Текст книги "Аномальная зона"

6

Преодолев несколько пружинящих под ногами лестничных маршей, милиционер оказался на длинной, сколоченной из толстых досок террасе, над которой нависал угрюмый каменный свод. Пространство вокруг озарялось тусклым пламенем двух масляных светильников, закреплённых на столбах, упиравшихся в скалистый потолок.

Спальные места располагались прямо на полу и определялись по двум десяткам тощих матрацев, вытянувшихся в ряд вдоль всей террасы. Грубо сколоченные деревянные тумбочки возле каждого из них были заставлены нехитрым скарбом подземных узников. Личные вещи лежали на виду, открыто. Видимо, крысятничество здесь действительно было не в чести и строго преследовалось.

Опять заскрипели ступени, и Фролов, оглянувшись, увидел, что вдогонку к нему взбирается шнырь.

– Вот, под голову тюфяк и посуду возьми, – запалено дыша, предложил ему зек. – Миска, кружка, весло деревянное.

– Весло? – удивился капитан.

– Ложка по-нашему. Жрать из чего будешь? – Шнырь указал на свободное место. – Бросай матрац вот сюда. Посуду – в ящик. Да гляди: тырить у соседей ничего не советую…

– Да знаю я… Не из таких, – отмахнулся Фролов.

– Посмотрим, из каких, – со значением произнёс зек. – Приглянулся ты, видать, Лому, а он бугор авторитетный, его даже урки уважают. Вот и я тебе советом помочь хочу. Без спросу ничего не бери. Можно занять у парней – хавки там, курева, – но отдавать придётся вдвойне. Тут с этим строго. Не рассчитался вовремя – за долг руку ломают. В карты тоже не играй. Помни: у тех, кто этим балуется, новичков зазывает, в колоде по восемь тузов. И все козырные. Да только тебе ни одного ни в жисть не достанется. Проиграешься в пух и прах, рассчитаться не сможешь – пальцы отрежут. В лучшем случае.

– А в худшем? – зная уже, каким будет ответ, поинтересовался, чтоб поддержать разговор, милиционер.

– А в худшем – натурой будешь платить. Подворачивать каждому, кто захочет попользоваться. Усёк?

– Усёк. Я в карты и на воле был не любитель играть, а здесь и подавно.

– А ты ни во что не играй, – посоветовал шнырь. – Тут всё на интерес. И шашки, и шахматы, и домино… Зона! Человек человеку – волк!

Где-то рядом послышался тяжкий вздох. Милиционер встревожено оглянулся и увидел неподалёку лежащую на полу фигуру. Человек натянул на себя ветхое одеяло до самого носа, болезненно заострившегося, застыл, закатив глаза в непроглядную черноту потолка.

– Это ты, Дуров? Живой, што ли? – обратился к нему шнырь.

Тот не ответил, продолжая сипло, с хрипом дышать.

– Что с ним? – поинтересовался Фролов.

– Больной, – равнодушно сказал зек. – Ждём, когда кекнется.

– Кек… что? – не понял милиционер.

– Кекнется. Хвост отбросит. Кони двинет. Помрёт, одним словом. Ты особо к нему не лезь – вдруг заразный!

Фролов, игнорируя предупреждение, присел на корточки, вгляделся в лицо больного – желтушное, измождённое.

– В медпункт его надо. К доктору, – обернулся он к дневальному.

Тот пожал плечами:

– Те чё, в натуре, санаторий тут? Есть у нас лепила. Он охотоведом на воле был, ветеринар по образованию. Толковый. Если отрезать или пришить чего – запросто. Посмотрел он его. Всё, говорит, кранты. Медицина бессильна. Был бы снаружи нарыв какой – вскрыл запросто. А в нутро он не лезет. Это уж как бог даст. Короче: ежели крякнет – свистни меня, отволочём жмурика в дальнюю штольню.

– А почему он Дуров? Фамилия такая? – не отставал Фролов.

– Прям фамилия! – вскинулся возмущённо шнырь. – Тут фамилиев нету, одни кликухи. А Дуровым его звали, потому что с рабсилами управлялся лучше всех. Баландёром у них работал – хавчик зверолюдям носил. Ну и… кентовался с ними. Прям, в натуре, дрессировщик, дедушка Дуров.

– А ты-то с воли сюда попал или потомственный? – заинтересовался капитан.

– Конечно, с воли. Откуда бы я про Дурова знал? – обиделся зек. – Потомственные – они ж неграмотные. Книг не читают. Про телевизор только слыхали. Кина им тут не крутят. Темнота, одним словом. Им те, что пограмотнее, романы тискают. Перевирают всё, в натуре! У них граф Монте-Кристо на Лубянке сидел. И оттуда якобы в мешке заместо трупа сдёрнул!

– Умора, – согласился Фролов и поправил на умирающем сбившееся одело.

– Ну, покедова! – попрощался шнырь. – Крякнет болезный – свистни…

Кое-как расстелив на толстых досках, отшлифованных ногами и телами многих предшественников, набитую трухлявой соломой дерюжку, считавшуюся здесь матрацем, капитан опустился на него удовлетворённо, стараясь не думать об обитающих в недрах подстилки насекомых, вытянулся во весь рост и едва не провалился в сон от усталости, как вдруг притихший было умирающий сосед зашептал хрипло, с одышкой:

– Друг, а друг! Давай курнём!

– Нету, – сев на полу, развёл руками Фролов. – Бригадир обещал завтра на довольствие поставить, табаку выдать. Тогда и покурим…

– Да у меня… кх-хе-е, есть… А вот сил цигарку скрутить да от огонька прикурить нету… Пошарь, мил человек, в изголовье. Там кисет с махоркой затарен.

Капитан сунул руку под матрац соседа, нащупал тощий мешочек, достал. Развязав тесёмки, обнаружил в нём горсть табака и обрывок плотной, обёрточной будто, бумаги.

– Мне… экхр-р… кхе… тонюсенькую замастырь. Я пару раз потяну… Больше не могу – кашель душит. А кисет себе оставь. Мне он… кх-ху… ни к чему скоро будет.

Фролов неумело, стараясь не просыпать табак, обильно слюнявя бумагу, свернул две самокрутки, прикурил обе от светильника и, склонившись, протянул одну соседу. Тот взял её дрожащей истощённой рукой, затянулся и тут же зашёлся в долгом кашле. Но потом ожил будто, поинтересовался слабым голосом:

– Новенький, што ли? Откель, из каких краёв будешь?

Капитан, бережно посасывая чинарик, пояснил без подробностей:

– Да тутошний, в принципе. Из города.

– Ну и… кхе-кхе… как там нынче, на воле, в городу-то живут?

– Да по-разному, – милиционер споткнулся, задумавшись, как рассказать в двух словах умирающему о том, что творится сейчас повсеместно в России, а потом спросил сам: – А ты-то, брат, здесь давно?

– Меня… эк-хе… в семьдесят шестом замели. А нонче какой год? Во, вишь ты, как время летит… Но ничё…. Освобожусь скоро. Недолго уже…

Он опять зашёлся в тяжёлом кашле, в груди у него при этом хлюпало и хрипело. Отдышавшись, протянул окурок Фролову:

– На, заначь, потом досмолишь. А у меня табак душа уж не принимает. Чего добру пропадать?

И вновь забухал, заклокотал горлом. Просипел:

– Водички… там, в чифирбаке… кружечку зачерпни.

Капитан, прихватив кружку, прошёл по террасе. Нашёл большую лохань с водой, набрал, отнёс болезному. Тот жадно, большими глотками отпил. Острый кадык ходил по его худой шее вверх-вниз: ульк-ульк… Попив, откинулся на лежанку, обессилено прикрыл глаза.

Задумавшись о своём, Фролов тяжко вздохнул:

– Ну и дела… И бежать, выходит, отсюда нельзя… Во влип, блин, в историю! Ни хрена себе, командировочка… лет на сорок сроком…

Сосед зашевелился, открыл глаза, спросил тихо:

– Тут есть кто ещё?

Милиционер оглянулся по сторонам:

– Да нет, кажись. Одни мы на этом насесте.

– Тада слухай меня, парень. Только… тс-с-с… – Он выпростал из-под укрывшей его ветоши иссохшую руку, прижал тонкий палец к губам. – Хотел для себя приберечь, но, видать, не судьба. Ближе склонись…

Капитан послушно присел, подставил ухо к сухим и бескровным губам умирающего.

– Было дело. Уходили отсюда. Только про это не знает никто. Потому как не люди уходили – рабсилы. А их не ищут и не считают особо. Одним больше, одним меньше. Пропал – мало ли куда? Может, породой завалило, а может, в реку сорвался и сгинул… – Умирающий замолчал обессилено, потом, откашлявшись, продолжил: – Никому не говорил я про то. Тебе скажу. Может… эк-хе-х-хе… пригодится. Рабсилы все, парень, на одно обличье. Никто здесь одного от другого не отличает. Кроме меня… Я, парень, зверьё всегда любил. А эти… и не звери вовсе, а… как дети малые. Приметил одного. Он вроде толковее других оказался. И к людям тянулся. Ко мне. Я его Колькой назвал. Как сынка моего. Там, на воле…

Он опять замолчал, сглотнул комок в горле, и Фролов, боясь, что сосед умрёт прямо сейчас, лишив его надежды на бегство, забеспокоился:

– Может, водички вам… товарищ?

Умирающий мотнул отрицательно головой, продолжил, собравшись с силами:

– Он, Колька-то, приметный. У него белое пятнышко на морде, под левым глазом. Здесь, конешно, грязь, копоть, но, если присмотреться, различить можно. Ну, баловал я его. То корочку хлеба припасу, то каши лишний черпак дам. И он ко мне хорошо относился. Здоровенный такой, силищи необыкновенной, а ласковый. И понятливый. Слов много знал. Мы с ним даже балакали. Ну как с ребёнком трёхлетним. Я ему про волю рассказывал. Он так, бывалоча, и приставал: кажи, грит, каску! Во-от. А однажды пропал он. Гляжу – нет и нет, и на раздачу кормёжки не приходит. Их, рабсилов-то, я ведь кормил. Ну, сгинул и сгинул, думаю. Бывает. Жалко, конешно, но что делать… Они-то, рабсилы, долго не живут… А потом подогнали нам сверху новую партию зверолюдей. И ко мне приставили. Я тут вроде дрессировщика, оттого и кличка у меня – Дуров. А один рабсил – сразу ко мне. Так и ластится. Я глянул внимательно – масть честная! Это ж мой Колька! И пятнышко белое на морде при нём. Ну, я давай потихоньку допытываться у него: как так? Был здесь, а вдруг наверху оказался. Уж кого-кого, а рабсилов сроду никогда отсюда не забирали. Вот… Уф-ф… Дай-ка, парень, водички ещё испить…

Фролов заботливо поднёс к его губам кружку и поинтересовался нетерпеливо:

– Получается, что он из шахты сумел удрать?

– Сумел. Кое-что разобрал я из лепета его. На воле он был. Поблукал в тайге, почитай, месяц, и опять в лагерь явился. Это ж какой-никакой, а дом для него! Они ж, рабсилы, к вольной жизни совсем непривычные. А вохра там, наверху, я так кумекаю, не разобралась, что к чему, и опять его в шахту. Начал я Кольку расспрашивать: дескать, как ты наверх выбрался? Не может объяснить толком. А меня, допытываюсь, выведешь? Он кивает радостно, в грудь себя кулаком бьёт, зубы скалит. Ходить, говорит, лес, дерево много! Видать, тропку какую-то наверх отыскал. Короче, собрался я было рвануть, да вот не ко времени занедужил… Теперь-то уж, чую, всё. Отгулялся вконец.

– А рабсил-то тот… Колька… он здесь? – воспламенился мыслью о побеге Фролов.

– Живой. Даже навестил меня давеча. Гостинец принёс – крысу жареную. Да недожарил, несмышлёныш, на костре-то… Только шерсть опалил. Ну что с него возьмёшь, со зверёныша-то… Ты его в забое найдёшь. Угости чем, подружись. – Он опять замолчал, а потом вздохнул обречённо: – О-ох… устал я… Спасибо тебе, мил человек, за твою заботу. Товарищем меня назвал…. Я бы, уж извиняй, ещё водички испил. Всё нутро горит… полыхает прямо!

Милиционер схватился за кружку, обнаружил, что в ней не осталось воды, и метнулся к лохани. Когда, вернувшись, поднёс её к губам больного, тот был уже мёртв.

Боясь оступиться в темноте и сверзиться с высоты, капитан спустился по лестнице, крикнул дневальному:

– Там этот… Дуров который…. Преставился….

Шнырь, подрёмывающий возле сооружённой из металлической бочки печки-буржуйки с кипящим чайником на конфорке, вздрогнул:

– Вот и освободился кореш… Сейчас народ с работы придёт, снесём на кладбище.

– А как же… администрация лагеря? Им же надо удостовериться в смерти осуждённого?

– Спишут, – пожал плечами дневальный. – В первый раз, што ли? Нарядчик доложит потом. Через месячишко-другой. А для достоверности руку отрубленную предъявит.

– А проверки наличия у вас, что не проводятся? – не отставал, выпытывая подробности здешнего обустройства, Фролов. – Разве вас вохра по головам не считает?

– Считают. Иногда, – сплюнув сквозь зубы, пояснил шнырь. – Бежать отсюда всё равно некуда. План производственный мы выполняем. Сверка наличия заключённых недавно была. Так чего дёргаться? Начальству на жмурика наплевать. Самому Дурову теперь всё равно. А мы, пока его с довольствия не сняли там, наверху, лишнюю пайку на него получать будем.

– Резонно, – согласился милиционер, соображая, что, если навострить лыжи в ближайшие дни, то вохра о том нескоро дознается. Бригадир, конечно, стукануть может насчёт пропажи новичка, но поскольку от побегов здесь, судя по всему отвыкли, то всем проще будет считать, что исчезнувший погиб. А для этого нужно подбросить убедительное доказательство такой версии. Например, одежду на берегу подземной реки: дескать, рыбу ловил да утоп. Тогда, глядишь, и зеки-активисты наверх докладывать не поспешат. А будут максимально долго тянуть, получать и сжирать пайку того, кого считают покойником.

Неожиданно по всему подземелью разнеслись гулкие удары. Словно колокол звонил где-то под каменным куполом мрачной пещеры.

– Шабаш, конец смены, – заметил дневальный. – Слышь, в рельс бьют? Щас народ с работы вернётся. У нас, парень, заведено так: новенький рядом со мной стоит и со всеми здоровается. Если спросят, откуда, мол, земеля, – представишься. Тебе кликуху дать надо.

– Дали уже. Бригадир. Он меня Капитаном назвал.

– Ишь ты… Капитан… дальнего плаванья. Моряк – вся жопа в ракушках! – хмыкнул шнырь.

– Звание у меня такое – капитан, – хмуро пояснил Фролов.

– Так ты из вояк, што ли?

– Вроде того….

Под упругий гул рельса в озарённую алым пламенем пещеру потянулись из штреков тёмные толпы зеков. Их говор сливался с металлическим звоном, напоминал шум разгулявшегося в шторм прибоя, и милиционер невольно поёжился – среди этих угрюмых, теряющих человеческий облик людей, ему, может быть, доведётся провести остаток жизни. И то если повезёт и сходка не решит поставить бывшего мента на ножи.

7

Проходившие мимо работяги с интересом косились на новенького, но вопросов не задавали – тюремное бытие приучает к сдержанности. Фролов уже собрался было пристроиться в хвост очереди усталых мужиков, взбиравшиеся в затылок друг к другу на многоярусные террасы, как его хлопнули по плечу:

– Погодь, фраерок!

Капитан обернулся и увидел стриженого наголо зека. Тот оскалился, обнажив два ряда золотых коронок и, растягивая слова, предупредил:

– Будь здесь. Щас тебя на сходняк стребуют.

По обилию золота во рту, на татуированных пальцах рук, в мочках ушей Фролов догадался, что перед ним местный блатной. Капитан порылся в кармане, извлёк подаренный новопреставившимся кисет, развязал тесёмку, предложил урке:

– Угощайся, братан!

– Я тебе не братан, – скривился тот. – Может, ты по этой жизни ваще петух, а туда же – закурить предлагаешь!

– Ну, как хочешь, – пожал плечами Фролов и, уже ловчее свернув цигарку, присмолил её от буржуйки дневального. А потом попенял блатному: – Ты арестант наверняка правильный, с понятиями. Зачем незнакомого человека обижаешь? Был бы я опущенный, разве сунулся к отрицаловке с махрой? Я, конечно, блатного из себя не корчу, но по масти – твёрдый мужик. И не жлоб. А потому, сам закурив, из вежливости и тебе предлагаю. Непривычен в одиночку, под одеялом, пайку сжирать.

Блатной уже по-другому, с любопытством, осмотрел новичка. Засомневался:

– Ох, прикидываю я, в натуре, не простой ты фраерок… И на мужика что-то мало похож… Уж не вохровец ли засланный?

– Во! – показал ему капитан, задрав рукава, растёртые в кровь кандалами запястья. – Я вашим вохровцем таких плюх накидал, что они меня в железо заковали!

– Из вояк он, – подключился к разговору дневальный. – Может, даже и офицер. И погоняло у него Капитан.

– Разберёмся… – хмуро пообещал блатной. – Нам по хрену, кто кем на воле был. Там он, может, и генерал, а в лагере возле параши окажется…

Опять ударили в рельс – теперь не гулко, с оттяжкой, а по-иному, часто-часто – бум-бум-бум-бум…

– Пора. Давай двигай за мной, – высокомерно кивнул Фролову блатной и, не оглядываясь, нырнул в полумрак.

В центре пещеры довольно большое, с хоккейную коробку величиной, пространство оказалось запружено народом. На дощатом помосте, наскоро собранном, как решил милиционер, специально для сходняка, восседали на лавках человек двадцать. По одну сторону, судя по золотозубым улыбкам, урки, по другую – мужики-пахари. В центре высилось огромное, с прямой спинкой, кресло, больше напоминавшее трон, целиком отлитое из золота и украшенное затейливыми узорами, а также крупными камнями. По тому, как играли огнями на их гранях сполохи пламени, Фролов решил, что это – самоцветы, тоже, вероятнее всего, добытые в шахте.

На троне, явно великоватом для его комплекции, примостился довольно тщедушный и блестящий лысиной мужичок, облачённый в прохудившуюся во многих местах матросскую тельняшку. Его тощую шею змеёй обвивала массивная золотая цепь. Из засученных рукавов торчали синие от татуировок руки. В пальцах плюгавый пахан ловко перебирал крупные, аспидно-чёрные зёрна чёток.

Что главный подземный вор Веня Золотой, несмотря на хилое телосложение, смертельно опасен, милиционер понял по тому, как тот в полумраке безошибочно вычислил новичка, впился в него тяжёлым взглядом желтоватых глаз, и пока Фролов, направляемый тычками собравшихся, пробирался сквозь толпу, а потом вставал на отведённое для него место у подножья настила, пахан уже наверняка составил себе представление о новом зеке.

Капитан оглядел кучковавшихся вокруг перемазанных грязью и сажей, нестриженых и нечёсаных, обряженных в лохмотья подданных этого подземного самодержца и вскинул голову, стараясь держаться непринуждённо и независимо.

Пахан поднял исписанную синими наколками руку, и гвалт, разносившийся над толпой, стих мгновенно, с коротким выдохом, будто каждому из бубнящих монотонно зеков финский нож всадили под сердце.

Обведя взглядом народ, Веня Золотой остановил взор на Фролове и произнёс тихим, скрипучим голосом в мёртвой тишине:

– Ну, здравствуй, мил человек. Расскажи-ка мне и парням моим, кто ты такой, откуда и зачем к нам пожаловал? Мы здесь все как одна, хе-хе, семья. Можно сказать, сродственники. А какие могут быть от родных секреты? Так что давай колись, ничего не утаивай!

– Какие уж тут секреты от товарищей по неволе… Я капитан милиции. Фамилия моя Фролов. Прибыл на территорию лагеря со специальным заданием.

По толпе пронёсся глухой ропот. «Мент… мусор…» – различил капитан. Но он продолжил невозмутимо.

– Был задержан членами незаконного вооружённого формирования, которые называют себя администрацией лагеря, лишён свободы и брошен в эти вот подземные застенки…

Стоящие вблизи зеки отринули от Фролова, будто от зачумленного, урча по-волчьи, и милиционер краем глаза различил в полумраке блеск мигом извлеченных из-под лохмотьев ножей.

Пахан задумчиво крутанул в руке чётки и бросил коротко сходке:

– Ша! Заглохли все! – а потом обратился к капитану вкрадчиво: – А знаешь ли ты, гражданин легавый, что по нашим понятиям, по воровским, мы тебя прямо здесь и сейчас кокнуть должны? Отправить… хе-хе… милицейского капитана в вечное плаванье!

– Знаю, – кивнул Фролов, – а только понятия ваши, пацаны, сейчас вроде как недействительны.

– Это почему же? – искренне удивился пахан, настроенный, видимо, не сразу валить новичка, а поиграть с ним, как кошка с мышкой, развлечь себя и братву разговором с необычным залётным фраерком.

– Да потому, что и ты, и все парни твои – не зеки. Поскольку находитесь в неволе без приговора суда. А значит, и понятия зоновские на всех здесь присутствующих не распространяются. А на воле, сами знаете, мастей нет. Все мы граждане России…

– Это какой такой России? – притворно изумился пахан. – Не знаю я никакой России! И сидим мы правильно. Нам родная советская власть сроки отмерила. Батяне моему особое совещание тройки четвертак впаяло. Потом добавили. Ну а я, как потомственный зек, по наследству сижу. И дети мои будут сидеть. И внуки. – Веня Золотой повысил голос, а толпа, поддерживая его, заурчала согласно. Пахан ударил себя кулаком с зажатыми в нём чётками в грудь: – Мы – воры! А воры при любой власти будут сидеть. Это наша жизнь, и другой нам не надо!

– Пусть так! – смело шагнул вперёд Фролов, нетерпеливо стряхивая с плеч руки вцепившихся в него с готовностью растерзать зеков. – Я согласен с тобой и считаю, что вор должен сидеть в тюрьме!

Веня Золотой кивнул благосклонно, сделал знак, и его подручные послушно отпустили милиционера. А тот, несмотря на драматичность сложившейся ситуации, усмехнулся невольно. В первый раз он столкнулся с тем, что ставшая классической фраза киногероя Глеба Жеглова нашла полное понимание и поддержку со стороны уголовников.

– Пусть так! – продолжил милиционер. – Но ведь сидеть вор должен за что-то! Домушник – бомбить квартиры, ширмач – по карманам шарить, медвежатник – сейфы вскрывать, майданщик – чемоданы чужие тырить. А вы и воры-то какие-то… потенциальные.

– Ты нам не хами, фраерок! – грозно сдвинул брови пахан, услышав незнакомое слово.

– Ну, я в смысле – гипотетические. То есть преступления не совершили ещё, а срок получили. А вот вохра ваша – наоборот. Самые что ни на есть уголовники! Незаконно лишили свободы большую группу людей – раз! – принялся загибать капитан пальцы. – Создали незарегистрированное в установленном порядке вооружённое формирование – два! Добыча драгметалла без лицензии и его реализация – три! Если все их грехи подсчитать, то вся администрация лагеря должна с вами местами поменяться и на бо-о-ольшие сроки подсесть! – с воодушевлением завершил свою речь Фролов.

Пахан задумчиво пощёлкал тяжёлыми зёрнами чёток.

– Поменяться с вохрой местами? Их, значит, в забой, а нас, уркаганов, на вышки? Ну-ну… Контрреволюционной агитацией занимаешься, а ещё говоришь, что ни за что посадили… Ни за что у нас, брат, не сажают. Каждому, если присмотреться, статью пришить можно… Ну а что, – обернулся он к чинно восседавшим на помосте парламентариям, – народ по этому поводу соображает?

С лавки, на которой сидели блатные, вскочил один – крепкий, на лешака похожий в своём рубище, но с золотой серьгой с конскую подкову величиной в правом ухе.

– А чё тут думать, Веня? Перо в бок мусору, и в речку. Раз он, мать его, капитан, пущай плавает!

И первым заржал своей шутке. В толпе подхватили смех, загоготали вразноголосицу.

– Ша! – рявкнул на них пахан. – Здесь базар за серьёзное дело идёт. Ну а пролетарьят наш что думает? – указал он на представителей мужицкого сословия.

Из их рядов поднялся и выступил вперёд худой и жилистый, длиннобородый, подстриженный и даже причёсанный зек, выглядевший от того благообразно.

– А-а, Профессор… – кивнул ему вор. – Только покороче давай. А то разведешь антимонию… Мы, в натуре, не на партсобрании.

Старик невозмутимо пошарил в своих лохмотьях, извлёк оттуда огромные, вроде мотоциклетных, наверняка самодельные очки с толстенными, словно две лупы в оправе, линзами, и осмотрел с ног до головы Фролова.

– Вот, – обличающее указал он на милиционера грязным перстом, – из-за таких вот, как этот субъект, мы и влачим с вами жалкое существование. Мы, – ткнул он себя пальцем в грудь, – работаем не покладая рук, добываем золото. А что в итоге? А в итоге, граждане арестанты, вместо того, чтобы свободно торговать им, обменивать на хорошее питание, чай, махорку, на робу новую, —тряхнул он рваным рукавом истлевшей рубахи в сторону новичка, – лагерь вынужден тратить львиную долю наших богатств на оборону от поползновений таких вот враждебных сил.

Капитан едва рот не раскрыл от изумления, слушая этого зоновского профессора.

– Вохровцы нам, граждане заключённые, конечно же, не друзья! – продолжил между тем старый зек. – Но, как искренний патриот своей малой родины, я не могу не солидаризироваться с администрацией по некоторым принципиальным, стратегически важным вопросам. Что предлагает нам этот, с позволения сказать, гражданин? Да измену родине – ни больше, ни меньше! Что такое для нас, друзья мои, лагерь? Это место, где родились и выросли не только мы с вами, но наши отцы, матери, дочери и сыновья. Здесь, в этой таёжной земле, похоронены наши деды. В недрах горы, в глубоких штольнях шахты, покоится прах тех, кто осваивал и обживал много лет назад малопригодное тогда для обитания подземелье. Да, многое мне лично, как и всем вам, не нравится в нашем бытие. И вохра у нас порой беспредельничает, и буграми, бывает, не тех назначает. И пайка могла бы быть значительно лучше. Но это не значит, что мы готовы уйти от родных нам могил! Мы любим нашу родину такой, какая она есть. Лагерная жизнь, конечно, несовершенна. Но мы все вместе своим упорным трудом, с помощью мудрых воровских законов, завещанных нам предками, способны добиться от вохры уступок и обустроить лучшим образом наше отечество. И разным там безродным шпионам, диверсантам, идеологическим вредителям, – он опять указал на Фролова, – с этого верного пути нас не сбить! Я всё сказал.

Толпа, помолчав секунду, и, видимо, переварив и осознав сказанное, взорвалась бурей восторга. Зеки орали, свистели, улюлюкали, подбрасывали в воздух что-то бесформенное, служившее им главными уборами, и пламя факелов металось по стенам подземелья и тоже будто аплодировало багровыми сполохами.

С лавки подиума поднялся другой парламентарий, мужик, – плотный, коренастый и почему-то в солдатских валенках. Он протестующе замахал руками толпе, и когда она чуть стихла, крикнул:

– А я не во всём согласен с предыдущим оратором. Да, живём мы, в общем-то, неплохо. Но на чём основано наше относительное благополучие? На беспощадной эксплуатации рабсилов, на импортном продовольствии. Почти девяносто процентов продуктов питания поступает в шахту сверху, извне! А мы обязаны наладить своё производство сельскохозяйственной продукции. И работать должны не только мужики и рабсилы, а все, включая блатных!

– Я ща те рога поотшибаю за такой базар, козёл драный! – подал голос кто-то из урок.

– Опять же, крепёж какой поставляют?! – выскочил из толпы, рванув на груди лохмотья, какой-то зек. – Гниль одна, а не лес! Давеча двух рабсилов пришибло – свод штрека обвалился!

В толпе вновь загомонили – то гневно, то одобрительно. Переждав пару минут, пахан гаркнул повелительно:

– Ша, бродяги! – И, обернувшись к Фролову, вперил в него пронзительный взгляд тигриных глаз.

– Ты слышал, что народ тебе говорит? Люди работать хотят, созидать. Жизнь свою здесь, на своей родине, можно сказать, обустраивать. А ты их куда зовешь? -Потом, помолчав, потеребил задумчиво чётки и, приняв решение, объявил: – Ладно, живи пока, мусорок. А там посмотрим. Пацаны у нас резкие, а предателей родины ненавидят особо. Не исключено, что долго не заживёшься… – Он опять ухмыльнулся недобро. – Но и пайку жрать задарма мы тебе не позволим. Она, пайка-то, тяжким трудом наших мужиков-работяг достаётся. А потому мы тебе занятие щас, подберём… Бригадир! – крикнул он в толпу.

– Здесь! – отозвался откуда-то из полумрака Лом.

– Определи его к делу!

– Поставлю рабсилов кормить, – предложил бугор.

– Идёт, – кивнул Веня Золотой, и величественно махнул татуированной рукой на Фролова. – Будешь, Капитан, у зверолюдей баландёром.