсем ещё молодой ефрейтор.

– Шапку давай! – рявкнул он и, взяв головной убор из рук Богомолова, ловко пробежал пальцами по швам, прощупал подкладку. Вернув, буркнул:

– Запрещённые предметы есть?

– Н-нет, – мотнул головой писатель.

Похлопав его обеими руками по бокам, вохровец приказал:

– Снять левый чобот!

Иван Михайлович торопливо разулся, протянув обыскнику обувку и стоя, как цапля, на одной ноге.

– Ты чё мне тут балерину изображаешь! – рявкнул ефрейтор. – Встань как положено!

Богомолов покорно ступил босой ногой в грязь.

С отвращением осмотрев мокрый башмак, вохровец швырнул его писателю:

– Следующий…

– Шестая пошла… – скомандовал начальник конвоя.

Пятёрка Богомолова устремилась в зону, уступая место следующей, и он заковылял торопливо, держа ботинок в руках и шлёпая по лужам разутой ногой.

При шмоне у кого-то из зеков вохровцы нашли и отобрали самодельные карты. Личный номер виновного, считав с бирки, чекист, лизнув грифель химического карандаша, записал в свой блокнот. У другого заключённого изъяли нож – заточенную с обоих краёв пластину железа с намотанной тряпкой взамен рукоятки. Обладателя заточки сразу скрутили, увели куда-то.

– Опять Хорёк в бур загремит, – прокомментировал вполголоса этот инцидент кто-то из зеков рядом с писателем.

– Не-е, он уже второй раз влетает с колюще-режущими, – возразил ему тихо другой. – Теперь наверняка в забой пойдёт. Они с двумя нарушениями режима завсегда в шахту на вечные времена отправляют.

Прошмонав колонну, вохровец впустил её на территорию лагеря. Здесь зеков встретил нарядчик и повёл в барак.

Каждая бригада размещалась в отдельном бараке, отгороженном, в свою очередь, от территории остальной зоны забором из частых рядов колючей проволоки, – локальном секторе. В него вела калитка, запирающаяся на замок, у которой всегда дежурил зек-локальщик с ключом. Он отпер дверь и пропустил бригаду, устремившуюся сразу в тёплый барак.

Вместе со всеми, грохоча по дощатому полу, Богомолов нырнул в душное, смрадное от запаха немытых тел, лежалого тряпья и дурной еды помещение и почувствовал себя почти счастливо.

4

Однако счастье длилось недолго. Едва он успел переодеться в закутке сушилки, пристроив ближе к горячему боку печи отсыревшую робу и натянув повседневную униформу, в которой надлежало находится в бараке – полосатые штаны и куртку, делающую всех заключенных похожими на зебр, вставших на дыбы, как его пальцем поманил завхоз – грубый мужик, исписанный татуировками до самых бровей.

– Эй, тилигент, подь сюды, – приказал он.

Богомолов обречённо подошёл, держась за ноющую поясницу.

– Быстро взял метлу, вон там, у порога, – указал завхоз на инструмент пальцем с наколотым на нём синим перстнем, – и марш локалку подметать.

– Так я ж… не ужинал ещё, не отдыхал, гражданин начальник.

– Граждане начальники по ту сторону забора живут, – отрезал завхоз. – Меня можешь просто звать – Лютый. Жрать тебе сегодня не положено – ты норму выработки не сполнил. Вот здесь, хе-хе, и доделаешь. А если в отказ от работы пойдёшь… Видишь этот кулак? – поднёс он к лицу Ивана Михайловича правую руку. – Этим кулаком я рабсила убиваю. Одним ударом. Но тебя, гниду, пожалею. Отобью почки так, что кровью ссать будешь. А потом сам подохнешь.

– Где мести-то? – торопливо поинтересовался, превозмогая себя, писатель, бросившись к чилижному венику, насаженному на длинную деревянную ручку.

Через минуту он уже шаркал метлой по утрамбованной до каменистой плотности земле перед входом в барак. Но мусора попадалось мало – каждая тряпочка в зоне шла в дело, каждый клочок бумаги использовался на раскурку. Только рыжие хвойные иглы да жёлтые листья высоченной, выше барачной крыши, осины усыпали территорию локального сектора. Их и сметал Богомолов в большую волглую кучу. Одновременно, не в силах сдержать себя, он то и дело нырял рукой в потайной карман, отщипывал от заветной, прибережённой с обеда, корочки хлеба малюсенькие кусочки и клал в рот, удивляясь, каким вкусным может быть этот незатейливый, то ли с отрубями, то ли с опилками наполовину смешанный, лагерный продукт.

Совсем стемнело, и одинокий фонарь, висевший на столбе при входе в барак, не мог отвоевать у сумрака большую часть пространства локальной зоны, а потому Иван Михайлович водил по неразличимой почти земле метлой наугад, соображая, может ли он прервать работу по причине ночного времени или следует ожидать особого распоряжения завхоза.

Дверь барака распахнулась с пронзительным визгом и оттуда с клубом пара, вырвавшегося в холодный осенний вечер, выглянул какой-то зек, окликнул, щурясь и вглядываясь в темноту:

– Эй, Гоголь-моголь!

Богомолов огляделся в растерянности. Кроме него, вокруг не было никого.

– Вы… меня?

– Тебя, тебя, – подтвердил зек.

– А почему… Гоголь? – удивился Иван Михайлович.

– Ты у нас, в натуре, писатель? – рассердился на тупость собеседника тот и заключил нелогично: – Значит, Гоголь. Вечера, блин, на хуторе близь Диканьки!

– А-а, в этом смысле… – догадался наконец Богомолов.

– Канай шустрее, тебя завхоз кличет.

В бараке было жарко натоплено, смрадно и душно. Большинство его обитателей, отужинав, завалились на нары и дружно, с хохотом, портили воздух вследствие грубой и малокалорийной лагерной пищи.

У раскалённой печи, обмазанной заботливо глиной и даже побеленной, располагались привилегированные места – не трёхъярусные нары, тянувшиеся по всей длине барака, а одноместные топчаны. Здесь спали суки – нарядчик, завхоз, бригадир, шныри – постоянно отирающиеся в помещении дневальные. Вообще-то именно они должны были следить за чистотой в бараке, убирать прилегающую территорию, но занимались этим в основном черти да петухи, а шныри, как активисты-красноповязочники, находились у завхоза и администрации лагеря на побегушках.

Были в бригаде и урки – человек десять. Они разместились по другую сторону печи, тоже отдельно, и, как успел заметить Иван Михайлович, несмотря на извечный, воровскими понятиями заложенный антагонизм, сосуществовали с лагерными придурками, как называли ещё активистов, вполне мирно.

– А-а, писатель, – встретил озябшего Богомолова, как родного, Лютый. – Ходи к нам. – Садись вот сюда, грейся, – указал он на кучу поленьев у самого жерла огнедышащей печи. – Ты романы умеешь тискать?

– Романы… простите, что? – испуганно переспросил Иван Михайлович, несмело присаживаясь на горячие от печного жара чурбаки.

– Ты чё, совсем тупой, да? – развеселился завхоз. Он лежал на топчане, вокруг него примостилось в разных позах ещё с десяток приближённых обитателей барака. Они заржали угодливо, а кто-то поддакнул: – Да с этой тилигенции ни хрена толку нет. Жрать им тока давай…

– Почему же? – обиделся писатель. – Я просто не понял вашего выражения. Что значит – тискать?

– Рассказывать, козёл! – пояснил ему голос, раздававшийся с нар.

Богомолов оглянулся в ту сторону и увидел, что едва ли не весь барак уставился на него с ожиданием.

– А-а… – с облегчением вздохнул Иван Михайлович. – Да пожалуйста. Что вас интересует? Какой, так сказать, литературный жанр? Современная проза – бытовая, деревенская или детективы, фантастика, приключения? А может быть, классика? «Анна Каренина», к примеру, «Отцы и дети» Тургенева?

– Ты мозги нам не канифоль! – строго осадил его Лютый. – Сказано тебе – романы (это слово он произносил с ударением на первом слоге), значит, тискай нам романы! А то как дам щас по сопатке – вмиг у меня кровью умоешься!

«Вот он, стимул для творчества, – подумал грустно писатель, – по крайней мере, устного. Не вдохновенье, а угроза морду набить…»

– Только слышь, ты, – встрял кто-то из шнырей, – про Монтекристу не надо. Все новички нам Монтекристу этого тискают. Задолбали уже. Да и брехня это всё. Из камеры его, вишь ты, живьём в мешке в море выбросили. Хрен. У нас чека, прежде чем жмурика на кладбище сволочить, завсегда трупаку сперва башку кайлом пробивает. Штоб, значит, наверняка, и никаких воскрешений. А у них там, в романе, чё, вохра дурней нашей? Давай чё-нибудь современное!

Иван Михайлович кивал послушно, а сам соображал судорожно, какую из прочитанных в последнее время книг можно пересказать этим каторжанам – тупым, неграмотным, злобным. «Может быть, „Грибной царь“ Юрия Полякова? Не-е, не поймут, это от них далеко. Или Пелевина? Ой, нет, тем более…» Он с ужасом понял, что не может вспомнить ни одной книги из современной литературы, способной заинтересовать эту читательскую аудиторию. Не Донцову же с Марининой им, в самом деле, рассказывать? И потом, если уж «тискать», то непременно что-нибудь высокохудожественное, доброе, разумное, вечное. И тут писателя осенило.

– А хотите, я вам стихи почитаю? – с воодушевлением предложил он.

– Чё-ё?! – возмутился Лютый. – Ты за кого нас, в натуре, держишь? «Травка зеленеет, солнышко блестит…» Тебе тут чё, пидорасы, штоб такую херню слушать?!

– Да нет, – в отчаянье вскочил Богомолов. – Я вам настоящие стихи прочту. Зоновские. – И начал, боясь, что не разрешат:

 
Я был назначен бригадиром,
А бригадир – и царь, и бог.
Я не был мелочным придирой,
Но кое-что понять не мог.
Ребята вкалывали рьяно,
Грузили тачки через край,
А я ходил над котлованом,
Покрикивал: давай, давай!
И может, стал бы я мерзавцем,
Когда б один из тех ребят
Ко мне по трапу не поднялся,
Голубоглаз и угловат…
 

Иван Михайлович декламировал вначале торопливо, взахлёб, но вскоре, убедившись, что все в бараке замерли и внимательно его слушают, стал читать уже с чувством и выражением:

 
«Не дешеви!» – сказал он внятно,
В мои глаза смотря в упор.
И под полой его бушлата
Блеснул отточенный топор!
Не от угрозы оробел я —
Там жизнь всегда на волоске,
Когда б у нас дошло до дела —
Забурник был в моей руке.
Но стало страшно от того мне,
Что это был товарищ мой,
И я ещё сегодня помню
Суровый взгляд его прямой.
Друзья мои! В лихие сроки
Вы были честными людьми.
Спасибо вам за те уроки,
Уроки гнева и любви!
 

Богомолов закончил чтение. В бараке стояла мёртвая тишина. Прошла одна тягостная минута, другая… Вдруг в печи оглушительно выстрелило полено – так, что сноп искр из распахнутой дверцы вылетел. И тут же словно всё взорвалось. Зеки заорали, засвистели, заулюлюкали, даже в ладоши захлопали. А Лютый, вскочив с топчана, подбежал и обнял растроганно писателя:

– Во, в натуре… Это я понимаю…. Это, бля, про нас… Прямо душу всю вынуло… А ещё знаешь такие?

– Конечно, – ликуя про себя, с деланным равнодушием пожал плечами Иван Михайлович. Он благодарил бога за то, что купил в своё время по случаю книгу избранных стихов Анатолия Жигулина, куда вошёл и лагерный цикл. Издали его впервые в перестройку, и никто из нынешних сидельцев этих стихотворений, конечно же, не слыхал.

 
В оцеплении, не смолкая,
Целый день стучат топоры.
А у нас работа другая —
Мы солдатам палим костры.
Стужа – будто Северный полюс,
Аж трещит мороз по лесам,
Мой напарник – пленный японец
Офицер Кумияма-сан…
 

И опять эти стихи были встречены бурей восторга.

Позже, когда писатель выдохся, Лютый посадил его за стол, поставил перед ним огромную миску, доверху наполненную кашей, дал краюху хлеба и утёр уголки глаз:

– Ну, парень, угодил. Вот тебе и Гоголь-моголь… Стихи что надо. Сам сочинил?

– А то кто же! – с гордостью подтвердил Богомолов и набросился на еду, откусывая огромные куски хлеба и до отказа набивая рот кашей – так что щёки едва не лопались.

5

Впервые в жизни писатель узнал, что такое настоящая, всенародная слава. На следующее утро его не занарядили на общие работы, а оставили помогать по хозяйству в бараке. Но делать ему ничего не пришлось. Лютый с подъёма, подбросив ему к положняковой пайке ещё ломоть хлеба и щедрую горсть зелёного, крепчайшего до саднения в горле самосада, вручил химический карандаш и тонкую тетрадь в косую линейку с пожелтевшими от времени страницами. Бумага в лагере ценилась гораздо дороже золота, вся шла на закрутки, большинство зеков за её неимением использовали на курево сухие берёзовые листья, из которых вертели цигарки, и то, что завхоз расщедрился на целую тетрадь – чистую, не исписанную, говорило о чрезвычайной значимости порученного Богомолову дела.

Ему надлежало аккуратно вписать в неё все стихи Жигулина, присвоенные, впрочем, Иваном Михайловичем в силу чрезвычайности обстоятельств.

Вечером он опять читал перед отбоем, выдавая за своё творчество, Николая Рубцова, Евгения Евтушенко, Владимира Высоцкого. С последним едва не вышел конфуз. Оказывается, в лагере его знали.

– Во, прикол! Про этих, коней привередливых, и про подводную лодку я на воле слыхал, – заявил вдруг один грамотей. – Давно, лет тридцать назад ещё.

– Да, все думают, что это – песни Высоцкого, – согласился, нашедшись мигом, Богомолов. – Но стихи – мои. А Владимир Семёнович написал к ним музыку и сам исполнял. Потому народ его и считает автором. Я не возражаю, тем более что самолично подарил их в своё время великому барду!

Выкрутился, но с тех пор к заимствованию у популярных поэтов относился с осторожностью. Тем более что и жигулинской славы хватало ему за глаза.

И началась у Ивана Михайловича относительно сносная, приятная даже в некотором отношении жизнь. Все зеки, включая блатных, здоровались с ним уважительно, без проблем суживали то щепотью табачка, то замуткой чая. На него приходили посмотреть из других бараков. Приносили мятые, бог знает где хранившиеся до того, обрывки бумаги и просили написать на них стихи – про бригадира, кострожогов… За это расплачивались с поэтом-самозванцем коркой хлеба, порцией каши, клочком тряпицы или шпагата – всё в неволе имело свою, несопоставимую с волей, ценность.

Однако такая масляная по зоновским понятиям жизнь длилась у Богомолова недолго. Через три дня после полудня, когда в бараке было пустынно и тихо, а Иван Михайлович, высунув от напряжения синий, перепачканный химическим грифелем язык, выводил карандашом на обратной стороне куска обоев строчки из Евтушенко: «Идут белые снеги, как по нити скользя, жить и жить бы на свете, да наверно нельзя…", вбежал локальщик:

– Эй, Гоголь! Быстро на выход. Тебя начальник кумчасти требует.

Писатель знал уже, что «кумовьями» в лагере зовут оперативников, и то, что его вызывает к себе сам начальник оперчасти, ему не понравилось. На душе стало тревожно и как-то тоскливо.

– Майор Выводёров – мужик спокойный, но хитрый, – шептал Богомолову локальщик, тоже относившийся к поклонникам его плагиаторского таланта. – Он тебя, конечно, вербовать в стукачи начнёт. Но ты не поддавайся. В зоне куморылых не любят. Начнёшь на оперчасть пахать – не посмотрят, что ты поэт, и зарежут где-нибудь за бараком. Если кум давить станет, коси под придурка: дескать, не знаю ничего, не вижу, не слышу. Рад бы помочь, да не могу. Мол, новенький я, братва мне не доверяет, а потому никаких делов ихних я знать не знаю…

Иван Михайлович слушал сосредоточенно, но поджилки у него всё равно тряслись.

Майор Выводёров казался внешне человеком нестрашным, добродушным даже. Его круглая физиономия, блестящая, как бильярдный шар, лысина, улыбка располагали к себе, делая похожим всесильного начальника оперчасти на жизнерадостного полного сил и бодрости пенсионера-общественника.

Он обитал в небольшом кабинете с плотно задёрнутыми белыми занавесками на окнах, обставленном казённой мебелью – тяжёлым письменным столом, платяным шкафом и огромным, в рост человека, несгораемым сейфом с наклеенной бумажкой на дверце, надпись на которой крупными печатными буквами гласила: «При чрезвычайных обстоятельствах эвакуировать в первую очередь».

Писатель содрогнулся, представив, что именно ему, не приведи господи, доведётся вдруг выносить эту неподъёмную даже с виду махину, случись здесь пожар.

– Заключённый Э-115 по вашему приказанию прибыл!

Могло показаться, что начальник оперчасти чрезвычайно обрадовался появлению Ивана Михайловича. Он поднялся суетливо из-за стола и, подрагивая объёмистым брюшком, указал на стул заключённому:

– Садитесь… э-э… гражданин Богомолов.

Вернулся на место сам и, едва ли не с обожанием осмотрев Ивана Михайловича, заключил неопределённо-восторженно:

– Вот вы у нас, значит, какой!

Писатель неуверенно поёрзал на жёстком, привинченном к полу стуле.

– Поэт, – благосклонно глядя на него, продолжил майор. – Я, э-э… – скосил он глаза на лежащую перед ним открытую картонную папку-скоросшиватель, – Иван Михайлович, знаете ли, в молодости тоже грешил стихами. Цветочки-лепесточки, любовь-морковь и прочее в том же духе. Но чтобы эдак… – Он извлёк из папки листок бумаги и, далеко отставив от себя так, что Богомолов разглядел и узнал свой почерк, принялся с чувством декламировать: «В оцеплении, не смолкая, целый день стучат топоры…» Потом, запнувшись, перепрыгнул через несколько строк: – Мне особенно вот это место нравится: «На японца солдат косится, наблюдает из-под руки. Но меня, видать, не боится – мы случайно с ним земляки…» Не подскажете, Иван Михайлович, мне фамилию этого солдата?

– К-какого солдата? – ошарашено переспросил Богомолов.

– Да вот этого, конвоира, земляка вашего – вохровца.

– Из стихотворения? – ещё более изумился Иван Михайлович.

– Конечно, откуда же ещё? – пожал в свою очередь плечами майор. – Это же вы стихотворение написали? И почерк ваш. Вот, мне тут экземплярчик по моим каналам доставили.

Никогда теперь, даже под пыткой, вкусивший литературной славы Богомолов не признался бы в том, что стихотворение принадлежит не ему, а другому автору.

– Писал, несомненно, я, и почерк мой, – согласился он обречённо. – Но стих этот – сюжет и… э-э… солдат – выдумка. Творческий, так сказать, вымысел.

Выводёров разочарованно развёл руками:

– Ну, дорогой стихотворец, так не пойдёт. Я с вами искренен, но и вы давайте уж не юлите. Насколько я понимаю в поэзии, она всегда носит… э-э… очень личный характер. «Если б вы знали, из какого сора растут стихи, не ведая стыда….» Или: «Нас водила молодость в сабельный поход, нас бросала молодость на Кронштадтский лёд…» В первом случае дамочка, пардон, перепихнулась с мужиком, я так понимаю, и тем на стих вдохновилась. Во втором – поэт сам шашкой рубал врагов революции. А что делает в стихотворении ваш мифический якобы солдат? Пожалуйста. Вот вы пишете: «А потом, чтоб не видел ротный, достаёт полпачки махры, и кладёт на пенёк в сугробе: на, возьми, мужик, закури…» Всё, между прочим, очень конкретно. Налицо вступление конвоира в незаконную связь с осужденным. И я не могу на это никак не отреагировать.

– Да поймите же вы! – писатель от волнения вскочил, но майор, вмиг утратив радушие, рявкнул грубо:

– Сидеть!

– Хорошо, простите. Сижу, – сбивчиво залепетал Иван Михайлович. – Солдат этот – аллегория. Некий… э-э… собирательный образ.

– Ладно, – насупясь, хлопнул пухлой ладонью по столу Выводёров. – Сообщника из числа вохры, я вижу, вы выдавать не намерены. Ну а что скажете насчёт напарника, японского офицера? Это, если не ошибаюсь, тот узкоглазый азиат, который был задержан вместе с вами при попытке проникнуть в лагерь и представился капитаном российской милиции Фроловым?

Иван Михайлович даже вспотел, осознав, в какую историю влип. Признаться в плагиате – прощай, сытая жизнь. Да и зеки, пожалуй, убьют, коли дознаются, что стихи не его…

– Това… простите, гражданин майор…. Японец – тоже абстрактный образ….

– Выдуманный? – оперативник усмехнулся недобро. – Вот, читаю: " Мой напарник – пленный японец офицер Кумияма-сан…» Я скажу вам, что в этом стихотворении выдумка. То, что вы с ним на лесоповале работали. У меня есть справка… так… где она? А, вот. И из неё следует, что заключённый Э-115, то есть Богомолов, занаряжался на глиняный карьер. Стало быть, и предатель, заведшийся в наших рядах, то есть земляк ваш, как означили вы его в своём стихотворении, был в конвое на этом объекте. Что ж, уверен, со временем его личность мы выясним. А вот то, что ваш напарник, японский шпион, тоже там работал в это время – действительно… э-э… творческий полёт фантазии. Потому что в том, кто скрывается под личиной капитана милиции мы, проявив чекистскую бдительность, сразу заподозрили матёрого вражину. И бросили его в шахту. Откуда он на глиняный карьер попасть никак не мог… – Майор удовлетворённо скрестил руки на груди. – Ну что, гражданин Богомолов, или как вас там на самом деле, будем ещё отпираться, в молчанку играть?

– Я… я, право, не знаю, – Иван Михайлович едва не плакал.

– Сейчас узнаешь, – многозначительно пообещал майор и нажал на кнопку селекторной связи на столе. – Ну-ка, Акимыча и Трофимыча ко мне, быстро!