Текст книги "Книга Фурмана. История одного присутствия. Часть III. Вниз по кроличьей норе"

В зале повисла тяжелая тишина. Наверное, сомневались многие, но все хотели помочь. Никто не вышел.

БЗ немножко расслабился и сказал, что для начала продемонстрирует несколько простых приемов внушения, в которых, помимо непосредственных участников сеанса, могут принять участие и добровольцы.

Смельчаки выстроились на сцене неровным рядком и приготовились к оказанию максимального психологического противодействия чужой воле: кто-то, сделав глубокий вздох, напрягся всем телом, кто-то изо всех сил вытаращил глаза, кто-то шептал «заклинания» или сжимал кулаки. БЗ же был спокоен, легок и деловит. Идя вдоль ряда, он произносил одну и ту же команду – и у каждого, перед кем он на секунду задерживался, «окаменевала» сначала правая, а потом и левая рука. Странный «паралич» настигал сопротивляющихся в самых разных, порой совершенно нелепых и вычурных положениях. Зрители не могли поверить, что все это происходит по-настоящему, и невольно начали хохотать, тем более что на лицах некоторых участников застыло совершенно клоунское выражение ужаса.

«Расколдовывание» происходило по тому же сценарию: подчиняясь заклинанию фокусника, руки одна за другой «ожили», зашевелились и снова стали подчиняться своим ошарашенным владельцам.

Во время следующего опыта БЗ с сосредоточенным видом двигался позади ряда, поднося правую ладонь к затылкам стоящих, и они по очереди, как подпиленные деревья, валились в его страхующие объятия. Похоже, в этом не было никакого сговора или притворства. После каждого нового поражения оставшиеся азартно тужились, занимали более устойчивые позы, но все это было бесполезно против таинственной силы внушения. Несколько секунд упорного сопротивления, – и с каждым из них происходило что-то непонятное: глаза заволакивались мечтательным туманом, ноги сонно подгибались… – и человек послушно, словно железка за магнитом, отклонялся назад и падал на подставленные руки БЗ.

Это представление почему-то уже не было таким смешным. Скорее, оно вызывало грусть…

Жутковатые опыты продолжались, но двоим из «кроликов» – худенькому длинноволосому парню-добровольцу и девушке-выпускнице – в каких-то случаях все же удавалось неподчинение. Похвалив их сильную волю, БЗ через минуту жестоко «заломал» девушку. Однако с парнем ему пришлось повозиться. Упрямый бедняга дергался и раскачивался, как марионетка, но каким-то чудом стоял на своем. У шефа даже спина взмокла. Ставки в этом противоборстве были предельно высоки, поскольку победа парня неизбежно заставила бы всех усомниться во всемогуществе главврача. Сейчас никто этого, конечно же, не хотел. Но и столь откровенное, бесстыдно демонстративное подавление человеческой воли у многих вызывало сложные чувства, граничащие с омерзением. БЗ «давил» соперника настолько агрессивно, что на него было уже страшно смотреть – казалось, он сейчас в ярости просто набросится на хрупкого парня и начнет избивать его, душить, топтать ногами… Когда БЗ все же справился с ним, заставив выполнить какое-то дурацкое движение, и потом торжественно пожал ему руку, большинство «болельщиков» вздохнули с нескрываемым облегчением.

После маленького перерыва, во время которого БЗ утирал полотенцем пот, началось самое главное. Взволнованные участники сеанса под дружные аплодисменты зала снова вышли на сцену. Каждый из них, заикаясь, представился и коротко, тремя-четырьмя предложениями, произнесение которых всякий раз затягивалось на несколько минут, а-ра-ра-ра-ас-сказал об унижениях, которые ему довелось испытать за свою жизнь, и о своих планах на будущее. Слушать все это без слез было невозможно. БЗ гневно, как политрук перед атакой, объявил, что сегодня же, когда он все закончит, они перестанут заикаться и смогут говорить совершенно свободно. Все это увидят.

А теперь, сказал БЗ, я прошу вас отбросить любые посторонние мысли, забыть о себе и полностью сосредоточиться на том важном общем деле, которое нам предстоит сделать всем вместе…

Фурман с послушной радостью выполнял его команды, пытаясь настроиться на «единую волну тепла», но ему никак не удавалось «выключить» наблюдающую часть своего сознания, которая мешала ему слиться с фантастической пульсацией коллективного разума. Все остальные, казалось, были уже «там», и ему стало стыдно: он просто занимает место какого-нибудь доброго, самоотверженного человека… позор, надо было сразу честно уйти… вот-вот все почувствуют эту зияющую дыру, разрыв в общем кольце силы… он чувствовал себя лишним, бесполезным, и внутри у него всё разрывалось от жалости: жалости к этим глупо торчащим на сцене полузнакомым подросткам – безнадежным изгоям, которые почти всю свою жизнь прожили среди простодушной злобы «нормальных» детей, но всё еще верили в какое-то чудесное изменение своей судьбы; жалости к их сидящим в зале испуганным мамам и сжимающим зубы отцам, слегка чокнутым бабушкам с нарисованными губами и ничего не понимающим дедушкам в орденах и медалях… А еще был комок ненависти к этому мучительному, отвратительному препятствию на дороге речи, к этой ужасной болезни… и согласие на неясный общий подвиг, гордость за собравшихся вокруг последних защитников этих отвергнутых миром детей, абсолютное доверие к своему командиру… и растерянное удивление перед мощью готовящегося в мозгу прорыва…

СМОТРИ МНЕ В ГЛАЗА! В ГЛАЗА!

…Девять! Десять! Одиннадцать! Двенадцать!

Творящая ладонь с беспощадной силой толкает корявую глиняную перегородку лба, взлетает беспомощная челка… ПОВТОРЯЙ ЗА МНОЙ! Я МОГУ ГОВОРИТЬ! Я МОГУ ГОВОРИТЬ!

Господи, это произошло… Они смогли!.. Пусть не все одинаково хорошо, но Борис Зиновьевич сказал, что это ничего не значит, просто им самим еще надо привыкнуть…

Такие стыдливо-светящиеся лица в праздничной толпе можно было увидеть только утром 9 мая, в День Победы…

И БЗ приказал открыть сад для всех.

5

Большинство из тех, кто учился в больничной школе, вскоре после сеанса разъехались на летние каникулы. Места на какое-то время освободились, и Фурман переселился в более уютную маленькую палату, выходившую окнами в сад. Странно, но появляющиеся новенькие уважительно воспринимали его как одного из местных старожилов. Вообще, эти «летние» психи были куда менее грубыми и агрессивными, чем прежние. Кроме того, в отделении вдруг обнаружилось присутствие множества девушек – видимо, после окончания школьных занятий и исчезновения «нехороших» парней они тоже почувствовали себя свободнее.

Как-то раз, когда Фурман в одиночестве сидел на лавочке во дворе, сонно наслаждаясь горячим сверканием солнца и шелестом деревьев, рядом неожиданно возник Юра и попросил, чтобы Фурман никуда не уходил. Потом Юра без предупреждения подвел к нему маленькую девчоночью компанию, с которой он сам, как выяснилось, уже давно поддерживал тайные приятельские отношения, и предложил познакомиться. Все три девушки, как и Юра, были настоящими старожилами – не чета Фурману. У двух из них – близорукой Оли, приехавшей в Москву из далекого сибирского города и похожей на добрую учительницу младших классов, и тощей импульсивной Лены, говорившей низким хриплым голосом в нос, – была тяжелая форма заикания. Третью девушку – томно-тревожную, молчаливую интеллигентную Женю – терзали какие-то скрытые демоны.

Выбрав момент, они все по очереди проскользнули в сад и ушли в укромное место, где их нельзя было увидеть из окон. Все стали закуривать, и Фурман неожиданно для себя попросил у Юры его гадкую «Приму» – просто за компанию, поскольку затягиваться по-настоящему он не умел. Фурман ждал, что Юра, как инициатор этой тайной сходки, заведет общую беседу, но тот был странно задумчив и неразговорчив. Девушки вежливо пускали дым в сторону, мягко улыбались и со смиренным удовольствием разглядывали цветущую зелень.

Поводом для короткого обмена репликами стала появившаяся из кустов парочка первых дохленьких комариков, которые, нервно уклоняясь от дыма, стали производить вялый разведывательный облет будущих «пищевых ресурсов». Неподалеку на освещенном солнцем пятачке бешено роились разнокалиберные мухи, но и этой темы хватило ненадолго.

Женя с Юрой раньше других докурили свои сигареты и решили, что стоит повторить.

Всем было немного неловко.

Фурман дергался из-за того, что ничего не происходит. Неужели Юра привел их всех в сад без всякой цели, просто чтобы покурить в приятном месте? Наверняка нет – его ведь что-то связывает с этими странными больными девушками. Но тогда почему он такой вялый и скучный? И почему заранее ничего не сказал о своих намерениях? Было уже ясно, что если сейчас оставить всё как есть, то через несколько минут они вот так же молча выйдут из сада, вернутся ко всем остальным и потом, скорее всего, будут только механически улыбаться, узнавая друг друга в лицо в столовой или во дворе. А может, для пациентов отделения, которые и без того травмированы общением с другими людьми, этого как раз достаточно? Ведь каждый из них с трудом пытается заново нарастить здесь свою скорлупу… Постояли вместе, порадовались листочкам, немножко поулыбались – и хорошо. Да и что может произойти? Ни в одну из трех девушек он уже не влюбился. Если только у Юры что-то… Фурман не удержался и заговорил: о своем чувстве сада, об отношениях с собаками, их характерах и о том, что они, являясь взрослыми, опытными и, в общем-то, вполне здравомыслящими существами, сидят взаперти в человеческом сумасшедшем доме, а он сам – выпавший из «нормальной» жизни, «свихнувшийся» и ни на что не годный подросток – приставлен «следить» за ними. Почему все устроено именно так, а не наоборот? Или взять, к примеру, нас с Юрой… Юра на глазах ожил и поддержал остроумную беседу. Девушки пока сохраняли настороженность. Оля и Лена, конечно, не могли вот так сразу включиться в разговор, но они внимательно слушали и растерянно улыбались. Зато Жене явно что-то не нравилось: она недовольно кривила свои длинные мягкие губы, смотрела в сторону и иногда бросала на всех возмущенные взгляды, словно отказываясь верить собственным глазам. Когда Фурман спросил ее, что она обо всем этом думает, Женя, поколебавшись, ответила: она отдает себе отчет в том, что все остальные вряд ли согласятся с ней, но, по ее личному мнению, которое основано на достаточно большом опыте общения с самыми разными людьми, слова и разговоры ничего не могут изменить в жизни. Тем не менее она считает, что быть откровенной опасно, так как люди очень часто потом используют это знание против тебя же. Поэтому она давно уже сделала для себя вывод, что лучше просто молча принимать всё таким, как оно сложилось, даже если это тебя чем-то не устраивает. Вмешиваться же в чужую жизнь и пытаться изменить ее – даже с самыми благими намерениями – это по меньшей мере напрасный труд, а по большому счету… она даже не хочет говорить, что за этим может стоять на самом деле.

Это прозвучало как жесткая отповедь. Все слегка опешили.

Первой очнулась грубовато-импульсивная Лена: она хмыкнула с угрюмым злорадством (направленным, скорее, все-таки в адрес Жени) и отвернулась, закинув за спину свою белую дамскую сумочку, – мол, что ж, все ясно, разговор не получился, можно расходиться. На Юру лучше было не смотреть – так он расстроился. А бедная добрая Оля, покраснев и страшно заикаясь, со слезами на глазах стала защищать от Жени ценности человеческого общения и взаимопомощи. Женя, испугавшись этой атаки, принялась нервно оправдываться, и, чтобы все окончательно не заболели, Фурману пришлось на полную мощность включить свои подзабытые школьные шутовские способности. Через пару минут вся компания истерически хохотала. «Слушайте, вам не кажется, что мы смеемся, как безумные?» – с тревогой спросил Юра. «Так ведь нас пока еще и не выписывают! И вообще, о ком ты больше беспокоишься – о нас или о тех, кто снаружи?..»

Когда они уже собрались уходить, вид у Юры был взволнованный и довольный. Оля подошла к Фурману и тихонько сказала: знаешь, мне говорили, что ты хороший человек, но ты оказался даже лучше, чем я думала, спасибо тебе. Фурман так смутился, что лишь благодаря случайности – он споткнулся о корень и чуть не упал – не задал Оле совершенно бестактный вопрос о ее особых отношениях с Юрой.

Теперь они стали часто бывать в саду впятером. Девчонкам нравилось там курить, а собаки быстро признали за ними статус постоянных гостей и даже разрешали гладить себя. Впрочем, в саду назревали серьезные перемены: там провели генеральную уборку, в которой заставили участвовать всех «ходячих» больных, установили под деревьями кривоватый теннисный стол и очистили спортивную площадку от мусора. Потом БЗ объявил, что начиная с завтрашнего дня в саду в определенные часы смогут гулять все желающие, а собаки в это время будут заперты в клетках.

В первый момент в сад ринулось чуть ли не все отделение. Фурману даже показалось, что сейчас снесут все деревья. Но, поскольку делать там было совершенно нечего (ни о мячах, ни о теннисном инвентаре никто, конечно, не подумал), ажиотаж быстро схлынул, и прежние «хозяева» получили возможность остывать от ревности постепенно.

Однако Юра постоянно находил всё новые поводы для возмущения: то кто-то нарочно дразнил собак, доведя их до истерики; то доброхоты набросали им в загон конфет-тянучек, и Юре пришлось выковыривать их у Рекса из зубов; то в саду обнаружили пустую пивную бутылку… Тем не менее, несмотря на жалобы, решение шефа открыть сад обсуждению не подлежало.

В какой-то из дней, когда ни Юры, ни БЗ не было в отделении, Фурман, как обычно, после обеда выпустил собак гулять, прибрался в загонах и пошел в свою палату на тихий час, собираясь немножко подремать. Он уже начал раздеваться, но тут кто-то ворвался с невероятным известием, что собаки сбежали – калитка в сад оказалась открытой. Торопливо спускаясь на первый этаж, Фурман никак не мог понять, как же это могло случиться, – ведь он своими руками запер ее и потом положил ключ на место. Но, к его ужасу, ключ нашли торчащим в замке…

Дежурные сёстры были в панике. Вдруг выяснилось, что собаки содержатся в детском учреждении незаконно, и если они покусают кого-нибудь на территории больницы, им конец, никто не сможет за них заступиться.

Из-за царившей неразберихи в погоню поначалу рванулась целая толпа возбужденных психов. Их с трудом удалось остановить уже за воротами отделения и заставить повернуть обратно, чудом избежав грандиозного скандала с больничным начальством. Пойти на неофициальное нарушение режима – исключительно под личную ответственность – было разрешено только тем, кого собаки могли послушаться. Таких, кроме Фурмана, оказалось четверо: трое девчонок и доброволец из новеньких – уже взрослый парень с необычным именем Рамиль, который, как подтвердили сестры, года полтора назад лежал в отделении и тогда ухаживал за собаками.

Как оказалось, хитрые твари, в отличие от своих преследователей, прекрасно ориентировались на местности. Выскочив на главную аллею, они, по словам прохожих, целеустремленно побежали ко вторым больничным воротам, расположенным совсем рядом, за стеной отделения. Эти ворота были всегда открыты, и охраны там никакой не было, но ни один из членов экспедиции до этого за них не выходил.

Сразу за воротами разбитая дорога резко повернула и пошла плутать среди каких-то железных ангаров, складов и автомастерских. Со всех сторон слышался злобный лай местных псов, означавший, что чужаки должны были проскочить этот отрезок пути на большой скорости и никуда не сворачивая.

Дальше неожиданно начались огороженные заборами дачные участки с заброшенными и частично разрушенными деревянными домами. Все качали головами: да, чего только в Москве не встретишь. А может, это уже и не Москва?..

Первым им попался Марс – он задержался возле малюсенькой, глазастенькой и очень приличной собачки в сложной сбруе, которую в этих странных местах выгуливала нелепо наряженная женщина с зонтиком (между прочим, типичная сумасшедшая). Простодушный пес был так увлечен, что при захвате не оказал никакого сопротивления. Было решено вести его с собой в качестве приманки.

Следующим оказался Рекс, который наслаждался одинокой свободой, суетливо обнюхивая все подряд на своем пути. Обнаружив преследование, он решил прибавить ходу и, двигаясь как-то боком, со скошенными глазами, принялся нюхать все еще быстрее. Чтобы не спугнуть дурачка, загонщики сближались с ним неторопливым прогулочным шагом. В самый последний момент он попытался всех обмануть и стал протискиваться между досками забора, но, как и положено неудачнику, застрял. Когда на него надевали поводок, пес визжал и вырывался, так что Рамилю пришлось довольно жестко приструнить его. Фурман так не смог бы…

Поиски продолжались уже почти полтора часа. С двумя собаками на поводке можно было по крайней мере не опасаться каких-то нехороших встреч в этих глухих местах, но найти здесь кого-то, а тем более эту хитрую стерву Эрнусю, было бы настоящим чудом. Девчонки молча переживали, и Фурман запоздало подумал, что все это может очень плохо отразиться на их состоянии. Он попробовал отправить их обратно с Марсом и Рексом, но они не согласились, а сил настаивать у него уже не было.

В полном и ясном отчаянии Фурман представлял себе, как они возвращаются в отделение без Эрны, и что потом скажет (или еще того хуже – не скажет) Юра, а завтра – Борис Зиновьевич… Можно сколько угодно оправдываться, но вина была только на нем одном: в отсутствие Юры он отвечал за собак. Он за ними не уследил – ему и отвечать. Что ж, он готов.

Но каким должно быть наказание? У него ведь нет ничего из того, чего можно лишить обычного человека, – ни дома, ни свободы, ни собственности, ни любви. Разве что жизнь отнять… Да кому она нужна?

Только бы с Эрной ничего не случилось. Господи, только бы она была жива…

Так что же можно сделать этому проклятому Фурману, чтобы ему стало хуже, чем сейчас?

Просто ему придется уйти из отделения.

Эта мысль его поразила.

Надо же, он всегда сам откуда-то сбегал: из пионерских лагерей, из гостей, из школы… А теперь ему совсем не хотелось уходить отсюда.

Может, правда лучше сразу повеситься?..

– Сань, чего ты так расстраиваешься? Да найдем мы ее, никуда она не денется, – чуть заикаясь, строго сказал ему Рамиль. (Надо же, имя мое запомнил, с тупой благодарностью удивился Фурман.) – Давайте на перекрестке разделимся и пойдем по параллельным улицам. Но только чтобы слышать друг друга в случае чего.

Фурман, всё больше погружаясь в цепенящий мрак, в одиночестве брел вдоль совершенно пустой улицы с полуразрушенными домами. Вдруг откуда-то послышались крики. Очнувшись, он растерянно попытался сориентироваться, пошел было назад, потом с колотящимся сердцем побежал вперед… И тут из-за угла появилась она. Оба встали как вкопанные. Между ними было метров семь.

– Эрна, стоять! – с бессильной угрозой приказал Фурман.

Она оценивающе взглянула на него и не спеша потрусила прочь на своих длинных ногах. Гадина, уйдет! Где же остальные?! Кричать было нельзя… Он пошел за ней следом, прикидывая возможные отчаянные варианты атаки. Нет, все-таки главное сейчас – чтобы она оставалась в поле зрения. Когда она остановилась понюхать пучок травы, Фурман замедлил шаг и начал ее уговаривать: «Эрна, Эрнуся, лисичка моя, ну что ты, не бойся, иди ко мне…» Вот вредина, побежала дальше вдоль забора. Только бы там не было дырки… Что-то заметив сбоку, Эрна притормозила, повернула голову и внезапно исчезла из виду. Неужели всё? Он из последних сил домчался до этого места – и чуть не упал: забор вдруг кончился… Вернее, он просто повернул, аккуратно обходя с трех сторон бессмысленную квадратную проплешину в уличном ряду. Фурмана так заворожила эта голая пустота, что он даже не сразу обратил внимание на грязно-розовое пятно справа у забора. Тряпка? Или коза?.. От неожиданности он рассмеялся. Эрна смотрела на него сконфуженно, словно не понимая, как после всей этой веселой беготни она оказалась в такой примитивной западне… Ну уж нет, милочка, даже и не думай! Фурман лихорадочно примерился, готовясь в случае чего вцепиться ей в загривок Юриной мертвой хваткой, но, к счастью, этот эксперимент не потребовался: ласковыми словами он убедил ее признать свое полное поражение, после чего хитрющая собаченция с радостным видом – мол, где же ты был, а я-то бегаю везде, ищу тебя! – сама пошла к нему в руки. Поскольку ошейника на Эрне не оказалось, Фурману пришлось вести ее, крепко ухватившись обеими руками за длинную шерсть, и к тому моменту, когда они встретились с остальными, пальцы у него совершенно онемели. Но в целом можно было считать, что весь этот ужас закончился очень правильно и Фурман, лично поймав Эрну, в каком-то смысле реабилитировал себя.

Состоявшееся на следующий день закрытое внутреннее разбирательство показало, что, скорее всего, калитку не закрыла одна из девчонок, по-свойски забежавшая в сад покурить и видевшая, как Фурман возится с собаками в загоне. Уходя, она была уверена, что он по-прежнему там, и оставила калитку открытой. А собаки в этот момент бегали где-нибудь на другом конце сада…

С утра Фурман немного беспокоился, не обиделась ли на него Эрна. Но она встретила его нормально и терпеливо приняла повышенную порцию нежностей. Видимо, вчера собаки так набегались и устали от обилия новых впечатлений, что были совсем не против отдохнуть в привычной «домашней» обстановке. Да и не настолько уж им было плохо в психушке, если честно…

После этой истории Фурман как-то очень быстро сошелся с Рамилем, чему способствовал естественный распад прежней компании: Оля и Лена вскоре выписались, Женя жила какой-то своей жизнью, а Юра теперь часто отсутствовал – по просьбе шефа он ездил дрессировать его кокер-спаниеля, который, как с негодованием рассказывал воинственный БЗ, струсил и не стал защищать его четырнадцатилетнего сына от приставших на улице хулиганов; кроме того, Юра помогал своим родителям на даче и в середине лета застрял там окончательно.

Рамиль, уже закончивший первый курс какого-то технического вуза, держался по отношению ко всем остальным обитателям отделения по-взрослому независимо. Эту спокойную независимость подчеркивали затемненные очки, которые он почти никогда не снимал (это не было позой – по его словам, у него сильно падало зрение, и «щадящие» очки прописал ему врач). Странно, но легкое заикание придавало Рамилю какой-то дополнительный шарм, смягчающий его естественную собранность. Ростом он был ненамного выше Фурмана, но гораздо атлетичнее. Когда в отделении наконец появился волейбольный мяч, они оба оказались среди сильнейших игроков и, случалось, играя вдвоем против полных команд, выбивали их одну за другой. Рамиль, живший в студенческой общаге (в Москву он приехал откуда-то из Казахстана), производил впечатление человека, который уверенно ориентируется практически в любых ситуациях. Правда, после нескольких откровенных разговоров Фурман с удивлением стал догадываться, что за его декларируемым жестким прагматизмом и даже циничностью скрывается обиженный на жизнь провинциальный романтик, но, как бы то ни было, Рамиль был старше и намного опытнее, и Фурману было с ним интересно. Потом у Рамиля завязались какие-то запутанные отношения с хрупкой и нервной девушкой Таней, и он попросил Фурмана сыграть роль своего доверенного лица и посредника. Прояснить сложившуюся ситуацию Рамиль отказался, но, судя по его холодновато-уклончивому поведению и отдельным высказываниям (типа «Все мы совершаем ошибки», «Понимаешь, Саша, мне не нужны скандалы», «Ты можешь смело говорить ей обо мне всё, что посчитаешь нужным», «Не забывай, где мы находимся»), он хотел дать задний ход, не усугубив при этом болезненного состояния девушки и, соответственно, с минимальными моральными потерями со своей стороны.

Таня была на год старше Фурмана, но держалась со спокойным достоинством уже пожившей женщины (что и немудрено, имея такие красивые ноги). У нее было маленькое угловатое личико с очень выразительными карими глазами, однако временами она чувствовала себя плохо, заметно слабела и едва могла участвовать в беседе – видимо, находясь под воздействием лекарств. По интуитивно-целительским соображениям Фурман старался побольше смешить ее, в рамках посреднической миссии рассказывал о своем понимании Рамиля и – уже просто из бесстыдного любопытства – расспрашивал о загадочных ежедневных ритуалах и нелепых мелких подробностях, наполняющих частную жизнь девушек. Таня с самого начала очень жестко отказалась обсуждать то, что с ней было до больницы, но через некоторое время, в знак особого дружеского доверия, поделилась с Фурманом своей тайной мечтой: закончить после школы специальное ПТУ, готовящее садоводов, и стать продавщицей цветов в цветочном магазине. Мечта была неожиданной, но – в отличие от близкой по духу мечты самого Фурмана прожить всю жизнь дворником в психушке – вполне исполнимой. Он даже начал подумывать о том, нельзя ли их как-нибудь соединить. Таню ужасно развеселило его ироничное предложение, но все равно он был ей благодарен… Что же касается ее отношений с Рамилем, то Таня холодно сказала, что он сам себе хозяин и она от него ничего не ждет. Похоже, собственное спокойствие и здоровье и для нее были сейчас намного важнее, чем приключения. Не без злорадства сообщив все это Рамилю, Фурман счел свою дипломатическую миссию завершенной. Рамиль с ухмылкой принял свою отставку, и они оба ощутили, что прежнее доверие между ними потеряно.

В какой-то момент Борис Зиновьевич предложил Фурману подключиться к групповым занятиям аутотренингом, которые проводились в большом зале. Все рассаживались по кругу на табуретках в «позе кучера» и учились по очереди расслаблять руки, ноги, веки, погружаясь в короткий, но оглушающе глубокий отдых. Фурман выполнял эти упражнения, даже бывая дома на выходных: «Мне лежать приятно и удобно. Сердце бьется ровно и спокойно. Дыхание ритмичное и глубокое. Все мои мышцы расслаблены. Я ни о чем постороннем думать сейчас не буду. Я буду отдыхать…»

«Что ты думаешь делать дальше?» – чуть ли не каждое воскресенье спрашивала мама. Фурману не хотелось лишний раз ее огорчать, но вся его жизнь была в отделении. Просыпаясь по утрам в тихой родной палате сумасшедшего дома, он ощущал себя на своем месте – и при этом, как ни странно, абсолютно здоровым. Стояло лето, летел тополиный пух, жарило солнце, шли дожди, а он с утра до вечера играл в волейбол, не обращая внимания на погоду…

В Москву на каникулы приехал Боря и, кажется, был немного растерян, столкнувшись с тем, как далеко все зашло за время его отсутствия. По старой привычке он начал воспитывать маму, но она сразу вскипела, и Боря, обиженно махнув рукой, сказал: «Ну и черт с вами! Вы тут все уже окончательно опсихели, так что разбирайтесь сами между собой, если хотите!»

Слегка порвав во время игры в волейбол свои единственные болгарские джинсы «Рила», по его требованию ушитые в плотно облегающие «дудочки», Фурман пошел в магазин «Пионер» на улице Горького, чтобы присмотреть себе что-нибудь совсем простенькое, и вдруг, охваченный странным тоскливым волнением, купил на все деньги тяжелые атласные спортивные трусы дикого огненно-алого цвета.

«Да… – с брезгливым сочувствием протянул Боря, разглядывая обновку. – Что и говорить, случай, конечно, абсолютно клинический. Надеюсь, до моего отъезда тебя еще не выгонят из твоего богоугодного заведения?» Фурман бодро заверил его, что там можно находиться годами. «Это хорошо. Ты меня успокоил. А то я уже начал серьезно опасаться за свою жизнь…»

В понедельник с утра было пасмурно и сыро. Выйдя на площадку в солнечно играющих алых трусах, Фурман с готовностью выдержал легкий град насмешек, объявил, что это элемент боевой формы настоящего психа, и с тех пор играл только в них. Когда в Москве установилась страшная, нескончаемая жара, он даже стал расхаживать в них одних по отделению, пока одна из сестер не сказала ему: мол, Саша, все понятно, мне тоже очень жарко, но ты все-таки имей совесть, это же больница… Фурман понял, что действительно обнаглел, и немного забеспокоился.

Как-то раз, когда почти все были на площадке, в сад ворвался мелкий слабоумный с криком: «Полундра, пацаны! Из Кащенко маньяк сбежал!!! Ой, мама, я боюсь, спрячьте меня скорее!..» Знаменитая взрослая психиатрическая больница имени Кащенко действительно располагалась по соседству – с другой стороны железной дороги. Но чтобы оттуда кто-то сбежал, тем более «буйный»… Охрана-то там, небось, построже, чем у нас. А впрочем… Ну-ка, хватит орать, приказали старшие. Надо, чтобы кто-нибудь пошел спросить у сестер.

Сестры сперва отнекивались, но потом сказали, что точно ничего не известно, но лучше бы всем, от греха подальше, зайти в отделение. Только спокойно, без паники. Выяснилось, что им уже звонило какое-то больничное начальство. БЗ был в отпуске, сестры нервничали, и несколько самых старших ребят, загнав всех остальных в помещение, решили сходить на разведку к ближним воротам. Сестры согласились отпустить их, сказав: «Только, ради бога, не вздумайте там ни с кем драться. И главное, смотрите, чтобы вас никто из начальства случайно не увидел…» «А вы запритесь, – заботливо посоветовали они. – Мы, когда вернемся, постучим в окно».

Собак брать пока не стали (многие сами их побаивались), но на всякий случай все вооружились: кто-то прихватил с собой лопату, кто-то – ножку от стула, а кто-то подобрал по дороге кирпич. Чтобы не нарваться на главной аллее на больничное начальство, просто перелезли через стену. Ничего подозрительного вокруг не наблюдалось, но было решено немного постоять за воротами и заодно перекурить.

Оставшийся не при деле Фурман неожиданно взглянул со стороны на эту грозную компанию в домашних тапочках и затрясся от смеха: группа молодых умалишенных вышла с дубьем на защиту родной психушки от буйного взрослого маньяка, сбежавшего из соседнего сумасшедшего дома! А лица-то какие у всех суровые… Ребята уже дружно хохотали: да они сами кого хочешь напугают до смерти! Если сейчас этот бедняга, убивший пару старушек, ненароком вылезет на них из кустов, то он ведь, пожалуй, окончательно свихнется… А что при виде них подумает начальство!.. И все же Фурмана приятно поразило охватившее их всех с такой силой, но теперь, увы, потихоньку улетучивающееся состояние: они на самом деле вышли защищать стены отделения и оставшихся в доме испуганных женщин и детей, как свою родную землю. Вряд ли их соседи, обитатели больших корпусов с зарешеченными окнами, могли испытывать подобные «патриотические» чувства… Или это была просто вспышка животного инстинкта охраны «своей» территории от чужаков? Но если бы они были обычными пациентами больницы, то какое им было бы дело до ее территории? В конце концов, могли бы спокойно пересидеть опасность за закрытой дверью…