Текст книги "Аномальная зона"

4

Золотишко по окрестным таёжным речкам и ручьям старатели мыли испокон веков, но мощную золотоносную жилу обнаружили, на свою беду, геологи, мотавшие здесь срок ещё в довоенные годы.

Как объяснил мало что смыслящему в геологии Фролову бригадир, месторождение оказалось богатейшим. Оно состояло из нескольких кварцевых жил, веером расходящихся от основного ствола, спускавшегося на глубину до трёх километров. Ширина рудной зоны, содержащей драгоценный металл, достигала полутора километров. Запасы золота – не менее восьмисот тонн.

– Самый крупный самородок, – объяснял бугор, ведя капитана по прорубленной в гранитной скале штольне и подсвечивая себе путь фонарём, – найденный в мире в первозданном виде, хранится в Алмазном фонде, в Москве. Он весит тридцать шесть килограммов. Я его ещё студентом видел. Нашли это чудо природы на Южном Урале, в Миасском районе. Так вот, тот самородок по сравнению с теми, что мы здесь выковыриваем время от времени, – тьфу! Для нас и в сорок килограммов не диво!

Фролов с удивлением явственно различил горделивые нотки в тоне бугра.

– Самый большой самородок в мире, как считается официально, найден в Австралии. Это так называемая плита Халтермана. Она представляла из себя обломок кварцевой жилы весом более двух центнеров. Из него извлекли в общей сложности девяноста два килограмма чистого золота. Ха! Не видели они наших! Шестьсот килограммов, а золота в нём – четыре центнера! Мы из него пахану нашему, вору главному, трон отлили. Как позовут тебя блатные на сходку, прописку давать, сам увидишь.

Фролов поёжился невольно при напоминании о том, что ещё предстоит убедить местных уркаганов сохранить ему жизнь и спросил, чтоб отвлечься:

– А вохра про то не дозналась, не изъяла?

– Хрен им, – отрезал бригадир. – Мы норму положняковую наверх ежемесячно отправляем – слиток килограммовый. Больше можно, да мы не хотим. А меньше нельзя – враз всем в пайку урежут.

– И что ж, за столько лет месторождение не иссякло? – спросил Фролов.

Он шёл, стараясь не отстать от провожатого (не дай бог заблудиться в этом подземелье!), ступал осторожно, то и дело спотыкаясь о неровности того, что служило полом в тоннеле, низко наклонив голову – то там, то сям с потолка сыпалось что-то, капало, а изредка пролетало даже с мягким шуршанием, едва не касаясь лица. «Должно быть, летучие мыши!» – без подсказки сообразил капитан. Тусклый свет лампы плохо разгонял мрак, но всё-таки было видно отчётливо, как сверкают местами неровные стены тоннеля.

– Кварц, – словно догадавшись, пояснил, поднеся лампу ближе к стене, бригадир. – Основная трещина заполнена рудным кварцем, идёт с глубины к поверхности. Ну, будто ствол дерева и ветви на нём. Сейчас мы с тобой по одной из таких веточек с выбранной полностью золотоносной породой проходим. Но за семьдесят, почитай, лет эксплуатации и половины этого чудо-деревца не обобрали. Да и то – добычу ведём, как в каменном веке. Кайлом, молотом. Породу рабсилы рубят, потом на волокушах к дробилке тянут. Размельчают – и на промывку. Пустая порода в отвал идёт, а золотишко в драгах оседает.

– А моете наверху?

– Зачем? Здесь, в шахте, подземная река протекает. У нас, брат, давно всё отлажено. Неписаный договор с вохрой не нами, а, можно сказать, дедами нашими лет пятьдесят назад, с тех пор, как лагерь на нелегальное положение перешёл, заключён. Мы наверх – золото да список оборудования, леса, металла, что нам для работы надобно. Они нам сверху – хавку, жратву то есть, и рабочую силу.

Фролов недоверчиво хмыкнул:

– В ту клеть, на которой мы с тобой сверху спускались, много не влезет.

– А у нас ещё и грузовой ствол есть. Но и он, – глянул искоса бригадир на Фролова, – под строгой охраной.

Капитан вдруг неожиданно для себя чихнул оглушительно и конфузливо утёр нос рукавом.

– Пыль кварцевая, – со знанием дела пояснил бригадир. – К выработке подходим…

Впереди, за крутым поворотом штольни, стали слышны глухие удары, шуршание осыпающейся породы.

– Рабсилы пыряют, – стараясь разогнать лучом фонаря клубящуюся впереди темноту, сказал зек. – Ты их не бойся, но веди себя с ними, как с детьми малыми. Только сильными очень и весом под двести кило. Такое дитя, если разъярится, запросто башку тебе оторвёт, или руку – уж за что вгорячах ухватится. А вообще-то они не злые, даже между собой почти никогда не дерутся. А с людьми и вовсе ласковые. Это у них гипотети… тьфу, генетически заложено. На-ка, – протянул он, пошарив в кармане, капитану корку хлеба. – Подойдёт какой – угостишь.

Фролов, сжав в кулаке чёрствый ломоть, поспешно кивнул. Конечно, угощу! Какой базар! Если они такие добрые и не сразу голову оторвут. Или руку.

За поворотом штольня оказалась освещена несколькими масляными лампами, прикреплёнными к стенкам неровно вырубленного тоннеля, однако видимость была почти нулевой из-за густого облака искрящейся в лучах фонаря, сахарной будто пыли. Милиционер опять громко чихнул.

– Ты рот и нос прикрой рукавом, – посоветовал бригадир и показал наглядно как. – Вообще-то здесь в респираторе надо ходить. Иначе силикоз лёгких гарантирован. Но ничего, мы ненадолго. Дыши пореже и через нос.

– А как же… они… – кашляя и сплёвывая скрипящую на зубах кварцевую пудру, указал Фролов на тёмные фигуры, плохо различимые в белесом тумане. – Или на них эта гадость не действует?

– Действует, ещё как, – подтвердил бригадир. – Больше трёх-четырёх лет ни один здесь не держится. Начинают кровью харкать – и в ящик. А вообще-то они и наверху, говорят, больше десяти лет не живут. Учёные, что их вывели, так задумали. И, между прочим, для государства такие работники выгодны. Никаких пенсий, инвалидностей. Сделал, как говорится, своё дело, и уходи…

– А зеки… тоже здесь не засиживаются?

– По-разному, – пожал плечами бугор. – Человек – тварь живучая. Не то что эти, – пренебрежительно махнул он в сторону рабсилов. – Некоторые из братвы до глубокой старости доживают. А что? Тепло, сухо, работа не шибко тяжёлая. Породу зверьё рубит. Мы здесь, в забое, стараемся как можно реже бывать. Но мне сейчас посмотреть надо, куда жила идёт.

Подсвечивая фонарём, бесцеремонно отстраняя попавшихся на пути зверолюдей, бугор пошёл через молочно-белую пыльную муть, внимательно вглядываясь в стены штольни, которые сужались сбоку, сверху и снизу, хищно скалясь с потолка острыми зубами кварцевых обломков.

Стараясь не снести о них голову, милиционер поспешал, боясь отстать, за бригадиром и, уворачиваясь от очередного шипа, свисающего со свода, с размаху ткнулся физиономией во что-то мягкое, меховое, пахнущее кисло, будто козловый тулуп наизнанку. Обомлев, понял, что это – торс рабсила.

Зверочеловек отступил на шаг, склонился, приблизил морду и, обдав смрадным дыханием, произнёс членораздельно:

– Е-есть! Дай!

Фролов, не сводя с него глаз, с готовностью достал ломоть бригадирского хлеба:

– Вот. Возьми… те. Кушайте на здоровье.

Протянув огромную, покрытую шерстью лапу, рабсил схватил кусок и тут же спровадил в пасть, клацнув зубами так, что на расстоянии слышно было. А потом безмолвно, легко на удивление для своей массивной фигуры, нырнул в темноту.

Спотыкаясь, милиционер догнал бригадира, ухватив его для надёжности за полу брезентовой куртки. Тот, мельком глянув на него, продолжал внимательно изучать неровно вырубленные кайлом стены прохода.

– Тэ-эк… Тут ещё долбать и долбать. Эй! – обернулся он к рабсилам и указал на стену. – Туда руби! Понял? Давай, морда звериная! Тут работать! Тут!

Один из гигантов подошёл, угрюмо свесив голову на грудь, а потом, следуя указанию бригадира, размахнулся, легко, будто пёрышко, поднял тяжелое кайло на длинной деревянной рукояти и обрушил на твёрдый гранитный выступ, отколов от него изрядный кусок.

– Молодец! – похлопал его по могучей лохматой груди бригадир. – Давай работай! – И, обернувшись к милиционеру, предложил: – Пойдём отсюда. А то меня уже кашель душит. Им, зверолюдям, по хрену, а я ещё жить хочу!

На обратном пути он вручил капитану грязный осколок породы.

– Вот, возьми на память. На воле на этот шархан месяц по кабакам шляться можно.

Фролов с недоумением взял грязноватый, неожиданно тяжёлый камешек величиной с куриное яйцо. И только поднеся ближе к глазам, понял, что это необычайно крупный золотой самородок, и именно такие на блатной фене называются «шарханами».

5

Вернувшись в свою индивидуальную пещерку, которую называл на зоновский манер каптёркой, бригадир опять напоил Фролова чаем, а потом – какой-то бурдой вроде браги, настоянной, по его словам, на местных, произраставших в шахте, грибах. Шибала в голову эта густая, словно кисель, жидкость вполне ощутимо, и милиционер, решивший не привередничать и крепче подружиться с явно привечавшим его бугром, выхлебал две кружки бурдомаги, а потом долго, заплетающимся языком, рассказывал хлебосольному Лому о том, как нынче обстоят дела на воле.

– Разбередил ты мне душу, – заключил, выслушав его сбивчивое повествование, бригадир. – Вот всегда с вами так, новичками. Вроде привык уже здесь, нравится даже стало – сытно, размеренно живём, без нервотрёпки, не то что там, наверху… А поди ж ты… Тянет на волю-то… Эх, свобода, мать её… Давай ещё по одной! – предложил он и, достав из-под стола объёмистый, едва ли не ведёрный, грубо слепленный глиняный кувшин, опять наполнил до краёв кружки.

В свою очередь, подробно расспросив изрядно захмелевшего новоиспечённого приятеля, Фролов узнал много подробностей о здешнем житье-бытье.

Шахта оказалась вовсе не таким жутким, адовым местом, как живописали её, стращая капитана, конвоиры-вохровцы. Впрочем, как рассказал бригадир, лет тридцать назад, по преданиям, в забое царил настоящий воровской беспредел. Блатные беззастенчиво эксплуатировали мужиков, отбирали у них скудную пайку, интенсивно снижали и без того малочисленное поголовье рабсилов, только начавших поступать в шахту, приспособясь убивать их и употреблять в пищу, что вызывало отвращение у прочего лагерного люда, ибо отчётливо попахивало людоедством. В итоге мужики, подзуживаемые активистами-суками, которых тоже притесняли блатные, взбунтовались, взялись за кайло и в ходе кровавой резни за явным преимуществом перебили две трети урок. Остальные стали считаться «разворованными», поприжали хвосты и принялись трудиться наравне с остальными пахарями.

Однако свято место пусто не бывает. И с годами, постоянно получая пополнение сверху в виде штрафников – нарушителей лагерного режима, блатные восстановили численность, перестали работать, но прежнего беспредела не позволяли себе уже никогда.

Со временем здесь сформировался, как понял Фролов, чем-то напоминавщий конституционную монархию, общественный строй. На престоле царил пахан – вор в законе, ведущий свою родословную ещё от дореволюционных каторжан, чей дед мотал срок на Беломоро-Балтийском канале, а отец при Сталине осваивали Колымский край. Звали этого потомственного законника Веня Золотой, и он верховодил в шахте уже четверть века.

Исполнительную ветвь власти возглавлял нарядчик по кличке Инженер, который отвечал как за производственный процесс – добычу золота, так и выполнял функции мэра подземного городка, ведая обустройством быта его обитателей.

Бригадир Лом считался чистым производственником и в бытовые вопросы не вникал. Он формировал рабочие бригады, давал им задание, контролировал норму выработки.

И Инженер, и Лом назначались лагерной администрацией, однако без негласного одобрения и благословения на должность со стороны царствующей особы – пахана, ни один из них не прожил бы и суток. Были случаи, когда неугодные ворам бригадир и нарядчик оказывались придавленными обломком породы в штольне, попадали в камнедробилку, а то и просто, без затей, натыкались на нож кого-то из блатарей. Расследований подобных несчастных случаев лагерная администрация никогда не проводила, да и наказывать убийцу, если бы его и нашли, строже было некуда. Шахта и так считалась самым страшным, проклятым местом.

Существовал в подземном сообществе и своеобразный орган представительной власти – парламент, который здесь именовали сходом. В него избирались всеобщим открытым голосованием всего населения шахты по десять представителей от урок и мужиков. Рабсилы считались низшим сословием и права голоса не имели.

Всего в шахте обитало около четырёхсот человек. Примерно пятьдесят блатных, которые в соответствии с незыблемыми, неподвластными ревизии во все времена понятиями, не работали, проводя время в праздности за игрой в самодельные карты, шашки и шахматы, да ещё держали при себе три десятка шмар – бабёнок разного возраста, в основном из числа родившихся здесь, в подземелье.

Около двухсот мужиков занимались квалифицированным трудом по поддержанию жизнедеятельности шахты – обслуживали механизмы, ковали и плотничали, плавили золото, мастерили разную утварь, необходимую в нехитром быту каторжан. Причём своё ремесло они передавали детям, насчитывалось которых под сотню. При них тоже были женщины, не более двадцати, по непонятным Фролову причинам невостребованные блатными. Они кашеварили, шили и штопали, обстирывали как мужиков, так и бездельничающих блатных.

А на самых тяжёлых работах, в забое, выламывая кирками золотоносную руду и доставляя глыбы к пасти камнедробилок, вкалывали рабсилы. Их за людей никто не считал и к населению шахты не относил.

Поскольку попадали на подземные работы зеки с верхнего лагеря в основном за серьёзные провинности, то все они, не исключая женщин, обладали довольно буйным нравом и несносным характером. И если бы не строгая организация их жизни в соответствии с веками выработанными в пенитенциарной системе правилами – понятиями, постоянных драк и поножовщины избежать было бы практически невозможно. Впрочем, потасовки вспыхивали то тут, то там постоянно, но даже они регламентировались жёстко: за ножи не хвататься, тяжёлые увечья по возможности не наносить, поверженного противника не добивать, драться исключительно один на один.

Все бытовые и производственные конфликты разбирал сход. Он же решал стратегические вопросы жизнеобеспечения подземного посёлка – распределял поступающие из верхнего мира материальные ценности – продукты питания, одежду, устанавливал размер пайка, наказывал провинившихся.

А ещё сход осуществлял прописку новичков, определяя им ступень в лагерной иерархии.

С теми, кто попадал сюда из верхней зоны, было проще. Они уже имели свою масть и в шахте без долгих разборок отправлялись на подобающее им место – в блатные, к мужикам, активистам или опущенным – петухам.

С новичками, оказавшимися в лагере впервые, с воли, разбирались дольше и тщательнее. Это был в основном бродивший по тайге люд – охотники, геологи, лесорубы, золотоискатели, топографы, путешественники-туристы, жители окрестных деревень, пошедшие в лес по грибы и ягоды да и сгинувшие в чаще. Искали пропавших недолго – всё списывали на болота, нечаянные встречи с медведями и волками да на полноводные сибирские реки, в холодных водах которых канувшего в пучину человека найти не удавалось почти никогда.

Представители лагерной администрации в шахту спускались редко, не чаще одного-двух раз в год, устраивая грандиозные, но всегда безрезультатные шмоны и пересчитывая наличных зеков по головам. Отсутствующих легко списывали в умершие, зная, что других выходов, кроме главной штольни, из забоя на поверхность нет. Но даже если бы заключённым удалось пробиться наверх сквозь несколько десятков метров скалистой шапкой накрывшего месторождение гранита, податься побегушникам всё равно было некуда. Непроходимая чаща, непролазная топь летом, снега и лютые морозы зимой мигом стреножили беглеца.

Интересовалась вохра лишь объёмами добычи золота. Падения их не допускалось, но и на увеличении не настаивали: как подозревал Фролов, из-за ограниченных возможностей сбыта на Большой земле.

По утрам в ствол шахты со скрипом опускалась тяжело нагруженная продуктами питания клеть. Разнообразным меню зеков не баловали, но хлеб из ржаной муки с примесью древесной коры, морковь, брюква, капуста, постное толокняное масло поступали в забой постоянно. К этой пайке два раза в неделю добавлялось мясо – свинина с подхоза из расчёта двадцать пять граммов на человека, комбижир, изредка – солонина, вяленая рыба. Так что жить, пусть впроголодь, всё-таки можно было. Рабсилам сверху спускали что-то вроде комбикорма – специальную смесь, состоящую из муки, круп, сырых овощей. Всё это затем варилось в огромных чанах и выдавалось им раз в день по ведру на зверочеловека.

Кроме того, обитатели подземелья могли разнообразить свой рацион подножным кормом – зажаренными на костерке тушками крыс и летучих мышей, водившихся в изобилии в дальних штольнях, а рабсилы так и вовсе считали эту живность своей законной добычей и, поймав, съедали живьём, только на зубах пищало.

Здешние умельцы занимались и огородничеством, выращивая грибы, – шампиньоны, вёшенки, используя в качестве грунта древесные опилки. Культивировали в шахте и ещё какие-то неизвестные Фролову галлюциногены, вроде бледных поганок. Их запаривали в кружках и после пары глотков у дегустатора напрочь сносило башку, а выпив больше, можно было отравиться насмерть. К счастью, грибы эти встречались редко и употреблялись по особым случаям, и то в основном блатными да находившимися в привилегированном положении активистами.

В подземной реке водилась и рыба – мелкая, безглазая от вечного пребывания в кромешной тьме. Ловили её сетями, но в малых количествах, так что существенной прибавки к пайку она не давала.

В центральном, самом большом, зале пещеры располагалась кухня. Здесь в трёх огромных чугунных котлах вечно булькало, исходя паром, «положняковое» варево – то, что входило в паёк, – жидкая баланда, каши, кипяток с запаренными в нём листьями и ягодами шиповника, ещё какой-то доставленной сверху растительностью – вместо компота и чая.

У котлов, орудуя длинными, вроде лодочных вёсел, черпаками, дежурили кашевары. Пищу зеки получали в собственную посуду – глиняные миски, горшки, и потом рассаживались за общим столом или разбредались по углам, бережно хлебая баланду деревянными ложками и закусывая её пайкой чёрного, клёклого хлеба.

После подробной экскурсии Лом отвёл Фролова к дальнему концу зала, где вдоль стены, на манер строительных лесов, высилось не менее пяти ярусов дощатых настилов, на которые вели деревянные лестницы с хлипкими перильцами.

– Здесь у нас живут мужики и хозобслуга, – пояснил он. – Спальные места занимают по старшинству. Тебе, как новичку, придётся обживать пока самый верхний ярус. Ну, ничего, – усмехнулся он и хлопнул милиционера по плечу, – лет через тридцать до первого дойдёшь. Старику лазать высоко не с руки… – Он принялся сворачивать цигарку, но, заметив жадный взгляд собеседника, протянул ему щепоть табаку. – На, Капитан, завтра я тебя на довольствие поставлю и табаку пайку выдам. За вычетом того, что ты у меня сегодня стрельнул. И запомни: ничего никогда ни у кого здесь не проси. В крайнем случае – меняйся. И то смотри, чтоб не обули, не кинули. В долг не бери – отдавать придётся с процентами. Обходись своим, лучше перетерпи, с тем же куревом. Людям не хами, но и не заискивай. Веди себя нормально, с достоинством. Чужое не бери. Вообще, любые вещи, что тебе попадутся, хоть под ногами будут валяться – не трогай. Не ты бросил – не тебе поднимать. А то предъявят, запишут в крысятники – хана. До конца жизни под нарами в петушатнике кукарекать придётся. Ты новенький, потому здоровайся первым. Спросят – ответь, а так с разговорами, откровеньями к незнакомым не суйся. Помни: меньше знаешь – дольше живёшь. В чужие дела, разборки не встревай. Присмотри себе хорошую семью мужиков, я подскажу со временем, с кем лучше дружить, и тяни срок помаленьку. Сам не задирайся, но и в обиду себя не давай. Пойдёт на тебя кто с голыми руками – ответь. Это вроде боксёрского поединка. Подерётесь сперва, потом, возможно, друганами станете. Ну а с ножом или колом полезут – тут уж мочи в ответ, как придётся. Убьёшь – сход будет решать, по закону ты грохнул его или нет. Так что давай обустраивайся. А вечером на прописку пойдём. На сход.

– Спасибо, конечно, за напутствие, – кивнул Фролов, – но ты мне, Лом, про это мероприятие подробнее расскажи.

Бригадир крикнул куда-то в темноту:

– Эй, шнырь, греби сюда…

Подскочил зек – такой же лохматый и грязный, как остальные.

– Дай этому парню матрац и одеяло. Его шконка на верхнем ярусе будет.

– Новенький, что ли? – остро глянул из-под курчавой шевелюры, закрывавшей глаза, на милиционера шнырь. – У меня тока матрац. Одеяла нету. Все, блин, разодрали, на одёжку пустили.

– Найди! – строго приказал ему бригадир. – И сюда тащи!

– Сей момент! – подобострастно склонился перед ним шнырь и исчез в темноте.

– Ты с ним построже, – посоветовал Лом. – У нас ведь как? Сперва отдай положняковое, потом требуй… А насчёт сходняка… Даже не знаю, честно говоря, как он для тебя, мента, обернётся. Ты уж давай свою соображалку включай. Главное – не ври. Рассказывай всё, как на духу. Сход по справедливости судит. Определит тебе масть, рабочее место… Главное правильную линию поведения выбрать.

– А если… неправильную? – стараясь унять тревогу, будто невзначай поинтересовался Фролов.

– Тогда всё может быть. Бывали и печальные случаи. Один к нам с воли попал. Уркой назвался, из нынешних. Я говорит, там, в большом мире, срок на зоне тянул. Пацаном, отрицаловом, был. И здесь, говорит, смотрящим сяду. О том, дескать, ждите маляву подтверждающую с воли…

– И что? – заинтересовался капитан.

– Наш пахан достал ножик, даёт ему и приказывает: раз ты такой весь из себя блатной, вспори себе брюхо, чтоб кишки вылезли. А потом я тебе иголку с ниткой дам – сам и зашьёшь. А нет – это мои пацаны сделают за тебя. Только зашивать уж, не обессудь, не станут. Ну тот, в натуре, сдрейфил. Бакланом оказался. А пахан говорит: за базар отвечать надо! Бровью повёл – налетели молодые урки на новичка и сделали ему харакири. Он, естественно, хвоста нарезал в страшных мучениях. Так что и ты метлой, языком то есть, здесь поосторожней мети. У нас серьёзные урки сидят, и залётный фраерок их на понт не возьмёт…

Появился шнырь со скаткой плоского невероятно матраца и куска дерюги – одеяла. Прихватив постельные принадлежности подмышку, Фролов принялся осторожно подниматься по шатким ступеням на верхний ярус.