Текст книги "Внутри точки"

Недействующие имена

 
крошки насколько дрожь
геометрия кожи в лакунах
купается первая птица
пускающая левое веко
в изодранный смерчем
промежуток ткань парит
матовой лёгкостью между
вдохом и колебанием воздуха
ткань выстилающая любой
отказ возврат к истоку вместо
длинной фразы брошенной
поперёк и немного наискось
к траектории холода
убывающая стена памяти
 

*

 
за ней пустые падежи смятые
крылья ветрам подобны паузе
хрусту ветвей тени евклидовых
вен ведут свою кровь по лезвию
длиной в птичий стон ящерицы
текут первые имена тяжесть
вне рук глиняной куклой
к утру прислоняясь лицом
 

*

 
переходили другим бродом
ведомые мгновением не спящие
в смысловых сквозняках
обложной дождь выжженные
алфавиты мы ждали пока вода
притаилась мёртвой не пускает
к окончаниям зерно вращающее
поле на одном указательном
жесте
 

*

 
кто так и не назван бездомен
тираж леса шаги в тяжёлое
искусственному глазу ты
полустёрта с изнанки глагола
выстроишь соль по сгущённому
мрамором руслу в пурпурной
воронке как ты возможна когда
в гранях север просматривается
как будто побеги собранные
с декабрьских ржаных небес
 

Август

 
Здесь мы закопали первую книгу – за гребнями вещества
просматривается жгут фосфора, стянувший пепельное лицо ровно посередине
или это тёмным лучом падает запад от виска до виска,
                              от холма до холма текут в истощении числа,
т. е. стекло или его границы – снег, летящий сквозь каркас уравнения: седина,
                                                                      молоко:
сколько мы ещё будем способны слышать, как с этажа на этаж стекает смола,
как пылающий ветер, устав от себя,
                              выходит из «себя» зыбких границ, наблюдая
гранит,
приютивший золотое сечение в начало отсчёта, приняв за вспыхнувшего мотылька
                                                                      то,
с каким усилием губы не пускают воздух в отверстия гласных – горят города,
деревни закутаны в цинк: разброс по карте матовых сновидений
 
 
сколько мы ещё будем способны слышать, как с этажа на этаж стекает смола,
как пылающий ветер, устав от себя,
                              выходит из «себя» зыбких границ, наблюдая
гранит,
приютивший золотое сечение в начало отсчёта, приняв за вспыхнувшего мотылька
                                                                      то,
с каким усилием губы не пускают воздух в отверстия гласных – горят города,
деревни закутаны в цинк: разброс по карте матовых сновидений
 
 
                              (основание для реки), —
 
 
прорастёт ли письмо (хоть мы не просчитывали вероятность наперед)?
чего ожидать в такой пасмурный день? – скоплений? дождя? – или…
 
 
обломок стены, фотография рта в контексте летящих навстречу
разодранных сумраком фар, беглый символ в устье ночи, перешагнувший
                                                            возможность
«раскрыть», что плывёт по зрачку,
если резко коснуться твоих губ обрывком бумаги в слабеющем свете заката
– колебание —
 
 
так эхо взрослеет в дугах камней
параллельно расширению зрения.
 
 
Вялостью течь вообразить. Ростки принимать – «другим».
Пахнет скошенной травой; серебро опыляет гнёзда, делит надвое «целое»:
тень хрустит,
                           та что – пение корня,
                           другая – разлёт сахарной дымки, что и размах голосов
                    в подтверждение восходящей рукописи, сметающих стальную чешую
со «знания», с какой-либо попытки обернуться «чистой тотальностью»,
 
 
формой – уходить в мягкое умирание солнца, вблизи крепостных стен, где вихрь
латает пустоты в местах разрушенных звёзд о крылья тлеющих птиц в окончани
ях                    августа, но если ближе – страниц, почему-то не принятых почвой,
хотя мы следили,
                    (разобрав все несвязности, свободно висевшие между скрытных
смещений полудня в регистрах нисходящих потоков пепла),
чтобы книга снилась себе, как лето догорает в бесцветности вырванной фразы из
повествования, так бережно хранимого городскими сумасшедшими.
 

Препятствие… пространственные глоссолалии

 
плантация полыхает схема гнезда
полдень в разрезе          разодранные смерчи
гамма
                                        разрез искрит (шов глазу) о каменные суффиксы
кубический свет земляные узоры повторяй изгибы огня сей ночь вскользь
                                                                                                    трав
                                                                вычитывая кору
                                                                                        досуха
 
 
                                                  вплетения солнца в полюс
наблюдать из спектра          встречные пески приходили цвет армировать
буква шипит в диких библиотеках правее фотография звука
                                        чертеж гаснет так сложно
 
 
неравенства ландшафт вкладывает в горизонт
 

«Острота на заглушенных пальцах…»

1.

 
Острота на заглушенных пальцах – синдром?
Живородящие уколы пульсаций:
в предельных точках рассада обретает язык.
Между – пружина заводит дистанцию.
 
 
Шнурует ветер отсутствие опоры – воздух пуст, ушел.
 
 
Надзеркальная ртуть.
На боку туман подсыхает, спит.
Синяя глина.
Озеро.
Идеальный ноль.
 
 
Сфера вне сферы.
Логические орбиты.
Идеи гнезд.
 
 
Циркуль, теряющий траекторию: площадь агонизирует в зигзаг – это осадок на дне числа, собираясь цепью из пыли и гари (украденный воздух, клочья, расшитые вороньим зрачком, окна негатив, будто содрать то, что дарит всему двойника – так бесплотный массив, несхватываемый ловушками времени, повторяет миры в мгновенном стирании, как эхо, удаляясь, вытаскивает оси из каркаса, что теснил контуры крика, оставляя петлям их пустоту), размыкает сцепленные руки, разводящие стрелки в диаметр: не смыкается нить вокруг живущего сном нектара в диск пчелы, повиснув концами острыми, как жало, над золотистой фольгой, выстилающей местность.
 
 
Продери проломы в застывших,
непроницаемых кольцах: мотки времени – дорога.
Калитка соткана, но шум нараспашку.
Упасть в паутину подзорную.
 
 
Из пепла слушает необдуманный взмах, экранирует рука:
циферблат в язвах нити нагревает,
чтобы обрушить переболевшее трудом полотно.
 
 
Что определяет цела ли скорлупа? – по холоду речного камня, паратаксис, воздух за бетонной стеной (иногда я так думаю о…), или его движение выдавливает слова из предложения, которое мысленно, в неразличимость, произвол, кипящий днем, что на стальных канатах растянут, дрожит зрачок берега перед наводнением – он: рассечение, ночь, притаившуюся между следов на мокром песке – успей между капель вплести волокно в гриву восточного ветра, связать дорожке, тропинке стеклянной слезы шарф речного огня: окно раздевает моего двойника до телепомех, само раздеваясь, объятиями игровых родников, как падает полдень плашмя на кухонный стол, потом на тетрадь – вода: так спит огонь на левом боку от свечи, и строчка ликует свой первый ландшафт, на грязь опадая.
 
 
Разобран полет бабочки, отражается на бумаге:
туман заикается, когда птица отмыкает смолу в накатанном листе.
По ту степень струй себя раскрывает сечение:
морфемный дождь.
По ручьям точки сверять: наборной зуд.
 
 
Говорят, что были глаза,
которыми он не посмотрел ей в лицо.
 
 
Разгребали золу полярного зноя:
в пятнадцать ветров сгоревших имен —
дома костенели.
Дул снег в раскаленный холод, проносил по слогам порошок,
как бумага цифры.
 
 
Каштаны теряли тени:
Цепи бегущего цвета.
Луч от кожи до кожи:
трава – молекулы скорости.
 

2.

 
В шёлк кричит кукла, небо вскидывает прядь – смахнуть металлических мух, разогнанных добела: изголодавшаяся материя принимает то, что застряло в кавычках, будто черепица – на грани огня – отсвечивает письмом, но читается – «нора»: домой произнеси по костям, сложив ветвления цифр и взгляд, недоспевший к лицу, той, что ад впишет в кукольный дом, чью поверхность выносят на спинах маковые дети – шипы сновидений – к играющей смолами синеве.
 
 
Ад – насечек кольцо на ладони, воспоминания стерты, но бились в конвульсиях старые жженые книги, когда она подносила ближе свечу – разрублен надвое свет темноты – ядро – совокуплением мыслей изнывает, бежит от верёвочных машинерий, от грязи, в которую точится слог, от низкого леса, что кроет чьи-то шаги от самих же себя и других, кому деревья препинание, паутина домов, я – разбитое блюдце, расшитое, как ковер, разрывами, промежутками в тканях, в красных узлах утекающей силой: вспороть солнце, взбить его щетинистую мякоть, медлить закат, против моли, на серость, вспенившую не подсвеченный треск, на золото болото заковав; шорохом плит небо вогнуть в колбу слуха, нервно редея в ватных разбросанных перьях, оно – ожог на пальце, ссадина извести на проклеванном пеной сквозняке.
 
 
Асфальт пел.
Шло стороной чтение.
Зыбь.
 

3.

 
Емкости выкладывались на струнах, приобретая потухший цвет молний, извивами по стенам впадая, как факелы штор, удаляясь разводами в сорванных лампах, идущих на дождь и его вздыбившуюся поступь: несколько точек от шариковой ручки, удар мяча, язык не находит нужное место, упор, чтобы столкнуть с фундамента фактурный узор заглавной буквы – остывает в нитях водопада, истекая с намыленных тяжестью брызг в истлевающую ожиданием полость времени и срыва с корня лишнего цвета, в кору одевая все то, что на шелк отзовется слепящим свечением.
 
 
На потускневшей фигуре (не развернулась во взгляд) гравитация прядёт нечитаемые узоры: оскал затонувшего судна. Пробегают её покрытые инеем черты – спицы велосипедного колеса, вяжущие бинт дороги: пучок мнимых сходств, или вовсе царапин на схваченном письмами льда виске (он – сборник прочитанных книг, метатекст): сумма, заглавная буква – алеф – страница-зеркало, в которой отразился тетраграмматон всего лишь раз – единица: рука, что нервно бежит от строки к строке, будто стежок за стежком прорывают страницу, загораясь от вписанных лиц, костей, – волна за волной – приливом соберётся в ладонь она, руки, утопившей голос: зёрна языка измельчив до жёлтой глиняной пыли, осевшей на рёбрах дорог.
 
 
Безымянные несут города, пишут.
Редеющий холод.
Ливень проговариваясь
 
 
Книга устала в себя.
Ещё был вечер, мокрый изгиб асфальта,
и кто-то читающий прерывался на кашель.
 

К Фельдману (звук падает на нить)

 
взахлеб венозные страницы плечи белизне двойник
краем севера итожит локоны под лед черепица принимает
от взгляда помешательство на руках верхнего бега
в условиях предсказанных сломам космоса сигнал
воды искажен нитью желчь сквозь зеркало мрамор как
скважину лица опасается шьет корпус ответа на
 
 
статику быстрого пепла извлечен порист дышит
 
 
гласные в кострах изображают расстояние
по углам высоковольтные линзы известью
называют рояль в сером коконе света
 

Гипноз

 
Словом снится стекло себе.
Снимок не дается в пропись.
На верху шеста собирается шаром воздух.
Фарфоровые голоса не уступят трещины.
Течет канва во все узорные пустоты.
 
 
Бег касания.
Над костью черным голубем.
Растения пьют внутреннюю сторону отражения.
Кто удержит дно колодца?
Раскаленные рельефы зрения неустойчивы —
с монет скоростью тумана.
Строками царапины на дыхании свиты в удлиненное удушье.
 
 
Темнее синтаксиса.
Слова видят стекло, слышатся в росте.
На ощупь в стебле горизонт.
Оправдание следа от внешности – контуры снять с хруста.
Сглажен лес с ног.
 
 
Вулкан развернут ресницей,
Не оглядывайся – там происходит кость.
Опавшие стены – встреча, замкнутая на себя,
Бежит круг, переходя на прозрачность.
За следующим – кожу оставляет сон,
чтобы первый вдох уже – слогом.
Смычные, глухие улицы.
Ищи.
 

В этом городе не бывает по-другому?

/

Глаз катится по пустыне. Нарастают детские крики. Скелеты зданий. Прокаженные сидят вокруг спящего мастодонта. Письма на скорую руку. Веди ущельями своих мыслей. Царапины от коньков на льду. Черновики карт. Плети гнёзда из спонтанных траекторий. Хвосты комет. Несколько веток, чтобы растопить печь. Расправь сеть, чтобы поймать огонь. Угли вспыхивают прямо в руках. Ещё чуть-чуть, и вода постучится в окна. Кто населяет ожидание, после десяти лет скитаний? Кто этот человек, собранный из пчёл? Умом не охватить даже спичечного коробка. Впусти их вовнутрь, пусть переставляют крестики в клетках. Камень говорит от лица куклы. Из его глубин раздается смех. Не проронил ни слова во время ходьбы по сечениям шахматного дождя. Жилы вогнуты в делимое шага. Водопады. Твои глаза, пальцы – всё что у меня есть. В таком сумраке за день вырастают волосы до поясницы. Твои быстрые движения. Слова падали навзничь, треща. Так что замерзала вода и кровь. Как не меняй фотографии, но свет уже – чёрен. Пульсации в эпилоге. Мне невыносимо сложно быть тут – в месте, где каждая трещина – морщина. Островки битого стекла. Остановки устали ждать. Что ещё тут осталось?

//

Хлещет пишущая машинка. Смотри, дети глотают булавки. Варан в клетке. Листы разбросаны по столу. Бессонница. Стёкла, сдерживающее желе. Бельё. Подражая кочевникам. Отвлекают телефонные звонки. Я построил кривую. Лестницы усыпаны книгами. Ab initio mundi. Заходили люди в масках, зажигали свечи, потом танцевали на столах. Солнце ручьи перебирает по струнам, шепчет. Печать расползается – черепки подписи. Шаги холодильника. Звон кофе. Я встаю на полчаса раньше и успеваю заметить, как тени ползут к предметам. Утро хрупкое – хрустальный город – идёшь по нему, как по облаку. Идёт и снег, собираясь в слова. Ты, так же как и он, аккуратно перестаёшь существовать.

///

Трубы вдоль обочины. Обрезки вен, что нас связывали. Ресницы закрываются последними. Метеориты в крепостных стенах. Жаба очерчивает сон. На той стороне коридора Платон следит за вмерзшими в гипс движениями мух, пересекая черту круга. Печать на лбу говорит о том, что ты не отсюда. Стопка книг у входа в море. Мало кто бывает тут. Больше ничего не нужно – только окунаться в заводь степного ветра. Ты ещё здесь, а часы уже сверяешь по туману в долинах гор. Пространство вогнуто как линза, в которую смотрит ребёнок из картонной коробки. Его лицо – абсолютный ноль – связывает тебя по рукам и ногам. Перемещается затмение, как под музыку. Стоит зажечь спичку и окна замолкают. Подписи к фотографиям дают первые ростки. Боль перерастает во время года. Ты бьешь себя по лицу, и первые морщины осыпаются на стол, покрывая пустые страницы тетради и опавшие или сорванные ветром лепестки герани. Изодранные карты ты сжигаешь у серой стены за домом. Белая краска капает с потолка на твои закрытые веки. На стенах наросты шерсти. Ангелы сбросили кожу. Телефонные гудки: можно строить мосты через молчание. В раковине дозревает огарок солнца. Вдыхай муть с отяжелевших стаканов. Кухни – корабли бессонницы. Цементируй птицу в полёте. Наводнение зеркал. Вагон теплее, когда ты задерживаешь дыхание. Женщины плетут ковры из кишок коров. Гадай на еде. Запиши в дневник, о чем шепчет ржавчина на старых баржах. Только поворот шеи в сторону напомнит о прибое. Скорлупа означает цвет. В этих развалинах снег усыпляет экраны. Отведёшь руку в сторону, и взгляд разобьётся об пол.

Сумерки

 
Утро, кашляющее мной.
Посередине сумерек – взгляд, оставленный со вчера.
Видишь, солнце не даёт горизонт.
Серость тумана, лезвие тела, густеющее в помехах.
Несколько чаек постоянно принимают нашу комнату за нарыв моря.
Мы сидим на кухне, и облака не дают открыть глаза.
 
 
Ещё одно событие возвращается, чтобы мы стали узлом.
Говорящее завтра – отрывок текста на бумаге, пропитанной росой.
Сломанные водой строчки.
Сколько дорог обрывается после запятой?
Дорог, упирающихся в стену или спину?
В твоей последней фразе тонет любое движение.
 
 
Шум холодильника, как поток сознания, где-то сбоку или сзади.
Всё, что случается в последнее время,
я интерпретирую неумением совладать с течением времени.
Внутреннее болото, грязь, не пускающая домой.
У меня не хватает пальцев – посчитать, сколько теней я не отбросил сегодня.
Вовнутрь пустого двора – знака с бетонным контуром.
Как длинны интонации просыпающегося дня.
Я – неуместная закладка в разговорах стен.
 
 
Зелёного больше в сухих или замёрзших деревьях.
В сухости твоего тона я топлю свою пустыню.
Чай с двойным дном – пьёшь, а потом читаешь.
Несколько фраз, и мост готов к тяжести.
Сохрани хоть щепотку дыхания для меня – в нём вся моя книга.
Пепельные террасы сумерек.
К их переплёту я подшит красными нитками.
 

«Листва звенит на ветру, как обрезки бумаги…»

 
Листва звенит на ветру, как обрезки бумаги,
Которые ты держала тогда над обрывом —
Наши старые письма друг другу. Сухая
Чешуя прилипает к мокрым ногам.
Место условно, но чуть ниже окна —
Твои глаза продолжают жить, отражая
(вбирая) темноту в комнате. Ты
Всегда оставляешь немного тишины
В конце фразы, чтобы я смог увидеть
Своё лицо в её гладкости. Я включаю
В сердцевине дня свет – дать проскользнуть
Незаметно темноте. Мне сказали, что
Искать тебя нужно на дальних островах.
И вот уже несколько дней мой
Плот следует многоточию в твоём
Последнем «жди». Но как я причалю
К какому-то берегу, когда твой голос,
Глубину которого можно ощутить
Лишь дойдя до берега по
Поверхности воды, рассеян
В нескольких местах одновременно.
Перезвон зелёного. Не выключай свет,
А иначе я не смогу увидеть тебя
Через стекло. Говорящий песок —
Прозрачный. Время – невидимое,
Но тяжёлое. Сколько ещё
Циферблатов ты закопаешь
или бросишь в реку? Глаза
Под светом изобретают
Дыхание – белый свет,
Переломленный пополам.
Середина дня, как выстрел вводу,
Не достигает плотности. Твои пустые
Обещания спрятать наше место,
Обернулись театром. Перезревшая
Молния, темнота в цветочном
Горшке. Выращиваем тела,
Когда за окном уже перестал мир.
В твоём «жди» крупица света,
Не нашедшая почвы стать деревом.
Две руки над оврагом бросают
Клочки бумаг. Облака молчаливы.
 

Ткань

«…будуч к тому же средой и тканью

обволакивает их, оборачивает и вписывает»

Ж. Дсррнда

I

 
Тело перед знаком равенства
обретает руки в голосе фигуры, говорящей о себе очертаниями своего предела.
 
 
(линия на песке совпадает с предложением, которое примеряет страницу)
 
 
Раньше —
сноски на полях —
желание построить коридоры, где стены из камня – зеркала
(архивы роста во весь звук: расстояние между кровью и её тенью)
                              для эха,
                              судорожно пронзающего оболочку —
птичье веко.
 
 
Перепонки на крыльях пчёл —
мимические орнаменты событий, в которых противоположности разрушаясь,
становятся средой.
 
 
Читай его пустоту
 
 
– мима —
          его жестов без отсылок к источнику, телесному фонтану. Он (мим) —
пространство, то, как оно принимает себя вне наблюдателя.
 
 
Пустая страница.
 
 
          Её белизна – известь, в которую ты прячешь лицо, подражая стене,
          закрытой шёлком, чтобы скрыть от посторонних глаз
написанное будущим.
 
 
Моё желание знать – всего лишь конверт для теней.
          Их костёр развернут в настоящее.
 
 
Начать с чистого листа – всегда о нас,
с трясущимися руками, прыгающих в облако тканей,
                    сорванных ветром со стен, никогда не бывших перегородкой.
 
 
Несколько знаков и кровь совпадает с тенью.
 

II

 
Ветер – способность зеркала отражать.
 
 
В замкнутом пространстве вопроса немой говорит с глухим:
 
 
«Я наблюдаю за тем, как я наблюдаю за копией голоса».
 
 
Образ вещи – приоткрытая тайна.
Текст – в двух местах сразу, разделенный занавесом.
Высечен на стенах пещеры, в которую не войти.
Тёмное письмо.
Или у входа в пещеру.
Возможно в виде таблички – светопись.
 
 
Промежуток, опутанный потоками ветра,
повторяется с большой буквы внутри и снаружи пещеры.
 
 
Прозрачность стекла —
призрак,
          чьё тело – поверхность,
негатив страницы —
                    чистое понятие, ждущее точку – начаться.
 
 
Многоточие,
не переходящее в букву,
перфорирует среду так,
что она взрывается от истерического смеха,
становясь чёрной дырой —
                              симулякр,
 
 
поглощающий внешнее сходство с внутренним,
что снимает любые оппозиции при переводе на язык жестов.
 
 
Я – распылённое в подлежащих.
 
 
Синтаксис —
                    фиксация поглощенного света —
          система коридоров,
                    для выхода бессознательного к своему месторождению.
 
 
Пунктуация расставляет флажки через поле,
занесенное многометровым слоем снега,
по которому должно пройти обрывкам наших голосов, вырванных из диалогов за
кулисами тел.
 
 
Белила ролей растекаются по лицу немого актёра —
                    мёртвой полости —
                    собираясь в текст его мимикой для глухого зрителя.
 
 
Всё написание тут —
отражение дерева в реке, в ветвях которого угадываю пальцы, намертво вцепившиеся в мои запястья.
 
 
Отстраненный блеск воды, смех, сырость…
 

Январь

 
Солнечная кость на пролом глаза. Возьми
          от сырости умение бредить местностью.
          У изголовья холмы отдавали девятки.
Рука седеет.
Мы входим в шрамы.          Провода —
                                              рёбра огня —
бросают асимметрию почерком
на пологое множество. Стяжение догорает углами серого. Метель.
Ослеплённый нулём, иду вдоль разреза, нашёптанный движением маятника:
          поле разбито
              на взгляд и землю
                    – горловые нити —
живёт матовое. Глубина?
  Мертворожденный – кокон чернил – встроен в маску: пульсирует дневник
                                                                                  на языке.
Ягода – переписана звуком.
                    Мы
                              смотрели
сквозь чернозём на орбиты слов – от камня до заглавия
несколько глотков серы.          Материк в пятнах.          Птицы поют клеткам
                              на пепле,
                 сложенном в конверт… дай месту остыть от пальцев. Книга —
выговори её из долины, зашитую в неуловимую ткань. Я выдаю предел за купюру.
Развесь холсты по всем стенам, отобранных у застывших рек, прислушавшимся к
                                                            твоим шагам, в ответ на
усиливающееся жжение от воздуха, сдавленного каменными скобками, покрытых
                                                                             трещинами, по
причине постоянного смещения в глубину вопросительных руин. В этих
                                                                заброшенных скелетах —
месторождение. Стаскивая простынь – читать кровеносное.          Тело
восходит над комьями писем. Разбуди
     стекло – я впишу в тебя своё мерцание. Мост ослеп.
                                                                     Дыры
                              надорваны: цветут.