Текст книги "Аномальная зона"

5

В клубе жилзоны замполит открыл свой кабинет, запертый на висячий амбарный замок, и, уступив хозяйское место Марципанову, сел скромно за приставной столик, предварительно позвав:

– Эй, Гоголь! Ко мне!

Через мгновение в дверной проём шагнул рослый, сытый зек в чистой робе и, смахнув с головы полосатую кепку, принял положение «руки назад» и доложил громко:

– Гражданин начальник! Заключённый Э-415, статья 58, часть девять-десять, срок 25 лет, по вашему приказанию прибыл!

Клямкин зарделся гордо:

– Вот, товарищ капитан, какой у нас редактор стенгазеты. Орёл! Писатель, поэт. Поднял нашу печать, можно сказать, на уровень крупного общественно-политического издания!

Эдуард Аркадьевич с интересом оглядел вошедшего.

– А звать-то вас как, гражданин? Да вольно, вольно. Я чинопочитания, знаете ли, не люблю.

– Богомолов Иван Михайлович, – потупился литератор конфузливо.

– Вы что, и впрямь писатель? – удивился Марципанов. – А здесь какими судьбами?

Наученный горьким опытом лагерной жизни, Богомолов склонил виновато голову:

– За дело, гражданин начальник. Вредительство, шпионаж… Что касается творчества… У меня на воле много чего напечатано. Рассказы в коллективных сборниках, есть пара-тройка удачных, по мнению критиков, стихотворений… Сейчас работаю… работал, вернее, над большой эпической вещью – романом «Пуд соли».

– Так-так, – удовлетворённый тем, что, кажется, нашёл нужного человека, поддакнул Марципанов.

– Талант! – чувствуя, что угодил начальству, с воодушевлением воскликнул замполит. – А некрологи какие он пишет! Зачитаешься!

– Рад стараться! – рявкнул с готовностью Богомолов, но сообразил, что применительно к некрологам это звучит как-то двусмысленно, и тут же поправился: – Мои способности всегда к вашим услугам!

Эдуард Аркадьевич указал зеку на свободный стул:

– Да вы присаживайтесь, Иван… э-э…

– Михайлович! – угодливо подсказал Клямкин.

Писатель робко примостился на край стула, выкатил преданно глаза на добряка-начальника. Ничего хорошего от такой доброты в лагерных условиях ждать, как правило, не приходилось.

– А я ведь к вам с просьбой, – любезно растянул губы в улыбке капитан.

Сердце у Богомолова ёкнуло: «Ну, теперь точно песец! Сейчас либо в стукачи вербовать начнёт, либо сдать кого-то из братков потребует…»

– Скучно мы живём, гражданин писатель. Рутинно. День за день, нынче как вчера… – выдал с сожалением Марципанов и посмотрел испытующе на сжавшегося под этим взглядом зека.

– Дык… Срок идёт… Мы сидим… – промямлил, не понимая, куда гнёт новый тюремщик, Иван Михайлович.

Капитан полез в карман шинели, вынул пачку диковинных папирос, вытряхнул две на ладонь, одну протянул Богомолову:

– Угощайтесь… Так вот я и подумал: а почему лагерная жизнь должна быть непременно скучной и однообразной?

Иван Михайлович на всякий случай пожал плечами: а чёрт его знает, мол…

– Конечно, наказание есть наказание, тем более заслуженное, – слегка покривив душой, продолжил Эдуард Аркадьевич. – Но, как мы знаем, человек всегда остаётся человеком. Даже в неволе. К тому же мы должны не только карать оступившихся, но и перевоспитывать! Мне Кузьма Клавдиевич рассказал, что поручал вам написать пьеску…

– Я работаю, – встрепенулся Богомолов, – уже есть замысел… в общих чертах.

– Оставьте, – пренебрежительно махнул рукой капитан. – Я в курсе, о чём замыслена эта пьеса. Нам нужно что-нибудь другое, эдакое… Помните? Фильм «Покаяние». Какая дорога приведёт к храму…

Иван Михайлович поёжился в ужасе. Этот добрый начальник своими идеями и сюжетами его, пожалуй, под расстрел подведёт!

– Нужно сломать стереотипы, сложившиеся десятилетиями лагерные традиции, – развивал свою мысль Марципанов. – Должны же мы с чего-то начать!

– Э-э… – подал голос писатель, опасливо покосившись на Клямкина.

Эдуард Аркадьевич правильно понял. Он сдвинул брови сурово: зек есть зек, и миндальничать с ним не следует!

– Считайте это моим социальным заказом. Срок исполнения – неделя. Работу буду принимать лично. И не общий замысел, а развёрнутый сюжет с диалогами… как их там… сценами…

– Сколько актов должно быть в пьесе? – поняв, что либеральная часть беседы закончилась, вскочил и спрятал за спиной руки, Богомолов.

– Хотя бы один. – И подбодрил, подмигнув неожиданно: – Не бойтесь включать фантазию. Чем смелее, тем лучше. – Потом повернулся к замполиту: – Этот свободен. Давайте следующего.

– Студейкина! – рявкнул Клямкин.

Иван Михайлович пулей выскочил из кабинета, у порога столкнувшись с Александром Яковлевичем. Едва кивнув старому знакомому, писатель помчался в библиотеку, на ходу бормоча:

– Человек шёл по тайге напрямки, без дороги. Нет, два человека. Вернее, два беглых зека. Блатных. Чёрт… Смелее, смелее надо… Один зек был блатной, а другой – пидорас…

6

Студейкин произвёл на Эдуарда Аркадьевича самое благоприятное впечатление. Держался с хозяином зек-новичок скромно, но не пугливо, – с достоинством. Сверлил вопросительно его линзами круглых очков, одёргивая белый медицинский халат под полосатым ватником. Представился вольнодумно:

– Здравствуйте, гражданин начальник. Заключённый Щ-561. Чем, извините, обязан?

Марципанова, уже привыкшего к чинопочитанию, это слегка покоробило. Однако он быстро нашёлся, улыбнулся приветливо:

– А мы ведь разобрались, Александр Яковлевич, с вашим делом.

– Наконец-то! – вздохнул с облегчением Студейкин. И тут же продемонстрировал свой норов, забывшись: – Могли бы и раньше одуматься! Я трижды посылал жалобу на имя начальника лагеря, дважды писал прокурору! И без ответа. Между тем здесь, да будет вам известно, творится чёрт знает что! Людей хватают, сажают без суда и следствия, бьют, приговаривают к каким-то немыслимым срокам… Фашизм какой-то!

– Ты, мразь, говори, да не заговаривайся! – побелев от гнева, прикрикнул Клямкин.

– Да полноте вам, Кузьма Клавдиевич, полноте, – миролюбиво попенял ему Эдуард Аркадьевич. – Гражданин Студейкин имеет право высказать своё мнение. Его возмущение понять, в общем-то, можно… И мы с вами, товарищ замполит, должны прислушиваться к голосу трудовой интеллигенции… Помните? Я, может быть, и не разделяю вашу точку зрения, но готов жизнь отдать за то, чтобы вы смогли её высказать… – с чувством продекламировал он.

– Цитата из Сталина? – с уважением уточнил замполит.

– Ленина, – не рискнув вкладывать в уста Иосифа Виссарионыча столь кощунственный пассаж, отмахнулся бывший правозащитник. – Как, кстати, проходит наш научный эксперимент? – обратился он участливо к Александру Яковлевичу.

Студейкин обиженно вскинул подбородок:

– Как и всё у нас в России: грубо говоря – через задницу! На том допотопном оборудовании, на котором работают здесь учёные, вообще удивительно, что мы кое-чего достигли. Центрифуга вместо пятисот оборотов в минуту даёт от силы четыреста, – начал он загибать пальцы, – анализатор форменных элементов крови вообще вышел из строя. В лаборатории один компьютер на всех, да и тот не подключен к Интернету. Микроскоп дышит на ладан…

– Сдаюсь! – смеясь, поднял обе руки Марципанов. А потом, став серьёзным, нахмурился, обозначив между бровями глубокую складку. – Задолжали, крепко мы задолжали нашей науке, Кузьма Клавдиевич, – и посмотрел с укоризной на замполита.

– А с ошибкой-то в отношении меня как? – нажимал Студейкин. – Освободите когда?

Эдуард Аркадьевич поморщился озабоченно:

– С этим не так просто. Суд, хотя вы этот факт и отрицаете, всё-таки был, и приговор вынесен по закону…

– Какому закону?! – опять вспылил журналист. – Вашему?

– По закону Российской Советской Федеративной Социалистической Республики, который действует на данной территории, – разъяснил Марципанов. – Как и почему так исторически сложилось – отдельный вопрос. Давайте не будем пока дискутировать по этому поводу. Нравится такое положение лично нам с вами, нет – но это свершившийся факт.

– Да отменены все эти законы к чёртовой матери с падением советской власти! – взвился Александр Яковлевич.

– Ну почему все? – поднял брови Эдуард Аркадьевич. – Известны… э-э… прецеденты. Крым, например, оставили в составе Украины, хотя ни Хрущёва, ни КПСС, генеральным секретарём которой он был, уже давно нет. Так что это вопрос весьма спорный с правовой точки зрения… Да я сейчас не о том, – заметив, что Студейкин собирается вновь ввязаться в полемику, предвосхитил его Марципанов. – Сидеть вам недолго осталось. Это я обещаю. Другой вопрос – как сидеть. Скучно, рутинно или… весело?

– Весело? – моргнул растерянно журналист. – Вы считаете, что в тюрьме может быть…. весело?

– А почему нет? – в свою очередь изумился Эдуард Аркадьевич. – В вашем личном деле я вычитал, что вы не только журналист, уфолог и криптозоолог, исследователь непознанного, но и талантливый бард, председатель краевого клуба авторской песни…

– Ну уж… – зарделся, потупив смущённо взгляд, Александр Яковлевич.

– Я даже кое-что помню из вашего, – обрадовавшись, что нащупал слабую струнку в душе собеседника, развивал успех Марципанов. – Вот эту: в небе самолётик, а внутри пилотик над тайгой летит… И ещё…. Что-то там про звездопад… А-а-а… Звёзды сыпятся, как листья, прямо в тихий лунный сад… э-э… мнэ-э… Я ни в чём перед тобой не виноват, ла-ла-ла… Здорово!

Студейкин, глядя в потолок, теребил смущённо в руках полосатую кепку. Клямкин хмурился, не слишком понимая, о чём идёт речь, и куда клонит начальник лагеря.

– А потому вам, Александр Яковлевич, и карты в руки. Туристические, – продолжил обольщать барда Эдуард Аркадьевич. – Вы наверняка обращали внимание на то, какие песни здесь заключённые в бараках поют? «Гоп со смыком», «Мурка», «Сорок лет я не женился, пальцы веером носил»… Ужас! Безвкусица! А ведь как говорил Владимир Ильич Ленин, – обернулся к замполиту капитан Марципанов, – важнейшим из искусств для нас является песня!

Не смевший возражать вождю мирового пролетариата, Клямкин замороченно кивнул.

– Это он про кино так говорил! – не преминул дерзко поправить начальство Студейкин.

– Да, вначале про кино, – стал выкручиваться из неприятной ситуации Эдуард Аркадьевич. – А потом и про песни!

– И где это вы такое высказывание прочли? – прищурился обличающе журналист.

– В шестьдесят пятом томе… или шестьдесят шестом…

– У него полное собрание сочинение – пятьдесят пять томов, – язвительно заметил Студейкин.

– Это вы про старые собрания сочинений Ленина говорите, – полыхая внутри себя от ярости на уфолога-правдолюба, вынужден был оправдываться Марципанов. – А есть новое издание, самое полное… – А сам подумал: «Вот сволочь, достал своим Лениным! Таких гадов и впрямь надо в лагерях гноить» И вслух: – Впрочем, это не важно. Важно, что народ наш должен петь не блатной шансон, а прекрасные чистые песни. Помните, как у Окуджавы? «Возьмёмся за руки, друзья, чтоб не пропасть поодиночке!»

– А вот это противоречит принципу разобщения спецконтингента… – скрипучим голосом вставил вдруг Клямкин.

Эдуард Аркадьевич заиграл желваками. Он поднялся во весь рост и пророкотал хорошо поставленным командирским голосом:

– Отставить р-разговоры!

Замполита как ветром сдуло со стула. Он вытянулся по стойке смирно. Студейкин тоже застыл с раскрытым было ртом.

– Слушай приказ! – грохнул кулаком по столу Марципанов. – Немедленно приступить к созданию лагерной художественной самодеятельности. Руководитель – осужденный Студейкин. Замполиту подполковнику Клямкину выделить помещение для репетиций, обеспечить музыкальными инструментами спецконтингент. Предложения по репертуару представить мне в письменном виде завтра. Первый концерт – через неделю. Ясно?

– Так точно! – в один голос выдохнули Клямкин и Студейкин.

Эдуард Аркадьевич глянул на них сурово:

– То-то же! – а потом скривил губы досадливо. – Распустились совсем! Расслабились! Простейшие демократические преобразования не можем произвести. Сталина на вас нет!

7

На следующий день заключённым на треть снизили нормы выдачи табака, чая, а сахар – кусочек пилёного – полагался отныне только тем, кто перевыполнил норму выработки. Лагерь глухо зароптал. Агентура завалила оперчасть сообщениями об антисоветских высказываниях как отдельных зеков, так и прозвучавших в ходе бесед целых групп осуждённых.

Подполковник Иванюта – большой, грузный, едва втиснувший живот в пространство между стулом и приставным столиком в кабинете Эдуарда Аркадьевича, дыша свежим перегаром, читал ему выдержки, перебирая листочки в папке с надписью на обложке «сов. секретно»:

– Из третьей бригады источник доносит. Вечером после отбоя заключённые К-47, М-12 и Ю-52, лёжа на нарах, ругали советскую власть, говоря, что у неё вечные трудности, жрать всегда нечего, а вкалывать заставляют по полной программе. В первой бригаде заключённый Ш-980, получив урезанную порцию махорки, швырнул её в лицо ларёчнику, крича, что в следующий раз бросит её в бесстыжие глаза начальника лагеря. В той же бригаде на ужине зеки возмущались тем, что каша жидкая, и пообещали, что кинут в котёл повара для навара. Кроме того, в оперчасть обратился заключённый К-89, заявивший, что блатные договорились между собой убить его на рабочем объекте – лесозаготовках, и съесть, а вохре сообщить, что пропавший ушёл в побег. Нами были приняты меры оперативного реагирования по изоляции допустивших антисоветскую агитацию и пропаганду заключённых в бараке усиленного режима, в карцере, однако протестные настроения среди спецконтингента растут…

– И будут расти! – отрезал Марципанов. – Что ж вы хотите? Заключённые абсолютно правы. Норму выработки оставили прежней. Как там у нас говорят? Сначала дай положняковое, потом требуй. Гибче надо быть, товарищ подполковник! Работать с учётом складывающихся реалий!

– Им только слабину дай – на шею влезут, – буркнул Иванюта. – Так и до бунта недалеко.

– До бунта мы их доведём, если кормить перестанем. На сколько дней у нас продовольствия осталось? На месяц, на два? А между тем именно вы, как заместитель начальника по оперработе, отвечаете за снабжение лагеря всем необходимым через агентурную сеть на Большой земле. И эта работа провалена! А ваши сотрудники бегают по бригадам и собирают всякую дрянь, сведения, не представляющие никакого интереса. Советскую власть, вишь ты, зеки ругают… Так другой-то над ними власти и нет! А чем вы им через пару месяцев, когда жратва кончится, глотки заткнёте?

– Пулей, если потребуется! – упрямо гнул своё подполковник.

Эдуард Аркадьевич встал, вышел из-за стола, зашагал по кабинету из угла в угол, нервно пыхтя дедовой папиросой.

– Да поймите вы, с помощью штыков можно захватить или удержать власть, но усидеть на их острие крайне затруднительно! – в сердцах пытался он вразумить Иванюту.

Тот – красный, набычившийся – молчал.

– Можно, конечно, перестрелять весь спецконтингент, что вы наверняка с удовольствием готовы исполнить! – напирал Марципанов. – А сотрудники лагеря, их жёны, дети? Их тоже в расход? Всё равно ведь голодной смертью умрут. Не лето красное впереди, а сибирские морозы, зима…

– Что ж делать-то? – подал голос наконец подполковник.

Эдуард Аркадьевич затушил в золотой пепельнице папиросу, вернулся на своё место за столом, успокоился. Спросил буднично:

– Вы такое слово – хозрасчёт, слышали?

Иванюта в недоумении поднял на него свои водянистые, в красных прожилках глаза:

– Что за хрень?

– Экий вы… – поморщился Марципанов. – Как бы это вам доступным языком объяснить… Содержание человека под стражей – удовольствием дорогое. Надо его кормить, одевать, охранять… Да и труд подневольный – малопроизводительный…

Иванюта оскалился злобно:

– Правильно, развели демократию… Мне отец рассказывал: в сорок первом году один зек посрёт, другой тут же за ним подъест. Так, хе-хе, двоих одной пайкой кормили…

– Господи! – схватился за сердце Эдуард Аркадьевич. – Оставьте вы свои зверские шутки!

– Это не шутки, – хмыкнул подполковник. – Я папане верю… Раз говорил – значит, так оно и бывало.

– Ну хорошо. Ну пусть, – взял себя в руки Марципанов. – Но тогда, насколько я помню, этапы к вам косяком шли. Было… э-э… постоянное пополнение расходного человеческого материала. А сейчас? Пять-шесть человек за год? Переморите всех, а кто лагерь содержать будет при такой… э-э… демографии? А может быть, проще по-другому быт заключённых организовать, производственные отношения? Заинтересовать их в конечном результате труда? Перевести, например, часть на вольное поселение – пусть сами себя кормят, обувают и одевают.

– А р-режим?! – взревел Иванюта. – Конвойных зеков – и на свободу?!

– Да куда они, на хрен, денутся! – взорвался, в свою очередь, Эдуард Аркадьевич. – Кругом топи непроходимые! Ну, считайте их, что ли, в посёлке по вечерам, контролируйте. А они пусть сами себе харч промышляют – огородничеством, этим… как его… животноводством. У вас же в поселке и свиньи есть, и коровы, и куры…

Иванюта сопел яростно, потом, похоже, начал сдаваться:

– А охранять этих… вольнопоселенцев… кто будет? По головам считать, проверять наличие? У меня людей не хватает, в наряды некого посылать. В жилзоне по периметру из четырёх вышек только две закрыты! А это прямое нарушение устава караульной службы.

Эдуард Аркадьевич укоризненно покачал головой:

– Плохо мы историю знаем, совсем не перенимаем опыт предшественников… Папа вам о таком явлении, как самоокарауливание, не рассказывал? Зря, между прочим. Очень распространено было в ГУЛАГе. Из числа самых надёжных заключённых комплектовались подразделения самоохраны. Службу они, кстати, несли лучше штатных сотрудников. Потому что за предотвращённый побег им полагалась воля, а за тот, который они допускали, прошляпивали, – расстрел.

Иванюта вынужден был согласиться:

– Над этим подумать можно. Сейчас вспоминаю – действительно, о чём-то таком отец мне рассказывал…

– Вот и думайте, – завершил, не церемонясь с ним, разговор Марципанов. – Завтра доложите свои предложения. Готовьте список перевода на вольное поселение пока… э-э… ну, скажем, десяти процентов спецконтингента. И по взводу самоохраны определитесь. В количестве примерно тридцати человек.

А про себя подумал: «Ну почему, почему в России даже добрые дела приходится продавливать вот так-то, со скандалами, угрозами, с кровью? Не-ет, Иванюту надо убирать. Это враг. Верный сталинист-бериевец!»

8

…Двое шли по тайге, ломились сквозь бурелом напрямик, без дороги. Организатором побега стал зек из блатных по кличке Клиф. Чтобы не пропасть с голодухи, плутая в глухомани, вдалеке от людских жилищ, он прихватил с собою мясные консервы. В качестве таковых выступал второй заключённый – безобидный и ласковый зоновский пидорас Мотя. Мотиного мяса должно было хватить на весь неблизкий путь беглеца.

Мотя не сразу догадался об ожидавшей его грустной участи, которая наступит через недельку-другую, когда закончатся сухари в тощем сидоре Клифа, но шёл за блатным безропотно, как и надлежит каждому, кто попал в низшую касту зоновской иерархии – опущенных, пидоров, петухов.

Сперва Мотя, опьяненный вольным таёжным воздухом, приставал к попутчику, вопрошая с надеждой:

– Скажите, а эта дорога приведёт нас к свободе?

Клиф с Мотей не разговаривал. По понятиям, педераст – хуже скотины, прикасаться к нему нельзя – сам зачуханишься. Впрочем, существовало одно исключение – когда опущенный использовался для сексуальных утех. Задумав побег, Клиф решил, что другим исключением может стать и употребление петуха в пищу. По этому поводу он специально проконсультировался у старых уркаганов – хранителей воровского закона и блатной этики. Те, поразмыслив немного, согласились: за руку здороваться, общаться вообще с пидором нельзя, а жрать его – можно.

Так и шли эти двое с тех пор, как нырнули под прорытый лаз под «запреткой» – молча, сосредоточенно думая каждый о своём, прислушиваясь, не донесётся ли лай овчарок оперативно-розыскных групп, преследовавших побегушников по пятам.

А на исходе второй недели, когда на самом дне сидора Клифа перекатывалось с шорохом не более горсти сухарей, с блатным произошла неприятность. Шагнув первым на приветливую полянку, он по грудь провалился в прикрытую ряской трясину…

Для этого эффекта на клубной сцене пришлось прорубить дырку в полу. В неё и рухнул решительно заключённый, изображавший Клифа так, что приколоченные к помосту гвоздями ёлочки и берёзки, имитирующие таёжные заросли, затряслись.

Зал, до отказа набитый зеками, взвыл от восторга.

Самодеятельный артист довольно натурально играл человека, попавшего в болото, немелодично орал, хватаясь руками за доски сцены, присыпанные для пущего эффекта опавшей хвоей и осенней листвой.

Богомолов, как автор пьесы, сидевший на первом ряду, тревожно закрутил головой, озираясь по сторонам. Сейчас начнётся самое главное. Не побьют ли его и режиссёра-постановщика Студейкина, а заодно и артистов, зрители? Успокаивало то, что начальник лагеря Марципанов, замполит Клямкин восседали чуть поодаль, а в проходах зала ходили вохровцы, поигрывая дубинками.

Между тем действие на сцене развивалось своим чередом. Педераст Мотя метался вокруг утопающего, заламывал руки, изображая смятение души. С одной стороны – погибал его будущий убийца, с другой – человек всё-таки… По этому поводу, обернувшись к зрителям, Мотя закатил трёхминутный монолог, над которым накануне изрядно пришлось попотеть Богомолову:

– Он гибнет, гибнет… И радоваться бы мне, да не могу… Ведь если утонет он, мой истязатель, насильник, а я не окажу ему помощи, то не пропаду ли в адовой пучине и я вместе с ним? Не ввергнется ли во тьму, в бездну болотной топи, и то человеческое, что осталось ещё во мне? И кем стану я, уцелев? Как смогу жить с этим?

Наконец Мотя принял решение. Он бросился к попутчику, рухнул животом на усыпанную листьями сцену, протянул Клифу руку:

– Хватайся, я тебя спасу, вытащу!

Но тут засомневался уже блатной. Пожать руку опущенного – значит самому превратиться в петуха!

И он в свою очередь разразился речью, вывернув неестественно голову в сторону зала.

– Пидорас?.. Зато живой… Нет, это не для меня. Лучше умереть лютой смертью, канув в болотную трясину, но не поступиться принципами. Не мною писаны воровские законы, не мне их нарушать. Да все пацаны, что в полосатом прикиде схоронены, в гробах перевернуться, если я нарушу блатные традиции!

Зрители, вскакивая с мест, живо переживали происходящее на сцене.

– Правильно! – орали одни. – Тони, братан!

– Дурак! – вопили другие. – Схвати пидора за руку, вылези, потом грохни его. Вы ж только вдвоём в тайге, никто не узнает, что ты зачуханился!

– А я сам? – с пафосом воскликнул, полемизируя с публикой, Клиф. – Да я же до скончания дней буду чувствовать себя петухом! Лучше пропасть, сгинуть бесследно!

Но тут уже пидорас Мотя воспылал негодованием:

– Вор… Опущенный… Господи, какие мерзкие, гадкие условности! Но как живучи они, если, придерживаясь этих эфемерных понятий, человек готов принять смерть!

Богомолов покосился на Марципанова. Тот сидел, положа ногу на ногу, и одобрительно покачивал надраенным до блеска носком хромового сапога. Пьеса ему явно нравилась.

Наконец под восторженные крики зрителей Мотя выволок из дыры в полу Клифа. И вот они, обнявшись, положив друг другу руки на плечи, вместе идут по тайге, а блатной, достав из вещмешка последние сухари, щедро поделился ими с опущенным…

Перед тем, как скрыться за кулисами, Мотя обернулся к залу и с пафосом провозгласил:

– Наконец-то мы вышли на дорогу, которая непременно приведёт нас к свободе!

А потом, когда рывками, повизгивая ржавым тросом, закрылся занавес, на сцену вышел с гитарой через плечо Студейкин, а за его спиной выстроились в ряд все участники спектакля.

– Изгиб гитары жёлтой ты обнимешь нежно, – извлёк первый аккорд Александр Яковлевич, и актёры подхватили с энтузиазмом: – Струна осколком эха рванёт тугую высь…

– Все вместе, разом! – вскочил со своего места Богомолов, обращаясь к зрителям. И те рявкнули воодушевлённо, поднявшись со скамеек:

– Качнётся купол неба – большой и звёздно-снежный. Как здорово, что все мы здесь сегодня собрались!

Представление для заключённых закончилось триумфом авторов и актёров. И долго ещё в лагерной тиши то там, то сям раздавалось хрипло-задушевное: «Как здорово, что все мы здесь сегодня собрались».