Текст книги "Аномальная зона"

– Так вам две нужно? – упавшим голосом уточнил Иван Михайлович.

– Как минимум. Для заключённых и для вохры. Для зеков сюжетец примерно такой. Один осуждённый собирается в побег. А другой его отговаривает. Дескать, что ты на воле, дурак, делать будешь? Зима скоро, а план по заготовке дров бригадой ещё не выполнен. Ну, вы со своей фантазией, я думаю, развернёте, сценки пропишете. А конец должен быть такой. Того, что в побег пошёл, бдительный часовой подстрелил. Приносят его, раненного, в барак. А там все зеки поужинали уже, сидят у тёплой печки и песню поют. Ну, куплетики вы сообразите, а я мелодию подберу. Что-нибудь задушевное. И раненый перед смертью раскаивается, что побегушником стал.

– А вторая? – обречённо вздохнул писатель.

– А вторая для наших чекистов. Для воспитания стойкости боевого духа. Я уже даже название для пьесы придумал – «Бессменный часовой». Я об этой истории когда-то давно в журнале «На боевом посту» прочёл. Это ещё до революции на Западной Украине было. Взорвали, отступая, русские войска продовольственный склад, под землёй расположенный. А часового там забыли. Когда Красная армия в 1939 году в эти места вернулась, вспомнили и про склад. Откопали, а им с порога: «Стой, кто идёт?» Часовой тот двадцать пять лет на посту в подземелье, в полной темноте простоял. Консервами питался, подсолнечным маслом винтовку смазывал. Вот вам пример стойкости для чекиста!

– Да-а, – без энтузиазма протянул писатель. – Сроки только… поджимают.

– Эт точно, – согласился замполит. – До ноябрьских праздников полтора месяца. Да ещё на репетиции хотя бы месячишко надо… Короче, сроку тебе – по неделе на пьесу. Дашь текст мне, я почитаю, поправлю… с идеологической точки зрения. Договорились? Ну, твори, вдохновляйся!

И вышел.

Культяпый тут же свернул толстенную козью ножку, ловко выбил кресалом искру, запыхтел, окутав себя серым облаком дыма. А потом заметил язвительно:

– Вот как с вашим братом – интеллигентом творческим, надо. Поставил по стойке смирно, объявил социальный заказ на произведение той или иной тематики – и вперёд, изволь исполнять. И правильно. А то разбаловались, херню всякую сочиняете, на потребности народа не реагируете… Попробуй-ка теперь пьески не сочинить и в установленные сроки не уложиться!

– И что будет? – со страхом, понимая уже, каким окажется ответ, спросил Богомолов.

– В лучшем случае, если задание замполита не выполнишь, опять на глиняный карьер тачку толкать поёдешь. И будешь пырять там до старости…

– А в худшем? – побледнел писатель.

– А в худшем тебя в первый же день, как стукача кумовского, на объекте прихлопнут. Сунут башкой в формовочную машину, и кирпичей наштампуют. На косточках твоих да крови замешанных.

Иван Михайлович едва в обморок не упал.

– Не дрейфь! – подбодрил его, хлопнув дружески по плечу, Культяпый. – Это там, на воле, при капитализме вашем вы, литераторы, можете годами вдохновения ждать. А здесь сказано – сделано. Пойдём, я тебе стопку писчей бумаги дам да машинку печатную из сейфа достану. Садись за стол и стучи по двенадцать часов в сутки. И чтоб через две недели две пьески было, если жить хочешь!

Глава тринадцатая

1

Золотисто-зелёным платком окутала озябшую тайгу осень. Эдуард Аркадьевич упивался бездельем.

Дед поселил его при себе, во флигеле в глубине двора. Над тесовой крышей уютного, ладно срубленного из крепкой лиственницы домика нависали две могучие берёзы, переплетаясь в вышине жёлтыми кронами.

По вечерам становилось зябко уже, и Марципанов-младший полюбил топить печь. Молчаливый бесконвойник, облачённый, чтоб отличаться от прочих зеков, в синюю, вроде фабричной спецовки, униформу, приносил объёмистую охапку дров, разжигал огонь, и Эдуард Аркадьевич, не закрывая дверцы, подолгу сидел бездумно перед очагом на низкой табуреточке, изредка подбрасывая в пламя поленья и шевеля угли кочергой.

Всё произошедшее с ним в последнее время настолько походило на сон, что он решил целиком отдаться воле подхвативших и понёсших его в неизвестность событий, никак не стараясь предугадать и изменить своё будущее.

Днём он бродил по посёлку, вполне ухоженному, но всё равно будто осевшему, оплавившемуся от старости. Народа ему попадалось немного – служивые из вохры, затянутые в портупеи, их жёны, как правило, толстые и бесформенные, с глупо-заполошными лицами, старики, все как на подбор, отличавшиеся несмотря на очевидную дряхлость, пронзительным и колючим чекистским взглядом, от которого холодок по спине пробегал. Изредка мелькали спешащие по хозяйственным делам бесконвойники, вышедшие за какие-то особые заслуги перед администрацией из зоны на вечное поселение, – бывшие зеки, измождённые, старые, так и не ставшие на воле полноценными гражданами этой непризнанной таёжной республики и оттого пугливо снимавшие шапки и торопливо кланяющиеся каждому встречному.

Дед не докучал особо внуку, не дёргал по пустякам, несколько раз передав привет и поинтересовавшись, не требуется ли чего, через домоправительницу Октябрину. И когда однажды спозаранку он прислал за Эдуардом Аркадьевичем вестового, пригласив на аудиенцию не домой, а в штаб, бывший правозащитник понял, что разговор состоится серьёзный.

– Ты понимаешь, Эдик, – говорил внуку Марципанов-старший четверть часа спустя, – наша пропаганда никуда не годится. Мы построили общество будущего, но так и не можем доходчиво объяснить его преимущества согражданам из числа спецконтингента. Да, марксизм-ленинизм – мощнейшее идеологическое оружие, позволившее нам на протяжении довольно длительного времени, не изменив своим принципам, выстоять во враждебном окружении. Но учение классиков нуждается в постоянном творческом развитии. А наш главный идеолог, подполковник Клямкин, как заезженная пластинка, уже несколько десятилетий талдычит и зекам и сотрудникам об одном и том же – преимуществах социалистического способа хозяйствования перед капиталистическим, о том, что коллективное владение средствами производства выгоднее, чем частное… Но большинству из наших граждан такие абстрактные понятия, я извиняюсь, до фени!

Дед закашлялся, и Эдуард Аркадьевич услужливо налил ему в стакан воды из графина. Смочив горло, престарелый полковник продолжил:

– На этом, кстати, ваша КПСС погорела…

– Она не моя, – торопливо вставил Марципанов-младший.

– Твоя, твоя, – строго глянул на внука дед. – Расслабились, оппортунисты хреновы, сами и народ распустили. И насчёт тебя у меня разведданные есть, чем ты в перестройку вашу долбаную занимался. Ну, да ладно, надеюсь, извлёк уроки. Так вот, ты, внучек, живой свидетель перемен, произошедших на постсоветском пространстве. Мы здесь не такие дремучие, как тебе наверняка показалось. И радио слушаем, и телепередачи спутниковой тарелкой ловим, и даже прессу периодически почитываем… Не все, конечно, так, как я, информированы – только узкий, избранный круг. Зачем народу мозги засорять? Но ты-то в этом содоме жил! Тебе и карты в руки.

– В смысле…

– В смысле того, что мы хотим с пользой для дела использовать твои пропагандистские навыки. Главный упор в нашей агитации мы должны делать на то, что люди в пореформенной России лишены многих благ, доступных в нашем обществе режимного коммунизма даже преступникам. У нас – свежий воздух, на целебной хвое настоянный, санчасть, где, если что заболит, – вмиг зелёнкой замажут. Во внешнем мире преступность: грабежи, заказные убийства. А в лагере – покой и мирный созидательный труд надёжно защищены от всякого рода посягательств крепким забором и бдительными часовыми, охраняющими наши рубежи. Каждый заключённый уверен в своём завтрашнем дне, гарантирован от неожиданностей и потрясений. Весь быт регламентирован правилами внутреннего распорядка. Наш человек знает, что, проснувшись утром по подъёму, он плотно позавтракает, потом хорошо, с полной отдачей, потрудиться, вечером культурно отдохнёт, прослушает политико-воспитательную лекцию, пообщается с товарищами по бараку, где царит дух коллективизма, ответственности каждого за общее дело. И так из месяца в месяц, из года в год, практически всю жизнь. Это ли не настоящее счастье? К сожалению, не все его ценят…

– Послушайте… э-э… дедушка, – не без внутреннего сопротивления по-родственному обратился к престарелому энкавэдэшнику Эдуард Аркадьевич. – А зачем вам вообще это надо – объявлять всех, кто попадает в лагерь, шпионами, диверсантами… Вы же прекрасно знаете, что это безобидный, шатающийся по делу и без дела по тайге люд?

– Власть должна быть легитимна, – отрезал дед. – Мы не бандиты какие-нибудь с большой дороги. Наоборот, спасаем людей, вырывая их из больного, прогнившего общества. А чтобы они не чувствовали себя без вины виноватыми…. Как говорится, был бы человек, а статься найдётся.

– Но ведь они действительно не виноваты ни в чём!

– Как это не виноваты? – сурово насупил брови полковник. – Все они – изменники социалистического отечества. Каждый из них, не щадя своей жизни, должен был защищать советскую Родину. А они? Предали, струсили, не встали на баррикады в критический момент! Вот и пусть посидят теперь, поразмыслят… Трудом искупят вину. Я тебе больше, внучек, скажу. Если я… ну, не я, конечно, а мои единомышленники, которых, я знаю, ещё много в России, придём к власти в стране, то нам с населением придётся поработать серьёзно. Чтобы эту дурь демократическую выветрить. Свобода личности – это болезнь. Как вирус, который вы все со сквозняком из-за океана подхватили. А вирус простуды как излечивается? Правильно, потогонными средствами. Пропотеет, хе-хе, народ, общественно-полезным трудом занимаясь, глядишь, и выздоровеет!

Старик заметно устал, голос его слабел. Наконец он без сил отвалился на спинку кресла. Дрожащей рукой поднял лежащий перед ним листок:

– Вот, ознакомься. Это мой сегодняшний приказ о присвоении тебе специального звания – капитана внутренней службы с одновременным назначением на должность заместителя начальника КВЧ…

– Кэ-вэ… чего? – не понял Эдуард Аркадьевич.

– Культурно-воспитательной части лагеря, – поморщившись на бестолковость внука, пояснил дед. – Становишься вторым лицом после замполита. А со временем, я надеюсь, будешь и первым.

Марципанов-младший молчал озадаченно, вертя в руках напечатанный на машинке с высохшей лентой и от того бледным, плохо читаемым шрифтом, приказ.

– Стар я, внучек, – вздохнул жалобно дед. – А передать дело всей жизни некому… И вдруг ты! С неба свалился. Я, конечно, убеждённый атеист, но не могу не увидеть в этом факте указующий перст судьбы.

2

Быстро, в два дня, Марципанову-младшему пошили форму – повседневную и парадную. Тщательно рассмотрев собственное отражение в большом, в два человеческих роста высотой, зеркале, он неожиданно для себя остался доволен. Куда делся лысоватый интеллигентик с заметным брюшком, оплывшей фигурой и опущенными безвольно плечами? В резной, темной полировки раме – словно фотографический портрет стройного и строгого офицера весьма воинственной наружности. Зелёный китель-френч сидел на нём как влитой, подчёркивая могучую грудь, бугрящуюся мышцами, каких у бывшего правозащитника в естественном, так сказать, обличье и в молодости не бывало. Затянутая на талии портупея подобрала живот, синие, плотной диагонали, галифе и сияющие антрацитным блеском тупоносые хромовые сапоги с высокими каблуками, подбитыми для форса и крепости железными подковками, добавляли Эдуарду Аркадьевичу в росте и скрывали природную кривоватость ног. Сверкали звёздочки на погонах и кокарда в синей энкавэдэшной фуражке с краповым околышем. На правом боку великолепно смотрелась жёлтая, толстой воловьей кожи, кобура с тяжёлым, грозным и безотказным пистолетом ТТ внутри.

Поскрипывая сапогами, бывший правозащитник поворачивался перед зеркалом то так, то эдак.

– Как вам мундирчик-то личит! – подобострастно всплеснул рукам портной-бесконвойник. Он суетился вокруг, то расправляя, то одёргивая складки на кителе, снимая с материи невидимые пушинки. – Прямо сталинский сокол!

Таким обновлённым и явился утром Эдуард Аркадьевич в штаб. Его переполняло незнакомое ранее чувство собственной значимости и превосходства над большинством окружающих. Великое всё-таки изобретение – мундир. Это гражданские штафирки, хоть и одеты пёстро, а все одинаковы. Только намётанный в бутиках глаз способен отличить импортный костюм за пять тысяч долларов от того же покроя, но в китайском исполнении – за две тысячи отечественных рублей. Лишь искушённый человек оценит реальную стоимость камня в золотом перстне или наручных часов в корпусе белого металла на невзрачном кожаном ремешке. Только, пожалуй, персональный автомобиль позволяет на улице отличить важную персону от мелкого клерка из захудалой конторы. Зато форма сразу определяет статус человека и его место в общенародном строю!

Конечно, капитан внутренней службы – не великое звание. Но это смотря где. Например, в избалованной чинами Москве. А в провинции, в военном городке например, – вполне достойное. А уж здесь, в таёжном посёлке, каждый встречный тянулся по струнке, козырял, поравнявшись, и печатал по-строевому шаг – и конвойные солдаты, и сержанты, и младшие офицеры, а уж зеки-бесконвойники или поселенцы и вовсе расстилались, торопливо срывая с головы шапку и кланяясь в пояс:

– Здравия желаю, гражданин капитан!

«Так-то вот!» – не мог прогнать он самодовольной улыбки с чисто выбритого, щедро умытого одеколоном «Красная Москва» лица. И думал снисходительно-лениво: «Я вам не кто-нибудь… Вы у меня, разэдакие, попляшете…»

Подполковник Клямкин встретил Эдуарда Аркадьевич настолько радушно, что у того закралось даже подозрение – уж не замполитов ли он, в самом деле, не при дедушке будь сказано, внебрачный внук?

Кузьма Клавдиевич выскочил из-за стола, обнял порывисто, будучи не в силах сдержать переполнявшие его чувства:

– Орёл! Наша, чекистская косточка! Боец революции! – Мараципанов-младший неловко топтался в его объятиях, не зная, как поступить: облапить руками в ответ – фамильярно, всё-таки непосредственный начальник, старший по званию; стоять истуканом – тоже неуважительно. Наконец он тиснул замполита за локоток:

– Счастлив, товарищ подполковник, что буду служить под вашим руководством!

– Ах, оставьте этот официальный тон, – хлопотал Клямкин, усаживая Эдуарда Аркадьевича в мягкое кресло у низкого столика в углу кабинета и размещаясь напротив. – Вы, слава богу, не к Иванюте с его солдафонскими замашками попали. Это у него личный состав строевым шагом ходит да отдание чести вырабатывает, устав караульной службы зубрит. А мы, политработники, больше с людскими умами да душами дело имеем. А потому и обращение друг с другом у нас неформальное. Человеческое, прямо скажем, общение!

И Эдуард Аркадьевич, слыша эту манеру речи, когда говорящий называет себя во множественном числе, не отделяя от масс, разом вспомнил комсомольскую юность, велеречивость наставников и старших товарищей, которые даже в частных беседах излагали свои мысли так, будто речи на митингах произносили, вселяя в народ бодрость, оптимизм и уверенность в завтрашнем дне. А потому в соответствии с правилами игры, вскочил, встал по стойке смирно, пламенея взором в ответ, провозгласил с пафосом:

– Обещаю… – здесь он будто бы задохнулся от волнения и восторга, – обещаю, товарищ подполковник, что приложу все силы свои, все знания для выполнения ответственных заданий партии и прави… то есть, администрации лагеря. – И, отдав честь, прищёлкнул каблуками сияющих победно сапог.

Его никто не учил этому, как козыряют друг другу военные, он не замечал обычно, а уж прищёлкивание каблуками и вовсе как-то по-старорежимному вышло: дескать, честь имею, господин ротмистр… или хрен его знает как там у них, при царе, подполковник нынешний назывался… Марципанов-младший обеспокоился даже – не переборщил ли с прищёлкиванием-то, но удалось всё, судя по реакции Клямкина, в самый раз.

– Сидите, сидите, – расплылся в улыбке замполит, – я сразу в вас военного человека почуял – ответственного, исполнительного… – Он тоже вольготно раскинулся в мягком, ручной работы, как вся мебель в лагере, кресле, открыл картонную коробку папирос «Казбек», пододвинул ближе к Эдуарду Аркадьевичу массивную мельхиоровую пепельницу. – Угощайтесь.

Правозащитник-расстрига, тосковавший по привычным сигаретам – «Кэмел», «Винстон», «Ява», на худой конец, тем не менее с готовностью запыхтел кислым, потерявшим от долгого хранения крепость, и высохшим, как порох, антикварным табаком.

– У меня с начальником лагеря серьёзный разговор состоялся о том, как нам рациональнее использовать ваши уникальные знания и опыт, – начал подполковник, посасывая тлеющую стремительно, как бикфордов шнур, папиросу. – Действительно, давно пора влить, так сказать, свежую струю в несколько… э-э… подзастоявшееся русло нашей пропагандистской работы. Полковник Марципанов совершенно справедливо и со свойственной ему прозорливостью отметил, к чему привела ревизионистская политика КПСС. К массовому предательству со стороны случайно попавших в партию людей, аппаратчиков. К глубочайшему системному кризису в СССР. Была разграблена общенародная собственность. Возросло социальное расслоение. Миллионы людей поражены алкоголизмом и наркоманией. Стали массовыми преступность и проституция. Появились беспризорные дети, рэкетиры, киллеры, путаны, спекулянты, финансовые мошенники. А ведь в лагере ничего этого нет! И мы должны доходчиво и вместе с тем по-большевистски напористо объяснять людям, что им дал наш режимный коммунизм, построенный благодаря светлому и прозорливому гению полковника Марципанова. Здесь, в глухом таёжном посёлке, этом островке настоящей свободы среди окружающего нас океана империалистических ужасов! – Помолчав и отдышавшись, он уже другим, будничным тоном поинтересовался: – У вас есть какие-нибудь соображения по этому поводу? С чего планируете начать? Хотелось бы озвучить нечто… э-э… злободневное…

– Пожалуйста, – с готовностью кивнул Эдуард Аркадьевич. – Я думал накануне об этом. Как вам такая тема лекции – «Гримасы капитализма в современной России»? Подойдёт для чтения как сотрудникам, так и… спецконтингенту, – не без труда выговорил он последнее слово.

– Великолепно! – воскликнул Клямкин. – Это как раз то, что нужно. Набросайте конспектик выступления минут на сорок, мы его вместе с вами проштудируем, если потребуется, подредактируем, утвердим у полковника Марципанова – и вперёд, в массы!

– А… экспромтом нельзя? – осторожно поинтересовался бывший правозащитник, которому вовсе не улыбалось скрипеть пером, сочиняя сорокаминутный доклад. – Эмоции, знаете ли, ораторские приёмчики, шутки, анекдотики для доходчивости и лучшей усвояемости… усваиваемости… в общем, понятности материала… Всё это сложно втиснуть в рамки написанного заранее текста.

– Нельзя, – с сожалением покачал головой подполковник. – Текст должен обязательно утвердить начальник лагеря. А шутки, анекдоты, эмоции – валяйте. Мы, большевики, за острым словцом в карман не лезем. Ильич, отстаивая интересы пролетариата в выражениях, как известно, не стеснялся. Буржуазных политиков проститутками называл. И вы кройте ревизионистов, оппортунистов, капиталистов и прочую контрреволюционную сволочь в хвост и в гриву хоть матерком! Народу понравится. Наш народ это примет…

3

Пришлось Марципанову-младшему вспомнить комсомольскую юность. Два дня, чертыхаясь, он, царапая с непривычки перьевой ручкой бумагу и обильно усеяв её кляксами, перемазавшись трудно смываемыми чернилами, корпел над выступлением. Впрочем, в плане содержания доклада работа продвигалась легко. Чего-чего, а подмечать недостатки и клеймить любую власть он умел. Сложнее было с положительными примерами. Но и здесь правозащитный опыт помог. Он вспомнил многочисленные ответы, которые получал на свои жалобы от федеральной службы исполнения наказаний. И из них следовало, что у заключённых в российских тюрьмах не жизнь, а сплошная масленица. И оставалось лишь соотнести эти тезисы со здешними лагерными порядками.

Замполиту текст выступления понравился, он лишь потребовал чётко обозначить в докладе юмористические пассажи, и Эдуард Аркадьевич расставил по тексту пометки: «далее следует шутка» и «в связи с вышеизложенным позволю себе напомнить такой анекдот».

Ку-клуц-клан собственноручно завизировал напечатанный на пишущей машинке в трёх экземплярах доклад у полковника Марципанова, и первый экземпляр оставил себе, заявив, что тоже выступит с ним при случае.

А ещё через день состоялась первая лекция.

Началась она вечером, когда заключённые вернулись с производственных объектов, переоделись в бараках, поужинали и собрались организованно в лагерном клубе, имеющем около пятисот посадочных мест.

– Ещё сотню в проходах поставим плюс надзиратели из числа вохровцев, – воодушевлённо сообщал Эдуарду Аркадьевичу Клямкин, когда они шли по гаревой дорожке от вахты к месту проведения мероприятия. – Уж чего-чего, а явка на политинформации и на собрания у нас всегда стопроцентная. Гарантирую, как говорится, полный аншлаг.

И хотя Марципанов-младший был опытным оратором, по его спине пробежал холодок. Слишком резким был контраст между прежними его аудиториями и нынешней, состоящей из лагерников.

Смущало и то, что доклад был написан заранее. Прежде правозащитник никогда не обдумывал и тем более не записывал загодя предстоящее выступление. Подходя к трибуне, он обычно не ощущал ничего, кроме звенящей пустоты в голове. Но стоило ему приблизиться к микрофону, почуствовать его прохладу возле губ, как слова, складываясь в гладкие, без запинки, фразы, мгновенно рождались в сознании, речь текла плавно, журчала ручьём, завораживала слушателей.

У входа в клуб дежурили несколько вохровцев и активистов с красными повязками на рукавах. Угрюмый лейтенант-режимник, облачённый по причине вечерней прохлады в кургузый бушлат, шагнул навстречу замполиту, козырнул привычно, доложил чётко:

– Товарищ подполковник! Заключённые первой рабочей смены в количестве пятисот тридцати человек на мероприятие доставлены!

Клямкин важно кивнул и пропустил вперёд Марципанова-младшего:

– Прошу, Эдуард Аркадьевич. Не тушуйтесь. Народ у нас всякими там демократиями не разбалован. В полемику, хе-хе, вступать не приучен…

В клубе зеки сидели плотными рядами на длинных деревянных скамьях. В проходах важно расхаживали надзиратели. Когда Клямкин и Марципанов-внук поднялись на сцену, где стояли накрытый кумачом стол, графин с водой и два стула, один их вохровцев рявкнул:

– Встать! Шапки долой!

Публика с грохотом вскочила и, напугав Эдуарда Аркадьевича, проревела в несколько сотен простуженных глоток:

– Здрав… жел… граж… чальник!

Замполит улыбнулся благосклонно, махнул рукой добродушно, словно извиняясь за неуместную ретивость подчиненного.

– Присаживайтесь, граждане, – сказал он, занимая место за столом и усадив рядом бывшего правозащитника. – Сегодня наша с вами встреча носит… э-э… можно сказать, неформальный характер. Мой новый заместитель капитан Марципанов, – представил он, указав на Эдуарда Аркадьевича, – прошу, как говорится, любить и жаловать… э-э… решил, понимаешь ли, выйти за рамки привычных для вас форм политинформаций. Вы, наверное, обратили внимание на то, что мой заместитель носит ту же фамилию, что и начальник лагеря. И это не случайное совпадение. Капитан Марципанов – внук Хозяина. И по его заданию много лет, внедрившись в среду захвативших власть в советской России предателей трудового народа и социалистического отечества, жил и работал в окружении врагов. Был, как говорится, своим среди чужих. История знает немало примеров беззаветного мужества советских разведчиков. Об их подвигах вы раньше могли прочесть только в книгах. Но сегодня у вас есть редкая возможность воочию встретиться с отважным героем!

Клмякин привстал из-за стола и первым зааплодировал, склонившись в сторону Эдуарда Аркадьевича. Тот едва со стула не упал, услышав этот пассаж. А потом подумал: а почему бы и нет, собственно? Разве не этим он занимался, работая, по сути, против властей, – вначале как демократ первой волны, против советских, потом как либерал – против нынешних… Он поклонился с достоинством послушно хлопающим натруженными ладонями зекам, а замполит между тем продолжил:

– Спасибо, друзья. Пример капитана Марципанова лишь подтверждает старую истину: герои, понимаешь, живут среди нас. Так вот, находясь там, в глубоком подполье, наш разведчик видел звериный оскал империализма, испытал на себе, так сказать, его волчьи клыки. И сейчас мы попросим его поделиться своими впечатлениями о той, прямо скажем, бесчеловечной капиталистической действительности, которой всем нам, к счастью, удалось избежать! Прошу, – указал он Эдуарду Аркадьевичу на стоящую поодаль тумбу, украшенную выпиленным старательно из фанеры и разрисованным аляповато советским гербом.

Подполковник опять захлопал в ладоши, и зал с готовностью откликнулся.

– Не надо оваций! – предостерегающе поднял руку, заняв место за трибуной, капитан Марципанов и выдал экспромтом: – На похоронах, как известно, не аплодируют. А то, что произошло с нашей горячо всеми любимой родиной – СССР, было убийством. Да не простым, а заказным. И я, граждане, товарищи, был свидетелем гибели великой державы. Но в одиночку, увы, не смог ей противостоять…

Эдуард Аркадьевич почувствовал вдруг, что на его глаза навернулись неподдельные слёзы. Он в душе глубоко поблагодарил газету «Советская Россия», которую в своё время почитывал регулярно, изучая аргументы идеологического противника, торопливо раскрыл папку с докладом и шпарил дальше по писаному:

– Я знаю, что все вы только что поужинали. И разносолов на лагерном пищеблоке вам не готовят…

Зал загудел, соглашаясь.

– Да уж не готовят, в натуре! – крикнул кто-то из задних рядов. – Баланда три раза в день!

– Р-р-разговорчики! – гаркнул один из надзирателей. – Заткнул пасть, твою мать!

– Друзья! Не надо так реагировать, – умиротворяюще простёр к залу руки Эдуард Аркадьевич. – Да, меню заключённых достаточно однообразно. Но это добротная, питательная, высококалорийная и натуральная пища! Та же каша крупяная… А вы знаете о том, что крупные буржуа, миллионеры, заботящиеся о своём здоровье, питаются исключительно кашами, да ещё без масла? Они могут себе это позволить. Как и натуральную одежду из хлопчатобумажных, а не синтетических тканей. Именно из хлопка и льна пошиты костюмы всех находящихся в этом зале. Так что западные буржуа даже внешне на вас похожи. Они также худощавы, не страдают избытком веса. Не то что бедные слои населения.

Замполит удовлетворённо кивал, внимательно следя за реакцией зала. Там оживились, зашушукались, слушали с явным интересом. А Марципанов-младший воодушевлённо продолжил:

– То, что для вас, друзья мои, является повседневностью, да и, чего там греха таить, поднадоело изрядно, в капиталистическом мире привилегия лишь очень богатых слоёв населения. А как же живут рядовые трудящиеся? Прямо, со всей откровенностью, вам скажу: плохо живут. Буквально пухнут от дурной, недоброкачественной пищи. Да, на первый взгляд полки магазинов там ломятся от продовольственных товаров. Есть вроде бы всё – хлеб, мясо, молоко. Но это не натуральные продукты, а крайне вредные для здоровья эрзацы. Колбасу, например, делают из бумаги. Вперемешку с консервантами, ароматизаторами и прочей гадостью, вызывающей такие страшные болезни, как рак. С такой фальшивой кормёжки тачку не покатаешь!

Зал грохнул хохотом.

– Эт те, Митря, колбасу из бумаги жрать! – крикнул кто-то из зеков, и неведомый Митря отозвался тут же:

– А те, Сопатый, хлеб из опилок не ндравится?!

– Во-во, в опилках-то самые витамины. А в бумаге – ни скуса, ни пользы! – подхватил другой.

Ему возразили:

– Ишь, гады! Они там бумагу дуром жрут, а у нас, вишь ты, на курево не хватает!

Клямкин сиял и лучился узкой змеиной улыбкой.

Эдуард Аркадьевич понял, что лекция удалась:

– А ну тихо! Ма-ал-чать! – заорал вохровец, но Марципанов-младший погрозил ему пальцем:

– Послушайте… э-э… любезный. Не надо мешать дискуссии. У нас здесь неформальное общение.

Пожилой старшина, зыркнув на капитана недобрым глазом, побагровел от ярости и, таясь от лектора, показал заключённым здоровенный кулак, просипел сдавленно:

– Я вам, бля, опосля покажу неформальное… Так, бля, отформалю, што сидеть не сможете, если хайло своё не заткнёте!

Эдуард Аркадьевич, воспользовавшись незапланированной паузой, отхлебнул тёплой, безвкусной воды из стакана, заботливо поставленного кем-то на полочке с тыла трибуны, смочил пересохшее горло, продолжил с пафосом, стараясь не потерять контакта с аудиторией:

– Вы должны быть благодарны судьбе, граждане заключённые, которая привела вас в эти трудные годы в лагерь. Вы знаете, что в современной России люди буквально мечтают попасть в исправительную колонию? Но не всем это удаётся. Не в силах будучи содержать осуждённых под стражей, государство всеми способами препятствует их попаданию за решётку. Наказания, связанные с лишением свободы, отменены по большинству статей Уголовного кодекса. Даже за убийства там теперь не сажают! Так что вам здесь, скажу откровенно, ещё здорово повезло!

– Я ж говорю – дармоеды! – не выдержав, опять подал голос суровый надзиратель. – Живут как у Христа за пазухой, а ты их ещё и охраняй!

Марципанов-младший благосклонно посмотрел на него:

– Будем справедливы, мой друг. Тот общественно-политический строй, который уже более шестидесяти лет поддерживается здесь, в таёжной глуши, – и есть истинная, а не продекларированная, как при капитализме, свобода. Что толку от свободы передвижения, когда нет денег на поезд или самолёт? И если тебя в любой точке земного шара ждёт голодная смерть? А здесь у каждого из вас есть надёжная крыша над головой, спальное место, отапливаемый в холодное время года барак. Какая свобода у человека при капитализме? – с жаром сам уже веря в то, что говорит, воскликнул бывший правозащитник. – Питаться с помойки? Жить на свалке в картонной коробке? У меня есть справка, – помахал он с трибуны листком бумаги, – это нормы пищевого довольствия, введённые в лагерях наркомом НКВД ещё 21 января 1943 года. Уже тогда правительство страны, администрация лагеря, несмотря на голодную военную пору, проявили отеческую заботу о простых тружениках-заключённых. Эти нормы, насколько мне известно, действуют и сейчас. Так вот, все выполняющие нормы выработки получают хлеба 600 граммов, овощей – 320 граммов, макаронных изделий и круп – 50 граммов, мясопродуктов и рыбы – 45 граммов, жиров – 6 граммов, сахара – 5 граммов, чая – два грамма. А есть ещё соль, специи, витаминные добавки… И всю эту прорву продуктов, заметьте, полагается съесть за сутки! Но это ещё не все. Гуманность, отеческая забота администрации лагеря распространяется и на тех, кто не занят общественно-полезным трудом. А потому отказчики от работы, симулянты, нарушители режима содержания тоже не голодают. Хотя, откровенно скажу, что тем самым администрация нарушает главный ленинский принцип: кто не работает, тот не ест. Едят, да ещё как! Можно сказать, за обе щёки уписывают по 300 граммов ржаного хлеба, 20 граммов круп, 250 граммов овощей, 25 граммов рыбы, 7 граммов соли и три грамма жиров в сутки! Да ещё по кружке кипятка дважды в день! Находящимся в карцере такая куча еды перепадает через сутки, так они и не работают, от сна опухают! Таких социальных гарантий, заявляю вам совершенно ответственно, для населения, как здесь, в нашем лагере, нет ни в одной стране мира! Вы думаете, в Европе или Америке кто-то будет кормить безработного? Разрешит ему жить в бесплатной квартире? Да ни в коем разе! А у нас – пожалуйсто! И это, несомненно, наша с вами общая заслуга, граждане и товарищи! И заключённые, и вохровцы, и вольнонаёмные сотрудники – каждый вносит посильный вклад в процветание нашей непризнанной таёжной республики! Скажу больше, – заговорщически понизил голос Эдуард Аркадьевич, – если бы трудящиеся Америки, Европы или современной России прознали как-нибудь об условиях содержания в нашем лагере и его местонахождении, у нас бы отбоя не было от желающих сюда попасть! И чекистам на вышках пришлось бы, хе-хе… брать на прицел и охранять не внутреннюю, а внешнюю сторону периметра запретной зоны!