Текст книги "Книга Фурмана. История одного присутствия. Часть II. Превращение"

Александр Эдуардович Фурман
Книга Фурмана. История одного присутствия

Часть II. Превращение

Радикальная операция

С начала второго класса Фурмана отдали заниматься плаваньем в огромном открытом бассейне «Москва». В ноябре, после того как на одном из занятий равнодушный тренер куда-то надолго удалился, оставив группу мерзнуть у бортика под медленным снежком, упрямо не таявшим в заградительных облачках пара над бассейном, Фурман сильно простудился. Простуда вскоре перешла в хронический гайморит: разбухшая тяжелая голова, забитый нос, «баба» вместо «мамы», «ди дада» вместо «не надо» и «дет» вместо «нет» – все это постепенно стало привычным и родным, как плохая погода.

В шестом классе Фурман болел особенно часто. К весне его гайморитные дела ухудшились настолько, что потребовалось более серьезное обследование. В Филатовской больнице фурмановским случаем неожиданно заинтересовался, как было сказано, талантливый молодой врач и ученый, кандидат медицинских наук Лисицын. Он готовил докторскую диссертацию как раз по этой теме, поэтому Фурманам было предложено немедленно, не дожидаясь конца учебного года и в обход всякой очереди, лечь в больницу. На предварительной консультации высокий, внимательный, вкрадчиво мощный Лисицын произвел на Фурмана с мамой довольно приятное впечатление; но, как выяснилось позднее, за убаюкивающе мягкими манерами и немногословной спокойной рассудительностью скрывался опытный и насмешливый хищник-хирург.

В больницу Фурман взял с собой читать двухтомного «Домби и сына» Диккенса. В первые, особенно тоскливые дни он почти не отрывался от волшебно-печальной книги, сдерживая слезы над странно неотвратимыми чужими несчастьями, – а когда там все кончилось, родители передали ему четыре тома «Отверженных» Виктора Гюго. Фурман был даже благодарен больнице – когда бы еще он мог вот так, не думая о времени, погрузиться в чтение? Вынужденный по тому или иному зову извне поднимать глаза от страницы, Фурман каждый раз на несколько секунд как бы подслеповато зависал между двумя накладывающимися друг на друга мирами… и смиренно возвращался к будням своего тягучего плена.

Кого-то из мальчишек утром уводили на операцию, а обратно привозили на каталке – забинтованного и беспомощного; другие – после чего-нибудь, по местным представлениям, «легкого» – возвращались слегка оглушенными, но на своих двоих; кому-то объявляли о выписке, и он отбывал здесь последние часы – бессовестно счастливый и уже наполовину чужой; а на его месте на следующий день начинал осторожно обживаться новичок.

Однажды после завтрака сестра проводила заранее задрожавшего Фурмана в холодную процедурную, где его уже поджидал расслабленно-внимательный Лисицын. Через минуту появился еще один молодой доктор, тоже высокий, но более полный и жизнерадостный. Фурмана с насмешливым сочувствием предупредили, что он может не бояться: делать ему сегодня ничего не будут – им нужно только посмотреть его аденоиды. Ну, смотрите… По указанию Лисицына Фурман переместился со стула на круглую вертящуюся табуретку, выдвинутую на середину помещения, и с удивлением занял там предписанную глупую и неустойчивую позу – подложив руки под задницу ладонями вниз, – при этом второй доктор ласково и ободряюще обнял его сзади за плечи. Фурман, как велели, открыл рот («давай, открой пошире» – терпеливо сказали ему), высунул язык («дальше! дальше!») – и вдруг Лисицын, мощный, точный и гибкий, как хлыст, пальцами правой руки вцепился в фурмановский язык, будто клещами, а сзади и сверху на его плечи в ту же секунду всей тяжестью навалился второй врач, наглухо сдавив тело железным кольцом. «Кк-х!» – изумленно вылетело из Фурмана, прочно сидящего на своих собственных ладонях. Ноги его были больно зафиксированы нижними конечностями Лисицына, который отстраненно и сосредоточенно заглядывал Фурману внутрь.

За эту растянувшуюся секунду Фурман уже почти свыкся со своим ужасным положением, но оказалось, его ждало кое-что еще: Лисицын, прищурясь, вдруг просунул пальцы левой руки глубоко-глубоко в фурмановскую глотку, ухватился там за что-то и дернул… Он почти сразу отскочил, заботливо потирая левую руку, а Фурман, все еще прижатый сзади, зашелся в кашле. «Укусил?» – с веселым удивлением спросил второй врач. Лисицын, хитровато усмехнувшись, показал, что нет, укусить его не так-то просто. «Все!..» – прохрипел Фурман, давая понять, что с ним все в порядке, он за них, можно его отпустить. «А ты не будешь нам мстить?» – на всякий случай поинтересовался доктор и, после того как Фурман, внутренне улыбаясь, отчетливо помотал головой, разжал объятия. Сидеть на руках – это они, конечно, здорово придумали…

Через пару дней в той же процедурной Фурману сделали знаменитый «прокол». Ребята рассказывали, что это не слишком больно, хотя, конечно, неприятно, и он готов был терпеть. Тем не менее его приковали к специальному креслу.

Сначала куда-то далеко-далеко в нос остренько вставили одну за другой несколько длинных прямых проволок с маленькими ватками на конце – видимо, для «заморозки» – и так оставили на некоторое время. Ощущение было очень необычным и почти смешным: Фурман казался самому себе чем-то средним между живым усатым насекомым и тем же насекомым, но уже насаженным на булавку.

Когда «усы» были выдернуты из головы бедного насекомого, к фурмановскому креслу подкатили медицинский столик с инструментами, от одного вида которых у него мороз пошел по коже. Наиболее угрожающе выглядела толстая кривая игла с отдельно лежащим гигантским шприцем (почти таким же прибором кололи снотворное артисту Моргунову в «Кавказской пленнице»).

– Что, страшно? – хмуро спросил Лисицын, перехватив фурмановский взгляд.

Нет-нет, ведь «проколоть» такой иглищей ничего невозможно, она слишком широкая, вы что!..

Однако Лисицын покамест всего лишь настойчиво высматривал что-то в онемевшем фурмановском носу через конусообразные металлические трубочки, грубо выворачивая их вместе с ноздрями то в одну, то в другую сторону.

Сориентировавшись, он некоторое время звенел инструментами на столике, загораживая его спиной, а потом мягко повернулся к Фурману с той самой ужасающей иглой.

– Сейчас мне надо будет пройти твой хрящик, – со спокойным интересом сообщил Лисицын. – Это неприятно, но ты уж потерпи, пожалуйста. Тебе, наверное, ребята в палате уже говорили, что это не смертельно? Так что постарайся не сопротивляться, а лучше помоги мне, ладно? Так мы быстрее закончим.

Фурман судорожно кивнул, вжавшись в подголовник и приготовившись терпеть, как в подвалах гестапо.

…Похоже, у Лисицына что-то не получалось – тяжело дыша, он давил на иглу уже чуть ли не со всей силы, кряхтя и постанывая вместе с Фурманом, которому казалось, что его нос взламывают, как дверь. Никакой это был не «прокол»! Если бы Фурман не был пристегнут к креслу, его бы, наверное, давно перекувырнуло через голову с помощью этого вставленного в нос рычага! О-о-о, он весь обливался холодным потом, боясь, что беспощадный Лисицын следующим усилием свернет ему шею, мечтая потерять сознание и судорожно цепляясь за кресло. Наконец что-то, сопротивлявшееся в глубине его черепа, отчаянно хрустнуло и подалось, изогнутая игла продвинулась в образовавшуюся дыру, и Лисицын отвалился… Увлекшись своим занятием, он уже чуть ли не сидел на Фурмане верхом, этакая кобылина костлявая.

Что же дальше? Это ведь еще не все?! Дальше Фурману освободили трясущиеся руки и велели держать у подбородка большой полукруглый таз. К торчащей из бесчувственного носа игле привинтили тяжелый поллитровый шприц, нажали на поршень… и вдруг в самые фурмановские мозги щекотным ударом влетел, диким восторгом пронесся по дальним уголкам и игриво захороводил водяной вихрь. Фурман чуть не охнул от небывалого удовольствия, но побоялся захлебнуться теплым желтым потоком, который начал извергаться в таз из дырявой головы.

После этого Фурман по праву почувствовал себя больничным ветераном. Однако чисто медицинские результаты промывания мозгов были неутешительными: левая гайморова пазуха оказалась настолько забитой, что стало ясно – для ее очистки требуется более серьезная «радикальная» операция.

В течение следующей недели Фурману сделали рентген обеих пазух, еще раз промыли их – уже почти совсем не больно, без всякого «прокола» – и взяли кровь из вены. Он очень старался не смотреть, что там происходит, уставлялся на потолок, на голую стену, в пустое окно, но блуждающий взгляд, словно веревкой, тянуло туда, туда – где большая пробирка жирными ритмичными толчками наполнялась черной жидкостью…

– Нюхай! Нюхай!!! – и после машинального вдоха пронзительная струя нашатырного спирта звонким горном пробуждает мозг от обморочного полусна…

Постепенно выяснялись и некоторые подробности предстоящего. Правда, сейчас в отделении не было никого, кому бы уже сделали такую операцию, но старожилы смутно припомнили, о чем идет речь, и охотно объяснили Фурману, что ему должны «продолбить дырку». Для чего, в каком месте и как – это было уже вне их компетенции. Чем долбить? – да обычным долотом! И все принимались смеяться, обсуждая возможные технические подробности «долбления».

После долгих колебаний Фурман подступил с тревожным вопросом к своему палатному врачу, но тот сказал, что это все вообще не должно его заботить, тем более что операцию будет делать даже и не сам Лисицын, а его научный руководитель – крупнейший специалист в этой области, доктор наук, профессор и вообще светило. Фамилия профессора была с неопределенным армянским окончанием, и врач добавил, что это женщина, а Фурману просто фантастически повезло, поскольку в последнее время она очень редко проводит собственные операции. Это, кстати, настораживало (может, она вообще забыла, как это делается?), но врач говорил с таким неподдельным уважением и даже восхищением, что Фурману оставалось только смириться с неминуемым. Хотя, надо сказать, полусерьезные планы побега (например, через окно с помощью простыней – отделение находилось на высоком втором этаже) периодически обсуждались в палате.

Население ее было разновозрастным: от нескольких малышей, ютившихся здесь скорее всего из-за нехватки мест в других, более подходящих им по составу палатах, до обросшего девятиклассника из какого-то сибирского города, безвылазно жившего в больнице уже чуть ли не второй год. На шее у него болталась узкая неряшливая повязка, которая должна была прикрывать торчавшую прямо из горла короткую резиновую трубочку с пластмассовой прокладкой. Разговаривать он мог только странным свистящим шепотом, зажимая трубочку пальцем. После еды трубочку полагалось вынимать и чистить. Он уже перенес несколько операций, но перспективы его выздоровления оставались туманными. Несмотря на свои трудности с речью, этот больничный старожил, полнеющий от недостатка движений, любил поговорить и, сипя трубочкой, охотно сообщал «новеньким», что горло ему «перерезали» прошлой зимой, во время катания с горы на лыжах: он упал на спину, и по нему на полном ходу случайно проехали чьи-то санки. Сам он больше ничего не помнил, но, со слов врачей, спасло его только то, что скорая в тот раз приехала действительно скоро. Кровищи, говорят, было…

Во всех «старших» палатах большим успехом пользовались его рукописные сборники анекдотов и – выдаваемые по особому доверию – «тайные» рассказы. На вид это были обычные тонкие школьные тетрадки, аккуратно заполненные разборчивым почерком. Фурман впервые столкнулся с литературной порнографией и не сразу смог поверить, что все это сочиняется писателем с соседней койки. Сюжетный фон там был довольно разнообразный: так, например, действие одной «исторической» новеллы происходило в России в эпоху до отмены крепостного права. В описываемый день богатый и могучий русский красавец-помещик с утра парился в собственной бане в окружении небольшого крепостного «гарема». Конечно, бабы были деревенские, но, как видно, весьма и весьма подготовленные. После обычного набора барских банных удовольствий ему привели «попробовать» пугливую новенькую. Несколько женских образов – зрелой заправилы оргии, ее добродушной бесстыдной товарки и по-звериному теряющей невинность девушки – были очерчены безупречной рукой мастера и, помимо автоматической ненависти к самодержавию (ослабленной, впрочем, детской завистью к его возможностям), вызвали у Фурмана пугливое недоумение своей «психологией» – а точнее, не по-рабски заинтересованным и совершенно антиреволюционным сладострастием… В другой новелле, с более лапидарным сюжетом, великолепный во всех отношениях западный разведчик мгновенно соблазнял прекрасную, но подозрительно отзывчивую жену какого-то иностранного посла (впрочем, поскольку никаких секретных сведений ни до, ни во время, ни после романтически описанного полового акта сторонами не передавалось, «шпионская» тема служила исключительно для приманки доверчивого читателя). Динамичное действие свершалось в обозначенных скупыми деталями великолепных интерьерах: в первом абзаце герой, готовясь к выходу в высший свет, брызгал на себя каким-то суперодеколоном, поправлял кобуру под мышкой и бабочку на шее, во втором появлялся ледяной бокал головокружительного шампанского, в третьем – прелестная, сверкающая драгоценностями и чудно пахнущая героиня, а в последнем герой, снова поправляя бабочку, раздвигал тяжелую бархатную портьеру и спешил к новым приключениям. Фурману хватило одной тетрадки, и он, утирая испарину, вернулся к своим «Отверженным».

Но вскоре ему опять пришлось отвлечься. В отделении время от времени появлялась девушка-няня, привлекавшая к себе всеобщее внимание: невысокая, иссиня-черноволосая, с презрительным взглядом и стройными голыми ногами, вызывающе сиявшими из-под неприлично коротенького халатика. Стоило ей слегка нагнуться – с веником или же над чьей-нибудь постелью, – как стая мальчишек, которые с недобрым весельем кучковались у нее за спиной, начинала ронять случайные предметы или с криками падать на пол, якобы в борьбе. Лицо девушки и холодный взгляд ее накрашенных глаз Фурману совсем не нравились, но теперь, когда возбуждающие откровения «тайной» тетрадки тесно соседствовали в его голове с не менее возбуждающим благородством «Отверженных», ему каждый раз делалось невыносимо стыдно перед великим Гюго и его героями за это мальчишеское безжалостное шутовство – тем более что он заметил, как растерянно оглядывается глупая девушка, одергивая свой бесстыжий халат. Во время очередной такой потехи он попытался убедить двух своих наиболее «интеллигентных» больничных приятелей, что такое поведение является «издевательством над человеком», но они совершенно не захотели его понять. Разочарованный своим окружением, Фурман вновь погрузился в чтение.

Как-то днем, перед самым обедом, одного маленького мальчишку из их палаты привезли на каталке после тяжелой операции, делавшейся под общим наркозом. Голова у него была почти сплошь забинтована, как в кино про войну, и подходить к нему строго-настрого запретили. Вечером он еще был явно не в себе – даже сесть не мог без помощи, движения у него были замедленные и пьяные. В какой-то момент он начал то ли тихонько напевать, то ли постанывать, вызывая у игроков в шахматы смех и раздражение, поскольку не реагировал на обращения с просьбой заткнуться, – наконец догадались позвать дежурную сестру, она прибежала, обняла его, и он вдруг заплакал так жалобно и горько, что и у всех остальных на глазах выступили слезы.

Наконец настала очередь Фурмана. За дверью с надписью «Операционная», как оказалось, скрывалось множество помещений. В маленькой проходной комнатушке незнакомая медсестра заполнила на Фурмана карточку и велела ему раздеться до трусов. Сестра зачем-то предупредила, что, поскольку операцию проводит профессор, на ней будут присутствовать студенты, и Фурман застыдился, что пришел в старых заношенных синих трусиках, – как раз в последний момент перед выходом из палаты он решил сменить их «после всего», когда вернется. Но тоже ведь странно: операцию делают на голове, а раздеваться надо до трусов…

Ему дали какие-то маленькие таблетки, потом сделали укол в плечо. «Это наркоз?» – деловито поинтересовался уже приготовившийся отключиться Фурман. Но сестра безразлично сказала, что наркоза не будет – только успокоительные и местная анестезия. Фурман растерялся: как же это, без наркоза? Но тут в комнатушку ввалилась шумная веселая толпа в белых халатах, и сестра, велев Фурману ждать здесь и разрешив пока накинуть на плечи рубашку, пошла показывать дорогу. Люди все входили и входили, и по их шуткам и раскованному поведению Фурман догадался, что это студенты, хотя выглядели они все как взрослые дяди и тети, кое-кто даже с сединой. Три тети помоложе остановились поздороваться со смущенным Фурманом и подбодрить его, а пара явившихся одновременно с ними буйных шутников представилась ему по полной форме, с коротким поклоном и щелканьем каблуками. Сделали они это, конечно, не для жалкого Фурмана в синих трусиках, а исключительно для того, чтобы привлечь к себе внимание добрых девушек – и им это, к сожалению, удалось…

Наконец поток иссяк. «Неужели все они приперлись сюда смотреть, как мне будут долбить башку? – подумал Фурман. – Ну да, они же учатся… Только бы профессор не вздумала поручить этим двум шутникам тренироваться на мне».

Он сидел на холодной клеенчатой кушетке и прислушивался к голосам. Первоначальное волнение потихоньку сменилось легкой скукой. Зевнув разок-другой, Фурман решил, что это уже начало действовать успокоительное лекарство, и его вдруг охватило веселое равнодушие к тому, что с ним будет.

Уже лежа в просторной полупустой операционной (студенты находились пока где-то в другом месте), он удивился, какими толстыми – совсем «не детскими» – канатами и как крепко его привязывают. Сопротивляться он не собирался в любом случае, но эти путы были явно рассчитаны на какого-то очень страшного зверя… Неужели могли быть такие дети, которые заслуживали этих предосторожностей? Или их здесь так доводили?! Фурман попробовал представить себя на их месте: корчи, рывки, попытки укусить… Да. Кто знает, может, и с ним через каких-нибудь десять минут случится такой ужас? Как начнут долбить долотом без наркоза… Тут не только профессора, всех студентов перекусаешь.

Привязанного Фурмана накрыли с головой простыней, а сверху еще чем-то, более плотным, так что внутри стало совсем темно, но рот и нос попали в какое-то специально прорезанное окошечко – можно было дышать и прислушиваться. Хотя лучше, конечно, было бы сразу заснуть и проснуться, когда все уже закончится. Наркозу они пожалели…

Судя по шуму, в операционную ворвались студенты. Они окружили фурмановское ложе, и он из-под простыни узнал и тех двух кривляк (они продолжали отпускать громкие шутки во все стороны), и одну из добрых девушек – она мягко пыталась их сдерживать, но только разжигала еще сильнее. Другие будущие врачи громко беседовали вокруг о своих домашних делах, о купленных по дороге продуктах – точно перед накрытым столом, где затаившийся Фурман был одним из блюд… Наконец властный профессорский голос попросил всеобщего внимания – операция началась.

Профессорша заговорила на медицинском языке, описывая студентам фурмановскую болезнь и ее особенности. Некоторые слова были Фурману известны по больничному обиходу, и он, наверное, слегка задремал, потому что, очнувшись в какой-то момент, вдруг понял, что его нос и губы куда-то пропали, а на их месте находится что-то другое – какие-то странные тряпки – и там, в этих тряпках, что-то происходит, кто-то в них копается. Справившись с мгновенным испугом, Фурман догадался, что ничего у него не исчезло, ничего ему не удалили, а просто это так действует «заморозка».

Голос профессорши за покрывалом продолжал монотонно читать вводную лекцию, и, судя по отзывающимся на фурмановских щеках грубым движениям, снаружи приступили к изучению его отсутствующего носа с помощью трубочек. «Как бы они мне там не разворотили все на фиг, я ж ничего не чувствую! – забеспокоился Фурман, ощущая толчки на лице. Он незаметно пощупал кончики своих канатов. – А, ладно… Мне ведь даже говорить нечем».

Некоторые прилежные студенты задавали уточняющие вопросы, радуя профессора, а один из насмешников – видимо, когда до него дошла очередь заглянуть в трубочку, – громким шепотом удивился: «Ух ты-ы! Наташенька, дорогая, ты только посмотри, какие у него ноздри-то волосатые изнутри! Как же он дышит?» Все засмеялись, но Фурман спустя секунду застеснялся и обиделся. Он же не виноват в этом, вообще первый раз об этом слышит! А эти привязали его, делают с ним что хотят и еще издеваются. Даже рот нельзя закрыть им назло… Добрая Наташа, сдерживая улыбку, шепотом заступилась за Фурмана: «Прекрати, он же все слышит!» – «А он разве не …?» – «…» (Фурман горько усмехнулся.) – «…Нет, а что тут такого? Я серьезно: впервые сталкиваюсь со случаем, э-э, столь обильного обволошения [что-то на латыни]. («Вот дурак-то».) Меня правда это заинтересовало с чисто научной точки зрения, как будущего медика, так сказать». – «А ты посмотри вечером в зеркало. У вас ведь в общежитии, наверное, есть зеркало, дорогой? Мне, как будущему медику, кажется, что твой […] (наверное, латинское название носа), с точки зрения обволошения, представляет гораздо больший интерес». Вокруг зафыркали, и профессор попросила уважаемых товарищей практикантов быть серьезнее. «Наташенька, позволь обратить твое внимание, как будущего медика, что я в некотором смысле представляю собой уже вполне половозрелую мужскую особь, – продолжал шептать посаженный в лужу шутник, – в расцвете сил, так сказать, а он – еще мальчик, поэтому меня это и удивило». – «Ладно, половозрелая особь, не мешай слушать», – отрезала Наташа.

«А кто вообще здесь может быть виноват? – печально думал Фурман. – Но если так уж по-глупому считать, то, наверное, папа – у него из носа волосы торчат. А я должен отвечать…»

Между тем из слов и постукиваний профессора вроде бы следовало, что операция будет проводиться вовсе не через нос, как предполагал Фурман, а через рот, тряпки и деревяшки которого были давно уже раздвинуты и распялены при помощи специальных зажимов. Главное, что уловил Фурман, это то, что дырка (под научным названием «устьице», т. е. проход для очистки левой носовой пазухи) будет проделана над каким-то верхним шестым зубом. (Если над ним будет дырка, то на чем же он тогда будет держаться?..)

– Ты меня слышишь? – почему-то спросила профессорша. До сих пор она ни к кому на «ты» не обращалась. Лишь со второго раза, обратив внимание на слово «мальчик», Фурман сообразил, что это, наверное, к нему. Он торопливо напрягся и не пойми чем издал нечленораздельный утвердительный сигнал. Но тут же весь покрылся потом: а вдруг он ошибся?!

– Хорошо, я убедилась, что ты меня слышишь. Сейчас я приступаю к операции. Благодаря анестезии ты не будешь испытывать острой боли. Но это не значит, что ты вообще ничего не будешь чувствовать. Ты, наверное, уже знаешь, что так не бывает – даже когда мы лечим зубы у стоматолога… Мне предстоит проделать достаточно серьезную и тонкую работу, поэтому для меня важно понимать, как ты переносишь операцию. Конечно, это не означает, что ты должен каждые пять минут взвизгивать от любого пустяка. Тебе следует знать, что никаких ужасов, ничего такого, чего не способен вытерпеть обычный нормальный ребенок твоего возраста, мы с тобой не собираемся делать. Поэтому постарайся терпеть и не мешать мне делать мою работу. В крайнем случае, если тебе станет совсем уж плохо, я разрешаю тебе тихонько застонать – на это я среагирую. Договорились?

– …Э-а-а, – покорно согласился Фурман, поняв, что больно все-таки будет.

Его несколько раз кольнули чем-то в верхнюю десну и на некоторое время оставили в покое, потом он уплывал куда-то под негромкое бормотанье и пришел в себя, когда строгий профессорский голос произнес слово «долото». «О, началось. Значит, и вправду долотом будут башку долбить! Господи, это же смешно…»

Последовавшие после короткого копошения удары Фурман ощущал просто как тупые сотрясения. Жаловаться, в общем-то, было пока не на что, хотя в голове все как-то муторно мутилось. Когда проникновение углубилось, ощущения сделались немного острее, но Фурман решил терпеть – до самого неизвестно какого конца…

– Приготовьте мне, пожалуйста, ложечку, – попросила профессорша голосом, в котором можно было различить привычную борьбу с утомлением.

«Ложечка. Что это еще за «ложечка»? – подумал Фурман. – Чайная ложечка, что ли?..»

– Мальчик, я опять к тебе обращаюсь. Я понимаю, что ты уже устал, но осталось недолго. Должна тебе сказать, что до сих пор ты держался просто молодцом. Я думаю, мои уважаемые коллеги, а также наши сегодняшние гости, студенты-практиканты, могут это подтвердить. – Все с энтузиазмом загалдели, и в механически дышавшей фурмановской груди виновато потеплело. – Пока можешь немножко отдохнуть…

Уважаемые коллеги! Я прошу вас сделать небольшой перерыв – благо, у нас есть такая возможность. К моему огромнейшему несчастью, мой возраст уже дает о себе знать: мне необходимо собраться с силами, прежде чем я продолжу. Да, да, я понимаю… Тем не менее все так и есть.

Но, чтобы не тратить попусту наше драгоценное время, давайте посвятим имеющуюся у нас в запасе пару минут тоже работе, хотя и несколько иного характера – работе ума. Не стоит удивляться, мои друзья, в нашей профессии это тоже немаловажно. Я собираюсь затронуть достаточно сложный вопрос, который может быть интересен особенно для тех из вас, кто по окончании нашего вуза, а это время уже не за горами, решит избрать профессию практикующего врача. Некоторые предпочитают говорить об этом как о призвании – и возможно, они не так уж и не правы… Вы можете делать удивленные лица, можете спорить, но я уже давно живу на свете, и для меня не секрет, что далеко не все из вас намерены сделать этот выбор. Нет, я не буду переходить на личности, это каждый сам для себя выбирает… Пожалуйста, не надо шуметь! Мы с вами не в аудитории… Я вообще начала говорить о другом. Все, тишина!

Общеизвестно, что главная и, по сути, единственная задача любого медицинского работника – это борьба с болезнью и облегчение страданий пациента. Собственно, в способности решать эту задачу и заключается уровень нашей профессиональной подготовки. Однако тут скрывается одна интересная вещь: вольно или невольно, но мы всегда подразумеваем, что врач борется с болезнью один на один. Пациент при этом является пассивной фигурой, он – как бы арена борьбы, исход которой от него самого зависит в очень малой степени. Конечно, я сейчас намеренно несколько заостряю эту позицию. В жизни она присутствует в более стертом виде и сопровождается массой всяких оговорок, но тем не менее я возьму на себя смелость утверждать, что это – общепринятая у нашей широкой медицинской общественности точка зрения, лежащая в основе неписаных канонов поведения врача.

Фурман стал потихоньку проваливаться в забытье…

– Возможна и другая точка зрения, при которой врач и пациент вместе, так сказать, на равных правах борются с общим врагом…

Фурман на какое-то время отключился.

– …Таким образом, желая помочь этому мальчику, который мужественно переносит довольно неприятные, надо признать, процедуры, я вынуждена буду пойти на определенные нарушения нашей врачебной этики. Вы, конечно, не должны подумать, что это является чем-то обычным в моей практике. Это именно исключение, которое я сегодня решила сделать.

В нашей медицинской среде действительно как-то не принято, чтобы врачи откровенно обсуждали с пациентом проблемы, связанные с его заболеванием. Я говорю именно о нашей стране, потому что за границей, где мне в последние годы была предоставлена возможность не только побывать, но и поработать в нескольких ведущих клиниках – во Франции и еще в других местах, – там с этим делом обстоит немного иначе. Насколько это целесообразно, мы сейчас, конечно, не имеем возможности обсуждать – не будем забывать, что мы здесь собрались, так сказать, по другому поводу. Но я считаю, что в каком-то смысле мы с нашим мужественным мальчиком, моим уважаемым пациентом, делаем одно общее дело. И я надеюсь, что моя откровенность поможет ему и дальше держаться так же хорошо.

Мальчик, я надеюсь, ты еще слышишь меня? Боюсь, наши скучные взрослые разговоры утомили его даже больше, чем операция…

…

– Да он уже давно спит! – ехидно предположил кто-то. Все облегченно рассмеялись.

Фурман на всякий случай пошевелил ногой, но вроде бы никто этого не заметил. Было непонятно, ждет ли профессорша, чтобы он опять подал голос, поэтому он решил подождать более четких указаний.

Шутливые предположения о его состоянии продолжали сыпаться.

– Ну-ну, друзья мои, давайте все же оставаться в рамках приличий.

Лично я думаю, он столько натерпелся, что ему пока не до сна. Мальчик, я права? Если слышишь меня, дай знак.

Стесняясь, Фурман коротко «акнул».

– Ну вот, видите, что значит опыт. Пока он меня не подводит… Итак, мальчик, теперь послушай меня внимательно. Я собираюсь, ни много ни мало, раскрыть тебе некоторые наши профессиональные секреты, чтобы ты был готов к тому, что нас ждет дальше. Мы уже проделали большую работу, которую можно считать предварительным этапом. Подробности я опускаю, чтобы не засорять твои мозги лишней информацией. Сейчас нам нужно будет как следует почистить твою носовую полость. Это необходимо сделать для того, чтобы в дальнейшем твой гайморит не так осложнял тебе жизнь. Возможно, во время чистки ты почувствуешь определенную боль. А возможно, и ничего не почувствуешь. Но я специально тебя предупреждаю об этом, рассчитывая на твою разумность и силу воли. До этого момента ты проявлял их в полной мере. Надеюсь, так будет и дальше. Поверь мне, в любом случае ничего страшного тебя не ждет. Ты уже мог в этом убедиться: никаких ужасов с тобой до сих не случилось. Просто в том месте, где мы сейчас будем работать, действие «заморозки», как вы ее называете, может проявляться немного слабее. Мне придется работать очень аккуратно, буквально по долям миллиметра, поэтому я рассчитываю на твою помощь. Я могу тебе сказать совсем откровенно: если ты вдруг начнешь дергаться, ты можешь каким-то одним случайным движением все испортить, всю нашу тонкую работу. И нам тогда, не дай бог, придется все начинать сначала, все переделывать. Я думаю, ни ты, ни я в этом не заинтересованы. Поэтому в наших общих интересах – сделать все, что нужно, сделать это хорошо и побыстрее закончить. Я отвечаю за свою часть работы, а от тебя потребуется еще немного терпения. Я уверена, что все у нас с тобой пройдет нормально, но на самый крайний случай, если уж почувствуешь, что тебе совсем невмоготу, можешь немножко постонать, как мы и договаривались, – я пойму и постараюсь что-нибудь придумать, чтобы тебе стало легче. Ты меня понял?