Текст книги "Книга Фурмана. История одного присутствия. Часть II. Превращение"

Примерно раз в час к низенькому асфальтовому «причалу», отдуваясь, подваливали тяжелые темно-вишневые «Икарусы» дальнего следования. Для них этот маленький городишко, Покров, был всего лишь десятиминутной стоянкой в начале или уже достаточно близко к концу долгого пути. В автобусах, прибывавших из Москвы, пассажиры обычно продолжали спать, только иногда кто-нибудь ненадолго выбирался покурить на свежем воздухе. А к приезду в столицу здесь уже потихоньку начинали готовиться: зажигали сумеречный свет над креслами, озабоченно вглядывались в заоконную темь, а некоторые выходили размяться после многочасового скрюченного сидения. Вова с Фурманом, чуть-чуть приглушая радио, с ленивым весельем наблюдали за провинциальными приезжими. Пикантность ситуации была в том, что те, вероятно, принимали их за типичных представителей никчемной местной молодежи.

Однажды на исходе ночи, когда до появления первых слабых признаков рассвета оставалось еще минут сорок, к платформе с недовольным фырканьем подкатил горбатый потертый автобус Львовского завода (с неудобными «полумягкими» сиденьями) – такие тоже ходили по маршруту, но реже, чем «Икарусы». В Москву он направлялся из затерянного где-то «в диких муромских лесах» старинного города Коврова. Усталый водитель пошел отмечать путевой лист у дежурной, а из узкой салонной двери, поеживаясь и негромко переговариваясь, выбралась покурить группа атлетического вида молодых мужиков в одинаковых тренировочных костюмах – вероятнее всего, офицеров. Вслед за ними появилась помятая женщина с ребенком – этим, судя по всему, срочно требовался туалет, находившийся в задней части автовокзала. После небольшой паузы из затихшего автобуса, поскользнувшись на ступеньках, бойко вывалился невысокий гладенький мужичок лет тридцати, с не по возрасту большими залысинами. Подняв плечи и упрятав руки под мышки, словно на улице был мороз, он по-птичьи повертел головой по сторонам, потом попросил у курящих сигаретку и с бурной благодарностью долго прикуривал из чьих-то рук (при этом в лицах и позах всей компании читалось явное неодобрение – наверное, такое попрошайничество происходило уже не в первый раз). Сказав парням что-то грубовато-смешное (вежливо улыбнулся только один – тот, кто давал ему прикурить), мужичок странной подпрыгивающей походкой вдруг направился прямиком к скамейке. Фурман слегка заволновался и с вопросительной улыбкой посмотрел на Вову, но никаких сигналов тревоги не уловил – Вова лишь мимолетно скользнул по нему своим всегдашним спокойным, всеотражающим взглядом. Что ж, он старший, на него и надо полагаться.

– Ребят, – с силой выдохнув в сторону дым, приветливо обратился к ним общительный мужичок, – вы г-г-г-гандоиминеикути?

Вова непонимающе нахмурился, а Фурман, от неожиданности нарушив субординацию, переспросил: «Что?..»

От мужика страшно несло перегаром, он выпучивал глаза, мелко дергался, заикался и потирал руки:

– Ну-ну-ну, я говорю, ребят, г-г-гандон не купите у меня?.. Презерватив. Новый, английский! За трояк всего отдам. Не, вы не думайте, он вообще-то стоит д-дороже. Мне просто на опохмелку не хватает. Видите, трясусь весь… – Он криво ухмыльнулся. – Возьмете?

Вова отрицательно качнул головой и стал равнодушно смотреть в сторону.

Мужик с трудом выковырял из кармана приготовленный к продаже помятый пакетик и зазывно повертел его в трясущейся руке. Не дождавшись реакции и, видимо, уже плохо соображая (а может, просто от отчаяния), мужик с трудом навел выпученные глаза на Фурмана:

– Я сам-то в Москве живу… В командировку ездил, во В-в-владимир. А там так-кие ребята оказались… Три дня пили, не просыхая. – Он содрогнулся. – Теперь еду назад воще пустой. Все, ничего нет! Хорошо хоть, билет был обратный з-заказан… Во, бля, а, как бывает… – Он стал выгребать из другого кармана копейки. – Одна мелочь осталась. На пиво даже не хватит… Ладно, я вижу, в-вы ребята хорошие – берите даром, мне он не нужен. На! За рупь отдаю. А? Мне только на опохмелку. Берете?

Поскольку Вова продолжал сидеть с отсутствующим видом, обращался он в основном к Фурману, которому и пришлось расстраивать собеседника, говоря ему «нет, спасибо, не надо». Вообще-то этот маленький, дрожащий мужичок с потными залысинами вызывал уже скорее жалость, но рубля у них все равно не было. Да и зачем им нужен – «презерватив»… Английский!.. Просто смешно! И почему он так дорого стоит?

– Ты лучше иди обратно, а то вон автобус сейчас без тебя отправится, – вдруг посоветовал Вова. – Все уже сели.

Нахохлившийся бедняга испуганно встрепенулся и на негнущихся ногах скорей-скорей поскакал к своему кораблю, делая на ходу неуклюжие жесты: мол, нет, вы что, ни-ни!.. Как только он взобрался на ступеньки, складчатая дверца закрылась. Громко фыркая, старый автобус вырулил на шоссе и укатил. А Вова с Фурманом, решив на этот раз не дожидаться рассвета, пошли домой спать.

Фурман все представлял себе того неудачника: он ведь на самом деле был вполне модно, даже щегольски одет, хотя и немного потерт. И манеры у него такие, в общем-то мягкие, несмотря на нелепое и какое-то совершенно слепое стремление со всеми завязывать «свойские» отношения. И никому ведь это не нравится! В лучшем случае – вызывает жалость и неловкость. Он что, сам этого не понимает? Интересно, кем он работает? И как живет в Москве? У него, наверное, бывает много денег… А с женой (кольцо-то было на пальце) он тоже так общается? Странный человечек…

Да, кого только не увидишь, сидя на обочине «большой дороги»…

Вове, в отличие от Фурмана, уже надоело обходить одни и те же улицы или тупо торчать на автостанции, поэтому в следующий раз он настоял на том, чтобы после традиционных посиделок они отправились на Черное озеро встречать восход солнца. Путь к озеру вел мимо окраинного городского кладбища, так что Вове удалось вдоволь потешиться: он даже предлагал идти не в обход, а напрямик – пусть, мол, трусливый Сашка проверит на собственном опыте, существуют на свете призраки, или это выдумки. Вова считал, что в любом случае самое главное – сохранять спокойствие и правильно себя вести, тогда ничего плохого с тобой не произойдет. Фурман не преминул отметить, что пока с ними ничего и не происходит, – возможно, это означает, что он ведет себя правильно, не позволяя Вове «разгуляться».

Населенные места остались позади, но во влажной предутренней мгле почему-то еще сильнее, чем под осуждающими взглядами темных окон или под завистливо косящимися – низкорослой кладбищенской толпы, хотелось понизить голос, а лучше – просто молчать. Тонкие березы и знакомые старые сосны по сторонам дороги были в этот час так мрачно неподвижны и замкнуты, словно оцепенело досматривали внутри себя какой-то нехороший сон – один на всех. Птиц не было слышно, и даже тяжелые базарно-неуправляемые вороны хранили общую тишину, время от времени ошарашенно встряхивая перьями в верхушках деревьев. Только сырой гулкий воздух в полном одиночестве вовсю наслаждался жизнью да пара тщательно маскирующихся комаров уныло несла свою службу в прибрежных зарослях.

Вся полуторакилометровая ширь Черного озера, включая дальние лесные берега, оказалась накрыта непроницаемо-густым «запретным» туманом. «Туристам» любоваться тут было явно нечем. Вдобавок Фурман почти сразу насквозь промочил ноги в росистой траве.

Стоя на открытом месте и стесненно упираясь глазами в призрачную серую стену, сливающуюся с серым мутным небом, он с особенной остротой ощутил абсолютную неправильность их присутствия здесь в это время. Они были лишними – словно без спросу и, главное, без всякого серьезного дела сунулись в чужой дом, где происходило что-то важное и совсем не предназначенное для посторонних глаз… От стыда Фурман даже догадывался, что там: в сердцевине тумана с могучей колдовской медлительностью цвел и заваривался, как каша, источник того чудного покоя, о котором после, днем и на закате, все будут говорить как о «необыкновенной красоте» Черного озера.

Внезапно с дальнего берега над всей спрятанной поверхностью озера с ужасающей отчетливостью разнеслись чьи-то крики, сменившиеся шлепаньем по воде, визгливым смехом и пьяным пением. В первую минуту осквернения у Фурмана замерло сердце, ему показалось, что сейчас все будет навсегда испорчено, остановлено, исковеркано – и озеро больше никогда не откроет своей красоты…

Кощунственные вопли то затихали, то долетали с новой силой, и вскоре Фурману сделалось просто до смешного ясно, что все это мелочное безбожное безобразие не то чтобы прощается, а даже не замечается, не берется в расчет той суровой, бесконечно взрослой силой, которая правит здесь красотой и покоем. И сила эта не нуждается ни в сочувствии, ни в защите, потому что люди при всем желании не могут унизить ее или оскорбить – только друг друга…

Между тем наступление рассвета почему-то задерживалось. Слабо светящаяся серая пелена по-прежнему плотно забивала все кругом. Похоже, никакого солнца вообще никогда и не было на этом старчески тяжелом, бегущем в никуда небе. Накопившаяся в теле усталость холодно подсказывала, что они уже не ориентируются во времени и им давно пора возвращаться домой…

Рядом с кладбищем им повстречалось торопливо выходящее из города коровье стадо, подгоняемое яростными выстрелами бича и кошмарной этнографической руганью обветренного пастуха. На улицах уже появились идущие на работу люди. Пожалуй, ни разу еще Вова с Фурманом не подходили к дому так поздно.

Пока они, чувствуя себя все более утомленными, плелись восвояси, из-за блеклых крыш на незаметно очистившееся небо выкатилось золотое солнышко. Его веселое нежное тепло было таким чистым и приятным, так все кругом засияло и заискрилось в его лучах, что Вова с Фурманом захотели еще на минутку задержаться, побыть в общем потоке радости и оживления. Они присели на узенькую неудобную завалинку под крайним окном большой комнаты и, щурясь, с полусонным счастьем следили за игрой света.

Вдруг, коротко шаркнув и чуть не треснув Фурмана по башке (он еле успел пригнуться в последнее мгновение), прямо над ними со страшной силой распахнулись обе оконные створки. Ударившись в боковые упоры, они тут же полетели в обратном направлении, но на полдороге застряли и потом снова – уже мягко – раскрылись… руками бабушки Нины.

– Сволочи! – хоть и не на всю улицу, но очень отчетливо произнесла бабушка.

Когда отскочившие с запоздалым испугом Вова и Фурман подняли головы и обернулись (Вова чуть не выронил свою «Селгу», а Фурману поначалу показалось, что это дом рушится или стена), они увидели в окне высунувшуюся по пояс бабушку Нину – с распущенными на ночь волосами, в застиранной ночной сорочке с голыми плечами, – и встретили ее ненавидящий взгляд.

– Что, нагулялись, скоты? – сухо поинтересовалась бабушка.

– Ты что, совсем?! – отчаянно выкрикнул Вова. – Ты чуть Сашку не убила!

Бабушка молча разогнулась и стала закрывать окно. Тюлевая занавеска задернулась.

Огорченные и растерянные, они, подбадривая друг друга шуточками, снова присели на завалинку – подальше от окон, на всякий случай… Затем была выработана общая позиция: да, конечно, пару раз – когда им обоим не спалось – уйдя ночью из дома без разрешения (это особенно относилось к малолетнему Фурману), они поступили не слишком хорошо. Вова, как старший и как зачинщик, готов был взять всю вину на себя. Но ведь это теперь – только одна сторона дела. А вот как бабушка посмела с такой нескрываемой злобой и такими черными словами ругаться на вроде бы любимых внуков (о чисто случайном отсутствии телесных повреждений можно уж не говорить) – вот главный вопрос! Как с этим жить?!

Было, правда, не до конца понятно, что может в такой ситуации предпринять бабушка. Вдруг она соберется и уедет в Москву? (Это предположение пришло в голову Фурману, и он высказал его дрогнувшим голосом.) Что они тогда будут делать?..

Ладно, устало решили они в конце концов, будь что будет, а сейчас надо пойти и поспать.

Следующие два дня враждующие стороны почти не разговаривали друг с другом. Потом оскорбленные и жаждущие справедливости Вова с Фурманом предложили все-таки обсудить случившееся, но бабушка пренебрежительно отказалась принимать во внимание самостоятельную позицию Фурмана и ругалась только с Вовой. Все это было уже так скучно и нехорошо, такая между Вовой и бабушкой пролегла трещина, что он на другой день, даже не пообедав, уехал в Москву и больше не возвращался.

Фурман с бабушкой доживали теплый остаток лета опять вдвоем. Он занялся своими прежними играми и рисованием, у бабушки было много дел в огороде – все шло своим чередом. На душе у Фурмана было тяжело и тоскливо, но разобраться в том, что и по какой причине произошло, он не мог. Часть вины, безусловно, лежала и на нем, спорили они не совсем честно… но Вова уехал и оставил их с бабушкой в таком подвешенном состоянии… а она тоже виновата – слишком разъярилась тогда, а потом упрямо, до конца, настаивала на своей взрослой правоте… Но зачем, зачем он уехал? Он не должен был бросать их вот так!.. Что же делать?

И это на редкость неудачно кончающееся лето, и потерянного себя, и одиноко замкнувшуюся бабушку Нину было ему жалко до слез.

Zoon politikon[1]1
  Ζϖον πολιτικον (zoon politikon) (греч.) – животное общественное. Определение человека у Аристотеля.


[Закрыть]

1

С тех пор как во втором классе «хорошие мальчики и девочки» по наущению родителей начали приглашать друг друга на свои дни рождения, Фурман оказывался непременным участником всех этих торжеств. Каждый раз, идя в новое место, он ощущал себя путешественником-первооткрывателем, приближающимся к чужому берегу. При этом самым удивительным было обнаруживать, что одноклассники вполне по-хозяйски населяют освоенные им с детства окрестности: квартира одного располагалась как раз над помещением его детского сада, несколько других жили в соседних дворах на Краснопролетарской, еще двое – в домишках-развалюшках, выходивших окнами прямо на школу. Знакомство с семьями приятелей всегда как-то жалостно углубляло их привычный «школьно-урочный» образ. И хотя дома, перед гостями, все старались показать себя «маленькими господами», действие местного духа подчинения ощущалось здесь гораздо острее, чем в дрессируемой по-цирковому школьной массовке.

Квартира Фурманов (точнее, четыре их комнаты в шестикомнатной коммуналке) была едва ли не самой просторной. Поэтому именно у них чаще всего проводились групповые занятия английским языком и собирались приятели младшего Фурмана. Родители приходили домой только к ужину, а бабушка следила лишь за тем, чтобы частота посещений, количество гостей и производимый ими шум не превышали нижних пределов разумного.

Когда настольные игры уже всем приелись, Фурман вдруг вспомнил о том, чему учил его Боря, и начал строить из подручной мебели и больших диванных подушек подводные лодки и летательные аппараты, в которых обвешанные разнообразным снаряжением исследователи отправлялись в глубины мира на поиски неизвестно чего. К сожалению, ни сам Фурман, ни его приятели даже приблизиться не могли к широте Бориных научно-приключенческих познаний и, главное, его речевой находчивости, так счастливо заполнявшей скучную пустоту что океана, что космоса…

В третьем классе, когда был впервые прочитан Дюма, наступила эпоха мушкетеров. К школьному костюмированному балу бабушке пришлось шить сразу четыре коротких накидных плаща с белыми крестами – в трех других семьях отказались браться за столь сложные заказы. Сам Фурман на балу взволнованно щеголял перед новой молодой классной руководительницей в узком камзоле-безрукавке с черно-золотыми пуговицами и в поразившей всех настоящей мушкетерской шляпе с белыми перьями (найденную в кладовке дедушкину дырявую соломенную шляпу обтянули кусочком черной «бархатной» ткани, к тулье приметали серую ленту с пряжкой, а пучок гусиных перьев после долгих упрашиваний раздобыли через родственников-охотников).

Следующей весной, после не слишком удачного выступления класса в школьном футбольном чемпионате, Фурман загорелся идеей организовать с ребятами настоящую футбольную команду и тем самым довести постоянное соперничество с параллельным классом «бэшек» до их полного и окончательного разгрома. Естественно, идея была всеми одобрена. Уже начались регулярные тренировки ударной боевой шестерки в парке, но серьезность дела мучительно требовала, чтобы постоянные члены команды были одеты в одинаковую настоящую футбольную форму.

Несколько раз Фурман ходил прицениваться в спортивный отдел магазина «Пионер» на улице Горького, но увы: цена полного комплекта мечты (даже если напрочь забыть о существовании волшебно-шипастых бутсов) оказалась совершенно запредельной для большинства участников проекта. Самая дешевая майка нежного салатового цвета и белые трусы – этим в основном пришлось ограничиться (да и то Фурман с наглым отчаянием упросил свою бабушку втайне от родителей одолжить деньги двум нападающим и вратарю). Дополнительное снаряжение – сползающие грязно-рыжие гетры и коротенькие щитки на голень – смогли позволить себе только двое игроков, считая и самого Фурмана. Бегать со всем этим вызывающе изысканным барахлом было не очень удобно, но от ударов спереди по ногам щитки действительно спасали.

Параллельно всем этим увлечениям продолжала вяло тянуться многолетняя деятельность Штаба Командиров Петрова и Фурмана (сокращенно ШКПФ). Впрочем, она уже давным-давно свелась к обычным мальчишеским посиделкам во дворе у Петровых, куда Фурман изредка продолжал наведываться по старой памяти. Его неоднократные предложения придать штабной жизни более активный характер за счет привлечения кого-либо из его одноклассников – к примеру, тех же Пашки Королькова и Ирки Медведевой, живших за глухой кирпичной стеной в соседнем доме девять, – не вызывали у братьев Петровых никакого интереса. Все же спустя некоторое время в организацию в качестве второго рядового члена был с несколько хитроватой торжественностью принят Колька Панкратов по кличке Панкрат – крикливый сын глухонемых родителей из петровского двора, – но его участие, конечно, ничего не изменило.

Однажды зимой Фурман подрался с Панкратом. Обычная перепалка перешла в ужесточающееся толкание, потом уже повалявшийся на снегу и великодушно отпущенный Колька неожиданно оказался на упавшем Фурмане сверху, скинуть его плотное тело почему-то никак не удавалось, оба Петровых хитренько посмеивались рядом, а торжествующий и не верящий своему счастью Панкрат стукнул своим крепким лбом Фурмана по зубам, мазанул по его лицу грязной варежкой и с уже запредельной наглостью собирался повторить свое движение еще разок, – но тут Фурмана вдруг охватило дикое бешенство: он укусил эту мерзкую варежку вместе с ее содержимым, а когда Панкрат, ойкнув, на миг ослабил хватку, перебросил его через себя и, тут же зажав, стал душить. Колька сипло замяукал, Фурман сам испугался своей злобы и вскочил на ноги. Страшно ругаясь, завывая и размазывая слезы, Панкрат побежал к своему подъезду, а растерянный Фурман, вдобавок обидевшийся на братьев Петровых, которые и стравили его с этим психом, побрел к себе домой.

Во время ужина раздался звонок в дверь. Дедушка пошел открывать, и, поскольку его долго не было, все стали прислушиваться: из прихожей доносились незнакомые голоса и странный шум. Бросив ложку и на ходу попросив всех оставаться на своих местах, туда поспешил папа, а еще минуту спустя в столовую заглянул дедушка и хмуро сказал младшему Фурману: «Это к тебе».

Оказалось, идиот Колька привел свою разъяренно-растрепанную глухонемую мать и теперь наперебой с ее страшным мычанием плаксиво жалуется, что Фурман его избил и покусал. Вышедшие в прихожую взрослые еще раз сдержанно выслушали объяснения сторон и попросили Кольку показать свои синяки или раны. Поскольку никаких зримых следов побоев на Колькином теле не было, стало непонятно, в чем проблема: ну, поспорили мальчишки между собой, повозились немного – с кем не бывает? Теперь надо помириться, и делу конец.

Однако мириться гости не хотели, а продолжали угрожающе мычать, взвизгивать и размахивать руками. Колька даже выкрикнул, что они сейчас пойдут в милицию! Ну, это было уже просто смешно, идите себе на здоровье, там-то с вами и разговаривать не станут, – а поскольку угрозы и грубости набирали силу, буянов, которые не понимают человеческого обращения, вскоре дружно потеснили за дверь. Они напоследок злобно стукнули с той стороны кулаком и растворились в ночи.

Фурман долго остерегался заходить к Петровым во двор и даже из школы стал возвращаться кружным путем, через Косой переулок, лишь бы не идти мимо низкой темной подворотни дома семь: кто его знает, а вдруг Колька все еще продолжает подбивать своих пугающе-непонятных глухонемых родственников на какую-нибудь чудовищную месть? Выскочат оттуда с мешком, и… поминай как звали.

Потом, правда, все как-то потихоньку вроде бы наладилось по-старому, но в конце мая, зайдя к Петровым попрощаться перед своим отъездом в пионерский лагерь, Фурман неожиданно для себя рассорился с ними – уже навсегда.

2

Главным занятием следующей эпохи стала охватившая треть класса и бурно развивающаяся игра в солдатики. Фурман и думать забыл о ШКПФ – как вдруг о его «секретном штабе» ни с того ни с сего завел разговор пухлый и странно погруженный в себя отличник Илья Смирнов. Как-то после уроков он в очередной раз пошел провожать Фурмана и между всяких остроумных шуточек сообщил, что у него тоже есть своя тайная организация. Они как раз дошли до маленького садика во дворе дома девять и остановились там «немного побеседовать».

У интеллигентного толстощекого Смирнова была одна неудобная манера: в разговоре он никогда не смотрел прямо на собеседника, а непрерывно косил зрачками куда-то вбок, что создавало впечатление необъяснимой уклончивости или даже хитрости. Прохаживаясь вокруг Фурмана и сбивая прутиком длинные сухие травинки, Смирнов самодовольно заявил, что, несмотря на глубочайшую законспирированность фурмановского «Центра», ему уже довольно многое известно о его деятельности. Фурман почти искренне изобразил удивление: мол, вы меня, наверное, с кем-то путаете… Смирнов вежливо похвалил его за избранную тактику и предложил отнестись к ситуации «чисто гипотетически»: допустим, что в этом – и только в этом – разговоре каждый из них представляет некую условную, воображаемую организацию. Пусть Фурман выслушает его, а дальше будет видно.

По словам Смирнова, численный состав представляемой им тайной организации («воображаемой», уточнил Фурман) не превышал двадцати пяти человек. Не стоит, конечно, и сравнивать с «гипотетически существующим» фурмановским Центром, который работает, насколько известно Смирнову, уже несколько лет и охватывает своими щупальцами чуть ли не пол-Москвы!.. Тем не менее люди у Смирнова тоже все надежные и проверенные в деле. (Интересно, в каком таком «деле», насмешливо подумал Фурман, может, они старушкам дрова колют?) Однако уточнить, чем конкретно занимается организация, и даже назвать имя своего главного руководителя Смирнов пока отказался. Собственную должность он обозначил как начальник отдела контрразведки. Помимо постоянных членов, организация располагала еще и мощной агентурной сетью, о возможностях которой, как считал Смирнов, должен был свидетельствовать уже хотя бы сам факт этой беседы между двумя высокопоставленными и чрезвычайно засекреченными руководителями. В качестве дополнительного подтверждения своего информационного могущества Смирнов привел несколько «неприятных фактиков» из жизни одноклассников (типа курения втайне от родителей, хранения порнографического календаря, мелких денежных махинаций и т. п.). Часть обстоятельств была и так известна Фурману из личного общения, а другая часть заставляла задуматься скорее о том, кому и зачем вздумалось коллекционировать подобный «компромат». Между прочим Смирнов намекнул, что поставляемая его агентами особо ценная информация в некоторых случаях может оплачиваться тем или иным способом. Выражался он, как всегда, с ироничной витиеватостью: Фурмана называл «господином» или же «монсеньором Фурманом», – а закончил официальным предложением сотрудничества, для начала на уровне «братского» обмена информацией. Начитавшийся шпионских романов Смирнов, оказывается, ничуть не сомневался в том, что у Фурмана (или у его организации, что, в общем-то, одно и то же) имеется секретный архив с «материалами» и «досье» на всех знакомых, включая одноклассников. Его нелепое предположение основывалось на том, что Фурман будто бы всегда оказывается в центре любых событий общественной жизни класса, со всеми поддерживает близкие приятельские отношения (что, безусловно, очень правильно с тактической точки зрения) и к нему наверняка стекаются самые разные сведения об окружающих, так сказать, «персонажах», в чем Смирнов, кстати, уже имел возможность убедиться во время их предыдущих бесед. (Действительно, с удивлением вспомнил Фурман, Смирнов недавно задавал ему какие-то вопросы об одноклассниках, и он что-то болтал, не придавая этому никакого значения…) Кто знает, что может пригодиться в нашей работе, не так ли, господин Фурман?

Ошарашенному Фурману довелось сегодня выговорить слова «гипотетически» и «досье» первый раз в жизни. На всякий случай он решил поподробнее разузнать о сомнительных смирновских делах и не стал сообщать ему скучную правду о печальной судьбе ШКПФ. Вместо этого он представился – «чисто гипотетически, ты же понимаешь» – заместителем также неназванного командира своего штаба и пообещал на ближайшем заседании «Совета» (?!) доложить о поступившем предложении, а затем известить «господина начальника отдела контрразведки» о принятом решении.

На этом высокопоставленные собеседники распрощались, с подчеркнутой иронией отдав друг другу честь. Фурман направился дальше утомленной спотыкающейся походкой, а свернув из подворотни на улицу и мучительно отсчитав двадцать шагов, остановился, чтобы покрепче завязать шнурки. Убедившись, что за ним никто не следит, он наконец вздохнул полной грудью и облегченно рассмеялся. Так и вошел домой, улыбаясь.

Но потом задумался. Во-первых, следовало понять, через кого Смирнов добывал свою «информацию». Вообще-то Фурман был несколько разочарован: даже названия «ШКПФ» он не знал – что, между прочим, очерчивало и круг его возможных информаторов. Конечно, Фурмана так и подмывало позвонить Смирнову и, «как профессионал профессионалу», посоветовать разогнать его «мощную шпионскую сеть с оплачиваемыми услугами». (Кстати, откуда у них деньги?.. Сэкономили на школьных обедах?) Но лучше было еще немного продлить игру – раз уж так случилось, что господин начальник контрразведки сам в нее напросился.

Оставалось также под вопросом, насколько реальны те «двадцать пять верных людей», о которых говорил Смирнов. Вряд ли это ребята из класса – неужели ни один не проболтался бы? У себя во дворе Смирнов из-за слабого здоровья не играет, в детский парк не ходит, да и на свои дни рождения он «посторонних» ни разу не приглашал – откуда же у него столько никому не известных друзей?

Фурман решил для сравнения выписать на листочке «гипотетических» членов своего штаба: с Панкратом, Пашкой Корольковым и Иркой Медведевой набралось всего шесть человек. Ну, допустим, еще Оля Полякова (хотя это и нехорошо) – седьмая… К этому «основному составу» можно прибавить трех «верных» – или нет, чего уж там мелочиться – пятерых ребят из пионерского лагеря (он ведь и в самом деле принял их в свой штаб, причем один жил аж во Владимире – вот тебе и всесоюзный охват!). Тринадцатым стал Мишка Спевак (живет в Кузьминках – тоже хорошо).

На этом Фурман застрял. Заниматься простой припиской одноклассников было бы глупо. Можно, конечно, с кем-нибудь завтра договориться, чтобы совсем уж задурить бедному Смирнову голову. Но что, если кто-то и вправду окажется двойным агентом? Ну и мешанина тогда получится!.. Ладно уж – он записал еще четыре полувыдуманных фамилии и решил, что этого пока хватит. А люди у нас тоже все надежные и проверенные.

Осторожные переговоры продолжались. Параллельно Фурман расспросил кое-кого из класса и пришел к выводу, что те случайные крохи информации о существовании штаба, которыми так хитро жонглировал противник, он мог получить только через Мишку Павлова, – а это, в свою очередь, означало, что «утечку» организовал сам Фурман, когда-то мягко подготавливавший Мишку к принятию в ШКПФ. Не удержавшись, он через пару дней поделился с «братской контрразведкой» результатами этого маленького служебного расследования. В ответ раздосадованный Смирнов начал похваляться «бойцовскими» качествами своих соратников – и вскоре на свет вышли такие подробности, которые заставили Фурмана пожалеть о затеянной им игре. По крайней мере пять членов смирновской организации были известными и внушающими трепет юными бандитами каляевских дворов. Конечно, была вероятность, что Смирнов тоже попросту «приписал» себе таких «сверхпопулярных» личностей, как Боря Соломонов или Абрак – смуглое чудовище с ледяными глазами и сатанинской усмешкой, частенько собиравшее дань на выходе из школы. Может, стоит набраться наглости и спросить у него как-нибудь, не знает ли он такого парня, Илью Смирнова? Но уже то, что интеллигентному отличнику вообще могло прийти в голову набирать в свой воображаемый «штаб» подобный контингент, вызывало сильное недоумение. Он что, сидя у себя дома, мечтает руководить таким отребьем?

Между тем, поскольку Фурман продолжал ускользать, скармливая вражескому контрразведчику бесконечные «завтраки» и обещания, тот однажды от заверений в дружбе и почтении внезапно перешел к угрозам «позвать кое-кого для ускорения дела». Фурман, «держа лицо», вынужден был дерзко посмеяться в ответ.

На следующую встречу Смирнов без предупреждения привел двух ребят потрепанного хулиганского вида, представив их уважаемыми членами своей организации. Оба с равнодушной усмешкой наемных убийц смерили взглядами потенциального «клиента». От страха и возмущения смирновским коварством худенький маленький Фурман ужасно завелся и неожиданно для всех напал первым: сверкая глазами и жестко возвысив голос, он, словно Ленин на трибуне (или как Боря во время ссоры с родителями), обрушился на противников с бесстрашно-откровенной, нагло-разящей, страстно-обвиняющей и мужественно-зовущей речью, в упор направленной на этих двух «представителей простого народа» – с безумной целью соблазнить и покорить их своим огнем, отсечь от опешившего гадюки Смирнова и тем самым сорвать задуманную им террористическую операцию. Все это получилось как нельзя лучше. Несколько попыток Смирнова вставить словечко были мгновенно и жестоко подавлены. Через сорок минут (!) праведно опустошенного, но еще постреливающего яркими искрами Фурмана и растроганных (чтобы не сказать – раскаявшихся) «наемников» (особенно одного из них, поумнее и посимпатичнее) объединяло такое безусловное взаимное уважение, что впору было тут же перевербовать их, приказав прогнать пинками прежнего подлого шефа. Впрочем, Смирнов очень вовремя признал свое, как он сказал, «моральное поражение», добавив, что недооценил такого серьезного противника. Прозвучало это как плохо скрытая угроза продолжить борьбу, и Фурман, взвившись, обрушил на увертливую клавиатуру несдающегося гада заключительный аккорд… На прощание все обменялись твердыми рукопожатиями – все, кроме Смирнова, чья мягонькая ладонь притворялась безразлично-неживой.