Текст книги "Что там, во времени?"

Вот так и оказались мы с женой, заражённой тем же устаревшим вирусом прогрессорства и взявшейся разделять мою судьбу, в маленькой школе маленькой национальной деревни недалеко от своего домика в лесу – всего-то в полусотне километров по местным дорогам. Мне была интересна ещё и научная сторона образовательной деятельности в таких условиях.

И в первый же месяц мы налетели. Оно было двенадцатилетнее, рыжеватое, веснушчатое, с грубо остриженными ввиду вшивости патлами, худое и сильное телом. В одежде, пахнувшей самыми разными перегарами. С дурной возрастной славой, необученностью, отчаянной неприкаянностью и отсутствием будущего. И с внешностью, ещё плоской, но с проглядывающей из этой плоскоты модельностью.

Когда слышишь о таком, сердце сжимается в морщинистый комок, но дела зовут дальше, и ты идёшь по ним. Со временем комок постепенно разглаживается, оставляя иногда одну-две морщинки. И всё. А вот когда такое оказывается просто девочкой, налетает на тебя в узком коридоре маленькой деревенской школы и обнимает – не действовать просто невозможно. А тут ещё умирает её мать от полного букета самых страшных на сегодня инфекций. Оказывается, и без того брошенная девочка вообще не нужна никому. Ни-ко-му. Да ещё братик есть дошкольный, скитающийся по больницам, где пытаются найти у него почти напрочь потерявшийся гемоглобин. Девочка приехала к нам в гости, ошалела от столь любимой ею и такой безумно красивой вокруг нашего дома в лесу природы и задала мне резонный вопрос: «Можно я буду называть тебя папой?» Ну что тут можно ответить?.. А дальше – как до сих пор говорят в местах не столь отдалённых – нужно уже «отвечать за базар».

Долго ли, коротко ли, воюя с официальными и неофициальными лицами и другими частями тел, поднимая на дыбы прокуратуру и поблёскивая золотом генеральских научных погон в проёмах открываемых ногой дверей кабинетов, наконец, победили. И семья наша стала состоять из меня, любимого, моей жены, которой к этому времени исполнилось уже целых двадцать пять лет, двенадцатилетней дочери и четырёхлетнего сына. И началось…

Круглосуточная профессиональная работа с главными в жизни и такими любимыми детьми дала определённые результаты. Тринадцатилетний каратист и пловец, яростный любитель, знаток и пониматель всего живого, что бегает, летает и ползает по нашим пейзажам, отдыхает сейчас в Испании со своим старшим братцем. Братец снисходительно одобряет биологические увлечения младшего и насаждает в нём научную работящесть.

А любимое сокровище, не преуспевшее, ввиду анамнеза, на образовательной и научной стезе, но, главное, получившееся добрым и умным, старается не оставлять меня надолго без присмотра. Особенно, когда деятельная жена размазана в пространстве по рабочим точкам. Правда, есть Атос, Пуся и Маруся – тоже члены семьи, по-своему любящие меня, преданные и заботливые. Но сокровище считает, что прикосновения её рук всё же приятнее для меня, чем возложение когтистой лапы Атоса или ласковое впивание когтями в ногу со стороны Пуси и Маруси при их поглаживании. Вот и сейчас, пока я сижу на террасе и предаюсь осмыслению прожитого, она там, в домике, готовит мне какую-то вкуснятину. Так и есть, хитро выглядывает из-за угла и, поняв, что я её вижу, несёт на подносе пару тарелок и кружку – действительно, именно с тем, чего я хотел. И как она это угадывает?

В этот необычно жаркий июньский вечер на ней только лёгкий до полупрозрачности халатик на абсолютно голое тело. Оно, это тело, необычное в своей прекрасности, облито кожей редкостного качества: за всю жизнь я считанные разы видел такое и прикасался к такому. Чудо хорошо знает, что оно мною предельно изучено как любимый ребёнок и как самый надёжный, верный и умелый партнёр по бане – аж с тех самых двенадцати лет. Да знали бы о таком соответствующие лица и, опять же, другие части тел этих лиц, – посадили бы меня тогда в узилище как миленького. А у меня ни разу не то что чего другого, а даже и мысли не шевельнулось за пределами отцовско-дочернего. Но восторг от прекрасности, к сохранению и преумножению которой я причастен, был со мной всегда.

Поставив передо мной принесённое, чудо село напротив, непринуждённо прижав локтем полу беспуговичного халатика, и, улыбаясь, уставилось на меня своими монголоидными глазами.

– Вот это – дааа! – проговорил я, уплетая холодное мясо с хреном. – Лучшего было и не придумать!

– У меня такое впечатление, что ты хотел о чём-то со мной поговорить.

– Да, есть у меня к тебе дельце, – не выпуская вилки из правой руки, я левой подвинул к ней по столу продолговатый конверт.

– Что это?

– Я знаю, что у тебя две свободные недели, и в связи с этим хочу тебя попросить кое-что сделать для меня.

На лице чуда появилось напряжённое выражение ожидания пакости от ближнего при невозможности отказать.

– Говори, пожалуйста, не томи!

– Там, в конверте, путёвка и билеты. Дима вчера привёз, я его попросил. Слетай, пожалуйста, за меня на Мальдивы. Вернёшься и отчитаешься. Это – хвостик к моему деньрожденческому подарку тебе.

– Ты знаешь, я в растерянности. Во-первых, ты сам всегда мечтал туда слетать. Почему бы не, а? Во-вторых, это как-то совершенно неожиданно, я просто внутренне не готова. Ну, и в-третьих – как ты тут без меня?

– Во-первых, я один лететь туда уже не могу, будем честными. Нагружать любимых уходом за мной там я не намерен. Да и врачи морщатся от перспективы пребывания меня на пляже. А иначе – зачем туда? Во-вторых, так легли карты и сбежались обстоятельства: не знаю, получится ли такое ещё раз. Почему бы мне не побывать там в твоей гладкой шкуре? В-третьих, мама возвращается завтра, и следующий семинар у неё – как раз через две с лишним недели. Да и Атос-Пуся-Маруся – тоже надёжный оплот для меня в твоё отсутствие.

– А когда вылет?

– Завтра вечером.

– …?

– Я очень прошу тебя выполнить эту просьбу. Понимаешь, я как-то шкурой чувствую, что это мне очень нужно. Сегодня побудешь ещё со мной, а завтра раненько рванёшь в город. Через два часа будешь в своей городской квартире и всё успеешь – и собраться, и оформить что нужно. А там – и в городе, и в дороге, и на месте – если что будет нужно, есть телефон и комп.

– Ну ты меня и озадачил… И отказаться не могу, и беспокоит меня что-то.

– Плюнь!

– Плевать не буду, а вот в озерке пойду искупнусь – я явно перегрелась от всего этого. Но в любом случае я тебя так люблю!

Вскакивает, и, уже не запахивая халатика, забегает в дом, выходит оттуда с большим махровым полотенцем, спускается с террасы и быстрым шагом идёт к озерку, в сторону солнца, готовящегося опуститься на гребень горы.

– Ну ладно, а я пойду прилягу, – говорю ей вслед и встаю.

Она слышит и, не оборачиваясь, машет рукой.

Ещё немного сижу и слушаю, как в купальне с фырканьем и повизгиванием плещется доченька.

Вхожу в дом. Глянул на старинные настенные часы – и обалдел. Где-то около 19.30! За всеми любованиями, воспоминаниями, жеваниями и одариваниями время пролетело ласточкой. В противоположной двери стене, почти в углу комнаты, высокое окно, в которое бьёт садящееся на гору солнце и через которое видна тропинка к озерку. Перед окном, вдоль той же стены, широченная ротанговая кровать. И постель расстелена. Ай да Чудо! Немного раздумываю, раздеваться или нет – жарковато, а я в полотняном домашнем костюмчике, чтобы не прилипать к стульям и креслам. Тянет лечь. Но в то же время там, по поверхности блестящей стальной сферы, под мягкой плюшевой мохнатой шкуркой, мышью бегает какое-то беспокойство. Словно зовёт кто-то на помощь. Приходит на ум точная передача этого состояния великим романтиком Юрой Кукиным:

Отчего-то стало неспокойно,

Не могу уснуть, тревогой переполнен.

Вижу, горы подступили ближе,

И тоска собакой ноги лижет.

Закурил – нет, неуютно в мире!

Не могу понять, чем мой покой нарушен.

И вдруг, сердцем слышу, носится в эфире:

«SOS – спасите наши души!»

Давно нет Юры. И его любимый портвейн уже не тот; моя «Арония» – лучше. Но беспокойство в эфире носится именно по-кукински, причём сегодня – почему-то с особенным топотом. Всё-таки прилягу-ка я, пока предмет спасения не определился.

Не раздеваясь, ложусь. Взглядываю на заоконную красоту и чувствую, как слегка закружилась голова. Закрываю глаза. И проваливаюсь.

Там же, ~19.10

Ну, даёт папуля! У него всё всегда очень продумано. Значит, это неспроста. Почему именно Мальдивы? Почему именно завтра? Почему это меня так забеспокоило?

Купальня у нас классная. Через край озерка, точнее, над ним вблизи края, лежит на лиственничных сваях деревянный мостик с перилами, соединяющий две разделённые озерком части усадьбы. А рядом с мостиком, в специально сделанном углублении, с входом со стороны «Большого Дома», погружена в воду платформа три на три метра с мелкосетчатыми стенками чуть выше поверхности воды. Глубина воды в этой купальне – полтора метра. Вход, вплыв и вполз всем жучкам, червячкам и пиявицам запрещён. На зиму всё это поднимается из воды, чистится и ждёт следующего сезона. Озёрная водичка чуть-чуть попахивает сероводородом из-за водорослей, но очень мягкая и экологически сверхчистая – моющих средств мы туда не заносим. Дети обожают эту купальню, да и я тоже. Наверное, всё же я во многом осталась ребёнком. Хотя пора уже и своих иметь – зудит иногда.

Погружаюсь с головой, выныриваю и лениво шевелюсь в тёплой, как парное молоко, водичке. Мальдивы, говоришь?! Ну и жизнь у меня – роман писать можно! В голове мелькают картинки, которые иногда удаётся приостановить или хотя бы замедлить. Раньше, в другой жизни, я чаще всего не могла передать эти картинки в словах, даже себе не могла их в словах описать. А зачем? Потом, под нажимом папы с мамой, согласилась с тем, что мыслить можно как угодно, а вот думать – особенно передавать мысли – получается только в словах. Как только забывала об этом, сразу же получала по морде или по чему ещё. Папа с мамой терпели все мои выкрутасы и нежелание учиться, с пониманием относились к розовым соплям в голове под постоянную музыку в наушниках и радовались, когда музыка была скрипичная или фортепианная. А я мечтала о любви, об умопомрачительном сексе и… дальше мечты не шли – сплошная мутная размазня. А меня всё водили в филармонии и театры, возили по городам и странам. Мне было интересно и приятно – картинки были яркие и запоминающиеся. А родители… Да как-то полагались сами собой разумеющимися и разумеющими. Жили какой-то своей заумной жизнью и страстно хотели приобщить к ней и меня. Но я не сдавалась.

Вот младшенький – это да! Он и жуков всех с лягушками в лицо знает, и построить что-нибудь может, и спортсмен, и красавец. Девки начинают с интересом посматривать. А он всё что-нибудь исследует да книжки читает. Надо будет заняться его воспитанием по части девиц. Своя-то личная жизнь вроде пока закисла. Бывает, в животе ноет, и текущее соком тело готово из кожи вон в постель выпрыгнуть, а вот туда, в постель, и положить-то некого. Я понимаю, что все мы получаем именно тех, кого заслуживаем. Но такое чмо, какое вертится вокруг – это уж слишком. Не делают сейчас нужных. Вот висит в доме у папули между его детским и недавним портретами фотография, сделанная в студенческие годы и присланная лет десять-двенадцать назад его однокурсником по университету. Хорош! С гитарой и шевелюрой – куда что делось! А морда – у-у-у-умная! Вот бы такого. Хоть ненадолго. Ну, хоть разочек. Понимаю, почему на него бабы вешались и жён было много. Где-то там, бабьим своим нутром, детей от такого хотели. И ведь получались дети! У нас с меньшим – братья и сёстры, каких, наверное, мало у кого сыскать. В разных странах, красивые, умные, успешные. А всё – он! Когда я смотрю на эту фотографию на стене, мне всегда приходит в голову, что ох, попадись он мне, такой для него негенетической, я бы его… Господи, да окажись я в том времени, цепочка жён быстро бы оборвалась. Не выпустила бы я его из лап. Любой ценой. Ой, да ладно, размечталась.

Словам научилась, потому что поумнела. Поумнела потому, что ум вложили. Родители всё через голову пытались вложить, а я другим местом думала. Вот через него и вложили.

На семнадцатом году стало совсем невмоготу. Какая тут учёба, какая работа! В каждом хоть сколько-то немерзком парне мерещился мужчина. Вот он и появился. О, чудо! С почти нормальной речью, даже, вроде, начитанный. Из врачебно-юридической семьи. Девятнадцать лет. Родители купили ему однокомнатную квартиру в районе новой застройки, так что добираться им туда для контроля и ухода было напряжно по времени. Учился он в университете на чём-то экономическом. Правда, папа всегда предостерегал меня против, как он говорил, «неопознанных гуманитариев», но этот, похоже, был из числа исключений. Познакомились мы с ним, как это ни странно, в филармонии. Встречались раза три: гуляли, общались (ненавистное папе слово!), рассказывали друг другу о себе. Заходили в кафешки, перекусывали и шли дальше. Домой он меня каждый раз провожал на городском транспорте; на нём же и уезжал.

Первый раз я побывала у него в квартире, когда он хотел повести меня то ли в японский, то ли в китайский ресторанчик, а одет был для какой-то помощи на даче у родственников. Он подхватил меня в душном центре города на своей небольшой машинке, и через полчаса мы были уже на парковке у его дома. Квартира-студия на двенадцатом этаже оказалась чистенькой и даже почти уютной – с симпатичной кухонной стенкой и огромным развёрнутым диваном. Диван этот тут же обеспечил в голове полный раздрай: от «кого это он тут» до «каково это тут». То есть, от «какой ужас» до «очень хочу». Похоже, даже стало как-то влажно. Там. А он вовсе и не домогался. Просто дал яблоко, и, пока я его натужно грызла, сходил в душ (не предложив мне) и переоделся. После этого мы поехали и вкусно поели. Потом он подвёз меня к дому с нашей городской квартирой, а сам, по его словам, поехал к родителям. Я была и обрадована, и разочарована.

Зато в следующий раз… Он заранее тактично выяснил, что я нынче в городе одна, без родителей и брата. Мы съездили в один из лесопарков и там погуляли, болтая о всякой всячине. Временами он прикасался ко мне, а то и приобнимал. А когда уже подходили к машине, обнял по-настоящему. И поцеловал. После этого я не задавала вопросов – я плыла. На этот раз, войдя в квартиру и целуясь, мы оба разделись прямо у входа в ванную комнату и вдвоём влезли под душ. Что мы там делали, где были его руки и где мои, я не понимала и не хотела этого понимать. Сказать, что мне было хорошо – не сказать ничего. Меня просто не было – я растворилась в своих же эмоциях.

Дальше – я просто поняла, для чего создана. Я не предупреждала его, что я девственница. Наверное, он по каким-то признакам сам догадывался об этом. Но не было никакого пресловутого дискомфорта, тем более – адских болей или других помех ощущению счастья и полного взаимного растворения. Из моей головы начисто вылетели все наставления о предохранении. В его голове они, похоже, остались. По крайней мере, я потом на это надеялась.

Всего, что происходило, я точно не могла и сейчас не могу описать в словах. Всё это было для меня внове, совсем не так, как я себе это представляла. Оно просто было другим. И даже слова типа «прекрасно» совершенно не годились. Я не думала и о том, что будет дальше, со мной и с нашими отношениями. Мелькнула только мысль: теперь я понимаю, отчего некоторые женщины теряют голову, теряют всё и уходят чёрт знает куда, откуда порой нет возврата.

Пришла в себя я под утро. Липкая и солёная на вкус, со слипшимися и спутанными волосами, болезненно растянутыми ногами и ощущением натёртости между ними. Голова была пустой и безболезненно гудящей. И в ней назревало странное чувство тревоги. Рядом лежало тело примерно в таком же состоянии. Совершенно неизвестное и совершенно чужое, хоть и понятно, чьё. Задела – не отреагировало. Тихо встала и пошла в душ. Мыслей – никаких. Тщательно вымылась. Глянула в зеркало – ввалившиеся глаза и щёки, кое-где – лёгкие пятна, возможно, разовьющиеся в синяки. Ну, это очевидно, что не нарочно. У двери в ванную собрала свою одежду – все четыре предмета – и аккуратно сложила её на кресло у дивана. Разбросанные туфли тоже аккуратно поставила поближе к двери на коврик. Валявшаяся на полу сумочка отправилась на кресло к одежде.

А он всё так же спал. Увидела на полу три презерватива, и стало как-то спокойнее. Провалы в памяти так и не восстанавливались. Почему я так отключалась? Съесть или выпить ничего такого я не могла. Значит, просто разряжалась полностью. Ну ладно, хоть узнала, что такое настоящий оргазм. У него, наверное, одна мощная отключка за все мои в сумме. У вытянутой руки – телефон. Автоматически взяла – посмотреть время. Полвосьмого. И тут… Говорили мне всегда родители: никогда даже в руки не брать чужие телефоны без спросу. А я ещё и заглянула. И сердце остановилось. Действительно, потемнело в глазах. Захотелось немедленно умереть. Не получилось – уж очень, наверное, здорова.

Дальше действовал полузабытый выживательный автомат. Выхватила из сумочки свой телефон и сфотографировала весь диалог. Зачем – не задумывалась. Я его и так запомнила на всю жизнь, с орфографией и знаками препинания. Потом бесшумно оделась и тихо выскользнула за дверь. Щелчков замка я боялась больше всего. Обошлось. За порогом надела туфли и только за дверью подъезда вдохнула полностью. Прошла пару кварталов и вызвала такси.

На своём двадцать пятом этаже вышла в лоджию и посмотрела вниз. Страшно. И тут услышала щелчок замка входной двери. Господи, ведь папа должен был утром приехать! Я пошла ему навстречу и остановилась. Он внимательно глянул мне в лицо, чуть помедлил и сказал: «Ну, Ритусик, что там у тебя? Давай-давай, рассказывай!» Ком внутри меня взорвался. Я выла, орала и рыдала. Что говорила – не помню. Опять какой-то провал. Пришла в себя – лежу на диване головой у папы на коленях, а он меня гладит и приговаривает: «Успокойся, успокойся, всё разрулим!» Я поднялась, а он протягивает руку ладонью вверх: «Давай телефон!» Выпотрошенная и бесчувственная, безропотно подала. Папа сидел и читал диалог.

– Не мог раньше.

– Чо делал?

– Да этой деревне целку ломал.

– Ну как?

– Ничево не понял.

– Почему?

– Как блядь всю ночь жопой об диван стучала и орала.

– Ну?

– Сейчас третий раз кончила и опять вырубилась.

– Ты снимал?

– Как мог.

– С друзьями делица надр.

– Ты чо сдурел.

– Давай договаривай с ней навстречу мы с Пекой подкатим.

– Лучше не надо.

– Не ссы под такую запись мы её во все дыры а то родакам ив инет.

– Лады дай поспать.

Папа дочитал и повернулся ко мне. Мне стало очень страшно. Ничего особенного в лице, но я поняла, что он либо когда-то уже убивал, либо точно мог убить.

– Когда всё это было?

– Да вот сегодня ночью.

– Слушай меня внимательно. Ты всё сделаешь, как я скажу. Если позвонит сейчас, скажи, что я тебе позвонил и вызвал домой. Соберись и выражай восторг и удовольствие. Если будет предлагать встречу, немного поломайся, немного что-нибудь измени и соглашайся. Мне ты ничего не говорила. Мечтаешь с ним куда-нибудь съездить. Если ещё полчаса не позвонит, позвонишь сама и всё это проговоришь. Дай слово.

– Пап. О таком даже думать тяжко, а ты – «дай слово».

– Понимаю, солнышко. Но потерпи, пожалуйста. Чтобы разобраться с этим раз и навсегда.

– Хорошо, папа. Обещаю.

– А теперь поставь чай и сделай бутербродики – мне надо позвонить.

Он набрал какой-то номер, и ему сейчас же ответили. Потом, похоже, его кому-то передавали пару раз – он терпеливо ждал – и, наконец, что-то коротко сказали. Он нажал кнопку отбоя и сидел с тем же выражением лица – я, оборачиваясь, это видела. Почти тут же его телефон запел мелодию вызова.

Дальше я ничего не поняла. Мелькали вообще незнакомые слова и знакомые, но наполненные каким-то другим, непривычным и непонятным мне смыслом. Началось с того, что кто-то сказал высоким мужским голосом о защищённости линии. Дальше папа сказал несколько фраз, которые, по-видимому, диктовались неизвестным мне этикетом. Речь точно шла о помощи, хотя это слово и не прозвучало. Потом он коротко сказал про дочь, какой-то хор, кочегара, которого должно хватить на троих, бойцов, кино и петушиные метки. После паузы голос сказал, что перезвонит через час, и что можно назначать встречу.

Предмету моего восторга и моего ужаса я позвонила через пятнадцать минут с извинениями за побег и заверениями в готовности всё искупить. Но лучше через день-другой, а то как-то прийти в форму надо. В трубке радостно хрюкнуло, и время «Ч» было назначено. Я, как могла радостно, прощебетала, что буду готовиться. Ответом было пожелание готовиться как следует.

У папы был короткий разговор, в котором он передал время и место встречи в злополучной квартире. А я всё тряслась, не понимая, о чём они договорились. Папа лишь сказал, чтобы я успокоилась. С женщинами, сказал он, вообще так не поступают, «а с моей дочерью – подавно».

В назначенное время я приехала к уже знакомому дому и позвонила по домофону. Замок радостно запиликал, и я пошла к лифтовому холлу. Одна в пустом лифте опять впала в панику. Но, когда на нужном этаже вышла из лифта, в лифтовом холле меня ожидали два не очень приметных молодых человека. Один из них приложил палец к губам, и они встали по обе стороны двери квартиры. Напротив дверей не было – только стена коридора. В квартире послышались шаги, дверь открылась, и первый молодой человек захватил открывшего, зажав ему рот, а второй быстро вошёл. Из конца полутёмного коридора, осветившегося при движении, появились ещё трое – один средних лет и простецкого вида, в кепочке под капитанскую фуражку, один с чемоданчиком и последний – с чем-то похожим на видеоаппаратуру. Этот последний улыбнулся мне, махнул рукой, как бы выметая меня, и сказал: «Ну всё, здесь все в сборе. Иди, папа ждёт».

Часа через три-четыре папе завезли небольшой пакет, как выяснилось, с видеозаписью моего первого опыта половой жизни и чем-то ещё. Папа, глянув на меня так, что я прилипла к стулу, взял ноутбук и просмотрел несколько эпизодов. Я сидела, как теперь понимаю, тёмно-багрового цвета по всей шкуре. Но молчала и не дёргалась. А папа взял пакет, положил в него флэшку, открыл маленький сейф, вмонтированный в шкаф и намертво прихваченный к стене, и сунул пакет на полку сейфа.

– Прости, но я очень против уничтожения этой записи. Копий нет точно: ребята знают своё дело. Когда у тебя будет свой сейф, переложим эту штуку туда. Никто, кроме тебя, этого больше не увидит. Но тебе она может пригодиться.

– Зачем?

– Поживёшь – увидишь.

Повидав папу в последние дни таким новым для меня, я не стала тратить время и силы на возражения. Кроме того, кому теперь верить, как не ему. И, конечно, вообще семье.

– Пап, маме не говори, ладно?

– Я что – похож на психа?

– А как мне теперь жить?

И тут вдруг я увидела на его лице улыбку, а затем он искренне и громко расхохотался.

– Жить теперь тебе надо с удовольствием и облегчением, весело и радостно. Лучше, конечно, ещё и с умом. Знаешь такого товарища по имени Ум? Ты лишилась так мучившей тебя девственности, осталась жива, здорова, не беременна и ничем не скомпрометирована. На всякий случай к гинекологу всё равно сходить надо, а так – начинается новая, ещё более взрослая интересная жизнь. Ведь было же хорошо?

– Да, – снова побагровела я.

– Ну и радуйся, глупая!

– А с… ну, с этими… что?

– Ты их больше не увидишь. Скорее всего – никогда.

– Они живы?

– Конечно! Но при воспоминании о тебе или упоминании твоего имени могут и умереть. От инфаркта.

Действительно, я больше никогда не слышала об этих начинающих отморозках. Я поняла так, что папе оказал за что-то ответную услугу некто из серьёзного криминала. Я узнала, что кочегар – это активный педераст, и что с меткой об «опускании» лучше в тюрьму или на зону не попадать. Фильма с развлечениями кочегара (как я понимаю, в кепочке) я, слава Богу, не видела и не увижу, но за то, чтобы его не увидели и другие, пострадавшим можно и имущество продать, и место проживания лучше сменить на подальше. А ещё выходит, что я совсем плохо знала папу. Как и то, что он может сделать за меня или для меня.

Ведь действительно, в итоге всё получилось некошмарно, хотя и некошерно, как шутит одна моя знакомая. Я теперь знаю, на что способна, хотя вот уже несколько лет что-то не даёт мне расслабиться. Я не могла полностью довериться ни одному из тех трёх мужчин, что у меня были после первой пробы. И всё было как-то пресно, почти без удовольствия или совсем без него. С удовольствиями приходилось полагаться исключительно на себя. Честно говоря, надоело. Хочется прекрасного, на уровне мечты и того окаянного опыта.

А так у меня в последние годы всё более чем отлично. Как в кино: я читаю, брожу с навигатором в окрестностях нашей усадьбы. Правда, не ухожу на расстояния больше полудня пути в один конец. Моя семья не перестаёт меня потрясать: папа – усадьбой и книгами, мама – своей деловой активностью и любовью к математике, братик – научной талантливостью и спортивными успехами. А ещё у меня дивные племянники, которые шастают в папоротниках, едят черемшу и таскают Атоса за хвост. Им он это разрешает. Пуся, правда, племянников опасливо сторонится при всей своей страшности. Но короткое поглаживание иногда допускает. А ещё я учусь где только можно и чему только можно. И уже многое умею и могу. Так что когда меня догонит великое женское счастье, я буду редкой драгоценностью. Но кичиться и шантажировать этим не буду. Клянусь.

Вот только папа меня беспокоит. Он перенёс несколько операций. В результате одной из них почти перестал хромать. Другая в очередной раз отодвинула латентный рак, но появилась угроза недержания мочи. Папа жутко переживает и стесняется, помешавшись на чистоте одежды и запахах в доме. Наконец-то он дорвался до своих любимых растений, которые вымахали в приличный ботанический сад и продолжают папиными усилиями разрастаться. Вольеры и террариумы на открытом воздухе они с братцем всё время строят и содержат. А вот третья операция – загадка для меня. Я слышала, как они с мамой спорили. Папа ссылался на свой возраст, а мама – на интернет и каких-то медицинских авторитетов. В конце концов, похоже, мама победила. Операция, как я понимаю, прошла успешно, но прямых результатов я не вижу. А они молчат, как партизаны. Да, собственно, пусть молчат – главное, чтобы был подольше жив и здоров для удовольствия от этой жизни.

Ну, вот я и поостыла от новостей. Даже пупырышками покрылась. Выхожу из купальни и насухо вытираюсь полотенцем. И вдруг меня как окатывает – он удаляет меня на какое-то время! Неужели всё так плохо? И он собрался умирать? Он ведь всегда всё знает, чувствует и предвидит. Не хочет расстраивать любимого ребёнка! Я ведь знаю его завещание – похоронить быстро, незаметно, никому не сообщая и без могилы. То есть, прилетаю я с пляжа, а меня встречает… урна с прахом. Дудки! Вот я ему сейчас! Ишь, прилечь он, видите ли, отправился!

Накидываю халатик, сую ноги в шлёпанцы и иду к дому, громко напевая только что изобретённую мной переделку эстрадной песни: «Издалека слышу папин я голос – значит, мне домой возвращаться пора!» Вот я сейчас вернусь, и мало никому не покажется. На террасу я взбегаю уже молча и решительно распахиваю дверь.