Текст книги "Книга Фурмана. История одного присутствия. Часть III. Вниз по кроличьей норе"

«Ладно, пып-п-по-о-ра обратно, что ли, – мучительно закатывая глаза и ухмыляясь, сказал длиннолицый и гривастый двадцатилетний красавец Бордуков, – х-х-ха-а-а-а-то еще и вправду начальство нас засечет…»

Хотя отделение считалось подростковым, летом таких, как Рамиль и Бордуков, было несколько человек. Большинство из них уже не в первый раз лечились здесь от заикания и теперь хотели подстраховаться перед предстоящими осенью экзаменами или какими-то иными испытаниями. Последним из старших появился чернявый одессит по фамилии Цитрон. Голос у него был высокий и звонкий, и говорил он с мягким, напевным южным акцентом. Цитрон не запинался, как другие, а наоборот, слишком быстро мельтешил и временами почти захлебывался речью – анекдотами, вопросами, сюсюкающими похвалами, возбужденными комментариями… Во всех спортивных развлечениях он участвовал исключительно в качестве неумолкающего и крайне эмоционального болельщика. На макушке у Цитрона уже просматривалась плешь (в двадцать-то лет!), но повышенная волосатость его рук и торса служила постоянным поводом для мальчишеских насмешек.

Основным занятием неторопливого, изящного, спокойно-самовлюбленного Бордукова – не БУРДУКова (и не БАРДАКова), а Бордукова, через букву О, – было тщательное расчесывание перед зеркалом длинных, слегка завивающихся волос и чистка ботинок. Трудно поверить, но, по его словам, он был уже, считай, профессиональным футболистом – выступал за юношескую команду «Спартака» и был кандидатом во второй состав взрослой команды знаменитого клуба. Впрочем, Бордуков ничуть не зазнавался и вообще был достаточно скромным человеком. Единственным «пунктиком» была его внешность.

Однажды Цитрон от избытка чувств попытался с разбега обнять Бордукова и немедленно получил по морде. Фурман при этом не присутствовал, но весть о скандальном событии быстро разнеслась по отделению. Бордуков держался как ни в чем не бывало, а Цитрона Фурман обнаружил плачущим в туалете. Нижняя губа у него была разбита. «Объясни, за что он меня ударил? За что? Что я ему такого сделал?!» – по-детски приговаривал он.

В общем-то, происшедшее даже нельзя было назвать дракой – так, обычная уличная грубость. Но Фурман был ужасно возмущен: при нынешнем составе мордобитие случилось впервые, причем в абсолютно безобидной ситуации, и это, по его мнению, могло стать опасным прецедентом. Рамиль соглашался, что реакция Бордукова была неадекватно резкой, но главным для него было то, что Цитрон действительно уже достал всех своими «телячьими нежностями» – рано или поздно кто-то должен был поставить его на место. Зато теперь он будет вести себя более осмотрительно, так что в конечном итоге это даже может пойти ему на пользу. Фурман твердил, что бить больного человека по лицу недопустимо. Он предложил объявить Бордукову всеобщий бойкот – на неделю перестать с ним разговаривать. Рамиль был против: не нужно, мол, делать из мухи слона. Проведенные консультации показали, что несколько ребят готовы поддержать бойкот, а большинству просто на все наплевать. Когда Фурман попытался честно объясниться с Бордуковым наедине, тот в ответ только пожал плечами: меня все это не колышет, но передай этому придурку, что если он опять ко мне полезет, я его отметелю уже по-настоящему… Начатый бойкот, можно сказать, провалился – через пару дней все уже забыли о причине и воспринимали его как какую-то нелепую личную ссору двух достойных людей. Даже глупцу Цитрону пришлось напоминать о том, что все это было затеяно именно из-за него. Бордуков выглядел озабоченным, однако совсем по другой причине: просто у него начались какие-то шашни с медсестрой Иркой, его ровесницей.

Фурмана вся эта история очень задела, и он с горечью вынужден был признаться себе, что в его королевстве, как говорил старина Гамлет, «что-то подгнило»…

Возможно, определенную роль в этом играла стоявшая в Москве чудовищная, нескончаемая жара. Она делала жизнь отделения похожей на пионерский лагерь или дом отдыха. Эта грань совершенно стерлась, когда была организована общая поездка по каналу Москва – Волга с пикником в Бухте Радости. Оказаться всей толпой среди обычных людей, почти без «охраны», было очень странно. Видимо, в глубине души некоторые из пациентов все-таки считали себя крайне опасными для общества. А тут такое расстройство… Долгая поездка в метро до «Речного вокзала», потом на могучей «Ракете»; бутерброды на расстеленных газетах, лимонад, вареные яйца, помидоры; детсадовские игры, внезапно пронесшаяся гроза… Все утомились. По дороге обратно, уже в вагоне метро, Фурман с грустью подумал, что никто из пассажиров и не подозревает, куда возвращается эта шумная группа школьников с двумя на редкость спокойными учительницами. Ему даже захотелось шепнуть об этом кому-нибудь – что будет? Одинокие женщины расплачутся от жалости, мужчины разбегутся с недовольным видом, матери в испуге уведут своих детей… Ну да, жди, расплачутся они! На самом деле всем просто наплевать друг на друга. Из психбольницы? Ну и что? Не кусаются, и ладно… А может, нам противно вас, дураков, кусать?

В один из выходных мама мимоходом огорошила Фурмана, сообщив, что они купили новую квартиру и скоро переедут. Конечно, к школе он больше не был привязан, Боря приезжал с Камчатки только на каникулы, да и у самой мамы уже много лет были чрезвычайно плохие отношения с соседкой (время от времени между ними происходили грандиозные скандалы, а раз они даже начали кидаться друг в друга тапками) – но все равно это было неожиданно. Новая, отдельная, трехкомнатная… Интересно, откуда у родителей такие деньги? Выяснилось, что квартира кооперативная и за нее внесли только первый взнос, а остальное нужно будет выплачивать в течение 25 лет. И где же эта квартира находится? Далеко. А что будет с нашей? Две комнаты – детскую и родительскую – придется отдать, а в двух других прописаны Боря и дедушка, поэтому они останутся за нами. Когда Боря окончательно вернется в Москву, он будет жить там.

Утрата старого дома в другое время могла бы вызвать у Фурмана слезы, – но разве он и так не оторвался от него? Кроме всего прочего, переезд означал, что его будущее родители уже определили – осенью ему придется идти в новую школу. Других вариантов не было.

После того как Фурман с дедушкой съездили посмотреть новую квартиру (дорога туда заняла больше полутора часов, от ближайшего метро – еще двадцать пять минут на троллейбусе; зато с двенадцатого этажа открывался замечательный вид на уходящий к горизонту Измайловский лес, озера и совхозные поля, от которых доносился сильный запах навоза), стали обсуждать, как ее следует обставить. Мама заявила, что она собирается начать новую жизнь, поэтому отсюда никакую мебель туда не повезет – все должно быть новым. Пусть даже недорогим и не слишком роскошным. Родители не хотели признаваться, но Фурману удалось выпытать, что они уже приценились к одному румынскому гарнитуру – примерно такому же, как у тети N и у дяди NN. Представив себе эти жалкие полированные креслица и мещанские сервантики, Фурман расстроился. «И это вы называете “началом новой жизни”?! Если вы сделаете все “как у других”, то это будет намного хуже, чем перевозить в новый дом старую мебель!» Родители с мрачным видом говорили, что у них не так много денег, чтобы тратить их на дорогие вещи. Так одолжите ради такого случая – ведь другого шанса не будет, вы никогда не купите себе ничего другого! Фурман завелся не на шутку и уже не мог остановиться, несмотря на позднее время. «Как вы можете так поступать со своей жизнью?! Поймите, я же не смогу там с вами жить, я просто задохнусь среди этой пошлости!» – вопил он. Мама тоже стала кричать. Папа пытался успокоить ее и урезонить взбесившегося Фурмана, но все уже заехало слишком далеко – он только подставился. Боря, как всегда, занял подстрекательскую роль третейского судьи, однако в конце концов даже он не выдержал непрерывного дикого крика. Ему пришлось обхватить истерически дергающегося Фурмана обеими руками, силой оттащить его в детскую и потом прижать дверь с другой стороны… Да, похоже, только «начала новой жизни» им и не хватало.

В понедельник Фурман, отчаянно стараясь ни о чем не думать, играл с одним из парней в настольный теннис. В какой-то момент он неосторожно наступил на упавший шарик и раздавил его. Оказалось, что это последний. Фурман давно уже не испытывал такой тоски. Главное, что заняться теперь было абсолютно нечем… «Слушай, мы ведь с тобой в сумасшедшем доме, зачем нам шарик? Давай будем так играть», – предложил он партнеру.

Без шарика игра пошла намного азартнее. Оба старались, исполняя какие-то немыслимые удары, бегая вокруг стола, громко жалея о неудачах и поднимая с земли невидимые укатившиеся шарики. Постепенно вокруг стали собираться болельщики. Некоторые из подходивших не сразу понимали, что происходит, и задавали глупейшие вопросы. Из толпы им охотно отвечали, а вспотевшие и запыхавшиеся игроки внаглую обсуждали между собой возможные диагнозы участников и гостей большого спортивного праздника. Их уже несколько раз просили уступить ракетки или хотя бы сыграть двое на двое. Наконец Фурману надоело повторяться, и он решил, что ему пора пойти навестить бедных собачек, закрытых в своих загонах. Удивительно, но благодаря этому абсурдному представлению у него будто камень с души упал.

В конце июля на новую квартиру разом перевезли все мелкие вещи, и там уже можно было жить. Боря потихоньку начал собираться обратно на Камчатку. Перед отъездом он провел с Фурманом серьезную беседу о его будущем. Позиция у Бори была жесткая: никакого «психического заболевания» у тебя нет, в больнице ты просто прячешься от жизни, а в новой школе у тебя будет реальный шанс утвердить себя в другом качестве и, закончив год с минимумом троек, поступить затем в какой-нибудь институт, для этого надо всего лишь как следует заниматься, поэтому хватит валять дурака и бездельничать – ты и так уже отдохнул на всю оставшуюся жизнь. Боря так насел, что Фурману пришлось дать ему обещание в ближайшие дни сходить к главврачу и попросить, чтобы его выписали.

Фурману было грустно и немного страшно, но он понимал, что в общем-то Боря толкает его в верном направлении: странные каникулы сами собой подходили к концу, и, если он не остается в больнице еще на год, то надо… надо что-то делать с собой.

Загорелый Борис Зиновьевич, недавно вернувшийся из отпуска, был приветлив и мягок: не очень понимаю, к чему такая спешка, до сентября времени вроде бы еще много, но, раз ты сам так решил, то, наверное это будет правильно. Оформление документов, связанных с выпиской, должно было занять примерно неделю, и БЗ предложил, пока есть такая возможность, походить к нему на таинственную процедуру под названием «гипносон» – раньше Фурман только слышал о ней от Юры, но без подробностей.

Процедура проводилась в недрах отделения, в большой комнате напротив кабинета БЗ. Время было дневное, но все окна в этой комнате были тщательно занавешены плотными темными шторами. Участников было около десяти человек, в основном девчонки. Все получили у сестры раскладушки и одеяла с подушками и со знанием дела стали устраиваться двумя рядами головами к проходу. Фурман на всякий случай занял место с краю, возле книжного шкафа. Когда все улеглись, сестра ушла. Через несколько минут появился БЗ и погасил свет. В темноте зазвучали привычные формулы аутотренинга. Послушно расслабив тело, Фурман в глубоком волнении ждал, что будет дальше. Не успела завершиться общая часть, как кто-то уже начал громко посапывать. Фурман слышал, как Борис Зиновьевич медленно ходит между рядами, иногда останавливаясь и что-то долго шепча. Потом он потихоньку вышел… Больше ничего интересного не происходило, и Фурман потерял ощущение времени. Поскрипывание раскладушек, сонные вздохи… Подъем оказался очень щадящим и плавным. БЗ предупредил о нем заранее и на счет «десять» настроил всех на бодрое просыпание, но большинство участников возвращались к жизни явно с трудом.

В последующие разы Фурман уже ничего не ждал и с удовольствием погружался в легкую дневную дрему. Только было непонятно, почему все это называется «гипносон». Но в конце недели это разъяснилось. Во время своего тихого хождения по комнате БЗ вдруг остановился рядом с Фурманом, близко наклонился к нему и стал шептать: «У тебя все сложится хорошо, Саша… Уверен, все будет просто отлично. Ты со всем справишься…» Фурман даже огорчился – какие-то общие места, благие пожелания… Разве он в этом нуждается? И это всё?! Неожиданно Фурман ощутил на лице легкий ветерок, как будто рядом замахали руками. Он не успел удивиться: продолжая неубедительно шептать, БЗ погладил его по лбу, а потом зачем-то приставил туда указательный палец – прямо в середину. Наконец оптимистическое программирование закончилось, и БЗ переместился к следующему и наверняка более доверчивому пациенту… Он отошел довольно далеко, однако его палец продолжал упираться Фурману в лоб. Некоторое время Фурман удивлялся тому, как БЗ удается сохранять такую неудобную позу с далеко вытянутой рукой. Палец давил слишком твердо и уверенно – ощущение было неприятное, приходилось терпеть. В какой-то момент Фурман явственно услышал, что БЗ перешел дальше… Вот мягко прошелестела дверь… Но его палец остался торчать во лбу! Или это был не палец? Не его палец? От мгновенного темного страха Фурман весь покрылся холодным потом и оцепенел. Начать отбиваться?.. Но он чувствовал, что рядом никого нет, пустота. Чужеродный предмет с силой вдавливался в его череп, и сохранить в этой ситуации жалкие остатки ума стоило гигантских усилий. Он открыл глаза, но видел в темноте только крутящиеся огненные фейерверки. Осторожно провел кончиками пальцев по лбу, готовый столкнуться с чем угодно, – ничего.

Прощальный подарок от шефа. Гипносон. Послание типа «Я всегда с тобой!».

Большое спасибо, конечно.

Но вдруг этот тяжелый отвратительный «палец» останется во лбу навечно?!

Тюфяк

1

Письма от Бори приходили примерно раз в две недели. За год жизни в маленьком военном городке на Камчатке Борины интересы полностью изменились: с теоретической физики он всерьез переключился на шахматы, и теперь его беспокоило только упущенное время и то, что администрация вечерней школы, где он из-за нехватки учителей преподавал сразу несколько предметов, не слишком охотно отпускает его на соревнования. В письмах Боря всегда обращался только к маме, но иногда в них встречались смешные приписочки, косвенно адресованные младшему Фурману. Уже в конце сентября Боря поинтересовался: «Как там поживает обалдуй лопоухий, что у него в школе делается? Читает ли что-нибудь стоящее? Пусть он мне напишет подробно о новой школе, обо всех учителях и обо всём прочем. А то приеду и утоплю его в раковине, так и передай…»

Новая школа находилась в соседнем дворе. Поскольку по отметкам за прошлый год Фурман был отъявленным троечником, его записали в захудалый класс «б», которым, правда, руководила учительница литературы. Знакомство прошло легко, к тому же вместе с Фурманом в классе появились две ярких девушки, которые стянули все внимание на себя.

В первые дни учебы выяснилось, что общий уровень класса удачно соответствует фурмановскому нежеланию напрягаться. Поначалу он даже наполучал кучу пятерок и четверок по всем предметам, а после домашнего сочинения на тему «Мечта и иллюзия» классная руководительница Тамара Тимофеевна стала относиться к нему с подчеркнутым уважением. С грубоватыми окраинными парнями тоже все складывалось относительно неплохо – общий смех, матерок, футбол после уроков… Но через полтора месяца Фурман сорвался.

Произошло это совершенно неожиданно. Однажды в школе появились офицеры-«вербовщики», агитировавшие будущих выпускников поступать в высшие военные училища. В фурмановский класс зашел молодой энергичный моряк в красивой черной форме с позолотой. По его словам, закончивших Ленинградское военно-морское училище ждала яркая, увлекательная и обеспеченная жизнь: служба в элите армии, сохраняющей традиции офицерской чести; двойная зарплата – за специальность и за офицерское звание, плюс бесплатная одежда, питание и множество льгот на суше; встреча с величественным океаном и путешествия по всему миру; а уж как девушки смотрят на военных моряков, и говорить не стоит. Конкурс в училище серьезный, но не запредельный, вступительные экзамены – алгебра, геометрия, физика и сочинение.

Вернувшись домой, Фурман задумался. Поселиться в психушке дворником ему, скорее всего, уже не светило – так может, стать морским офицером? В его представлении между этими двумя жизненными путями было много общего: и там и здесь – «тихое местечко», редкое сочетание полного подчинения внешнему распорядку и внутренней независимости. Опять же природа – вольный океанский простор, закаты… Он ведь всегда любил море! После тяжелого, честно отработанного дня на огромном боевом корабле сидишь в своей маленькой тесной каютке и читаешь Толстого и Достоевского в свое удовольствие, а иногда, может быть, и сам что-то пишешь… Самое главное – подальше от родителей, да и вообще, уже не надо будет задумываться о том, что делать дальше. Зарплата большая – можно будет помогать им деньгами… Несколько разномастных девушек на южной набережной жадными взглядами проводили стройного кареглазого офицера в отлично сидящей черной форме, но ни одна из них не догадывалась, что портфель у него набит книгами…

Но все это было впереди, а пока следовало заняться подготовкой к вступительным экзаменам по математике. Настроение у Фурмана было приподнятое: жизненная перспектива определилась, он нашел себе место, снова стал «хорошим мальчиком», все мучительные проблемы улажены…

По алгебре на дом было задано шесть задач. Просидев над ними два часа, он не смог решить ни одной. Взялся за геометрию. Результат оказался столь же обескураживающим – ноль. Полный ноль.

И ведь это – всего лишь самое обычное домашнее задание!.. Его охватило отчаяние. Все бесполезно. «Хорошим» он стать захотел… Знай свое место, дрянь!

Когда пришли с работы родители, он холодно заявил, что бросает школу и, если другого выхода нет, готов снова лечь в больницу. Все вернулось в исходную точку.

После нескольких дней скандалов и рыданий мама поехала с ним к Борису Зиновьевичу.

Отделение жило своей тихой, замкнутой жизнью. Никого из летних друзей там сейчас не было.

Борис Зиновьевич был явно недоволен появлением Фурмана и даже не стал расспрашивать его о подробностях. Вот я смотрю на тебя, сказал он, на тебе красивый свитер, хорошие ботинки, ты сыт, одет, родители о тебе заботятся, голова у тебя в порядке, учиться в твоей новой школе ты можешь без всяких усилий, и при этом никто не требует, чтобы ты был отличником, – я правда не понимаю, чего тебе еще надо? Конечно, если ты будешь настаивать, чтобы тебя снова положили в больницу, я вынужден буду принять тебя, поскольку ты наш бывший пациент. Но я считаю, что это ничего не даст. По-моему, ты просто с жиру бесишься. Извини за резкость. Тебе надо вернуться в школу и перестать морочить всем голову. А теперь, если ты больше ничего не хочешь мне сказать, я должен заняться теми, кто во мне действительно нуждается…

Фурман был скорее разочарован, чем обижен резкостью БЗ. Но дорога в отделение теперь была для него закрыта. Жаль, конечно, но ему не привыкать. (А «красивый» свитер ему, между прочим, купили еще в шестом классе…)

Через день Фурман вернулся в школу. Мама написала записку Тамаре Тимофеевне, что он был болен.

Видимо, мама проинформировала о случившемся Борю, потому что в очередном письме он спрашивал:

Как Саша? Наладилось ли у него со школой и всем прочим? В общем-то его зав. отделением прав во всем, в том числе в том, что Саша просто бесится с жиру (хотя это правильно только отчасти). Насколько я помню, дедушка когда-то учил французский по конфетным оберткам, а ему, видите ли, не нравится, что все учителя не пестуют его, как розочку. Нечего его больше таскать по диспансерам, это только сбивает его с толку. И пусть больше не пытается устроить себе каникулы. Настрой его так, что нечего и надеяться, что ему удастся удрать от армии, если он не пойдет в институт, – а в армии ему действительно будет тяжело, это уже не игра. Но в институт надо готовиться серьезно. Как у него обстановка в школе, нашли ли репетитора?

Привет всем желающим его получить.

† (Боря)

Фурману такой заочный инструктаж через его голову не понравился, и тогда мама предложила, чтобы он сам написал Боре все, что посчитает нужным. Он так и сделал, и очередное Борино письмо в пухлом конверте было адресовано уже не маме, а «Фурману Ш.» (что было странно – ведь Боря никогда не называл младшего брата Шуриком).

Дурдом им. Б. Э. Фурмана

Уважаемый шкаф!

(А, так вот почему «Ш.», догадался Фурман.)

Выражаю свое искреннее соболезнование по поводу новой школы. Но если бы ты заглянул в те заведения, где я «звеню кандалами», то решил бы, что твои нынешние одноклассники – по меньшей мере все Эйнштейны и Ньютоны. Даже в 9-м классе здесь мало кто знает умножение и деление. А в 7-м и 8-м классе сидят вообще какие-то дебилы, вдобавок обычно пьяные вдрызг. Я на уроках чувствую себя каким-то клоуном и жду звонка с еще бóльшим нетерпением, чем ученики. Так что бывает и хуже, чем и утешайся!

Ты слишком много философствуешь о всяких барьерах, между тем как абсолютно ясно, что ты просто запустил математику и физику. А это дело нахрапом не возьмешь. И нечего устраивать по этому поводу истерики.

Во всех твоих бедах виновата «социальная наследственность», то бишь нежные заботы родителей, вследствие коих у тебя начисто отсутствуют всякая усидчивость, терпение, умение заниматься всерьез. Эти качества сразу не заполучишь, их надо в себе постепенно воспитывать, чем тебе и нужно заняться сейчас.

Идея о военно-морском училище довольно бредовая, т. к., прежде всего, попасть туда еще трудней, чем в обычный институт, – большой конкурс, высокие требования. Попасть в армию – значит закабалить себя до конца жизни, там уже не попрыгаешь. Впрочем, если это серьезное желание, то попробовать можно. Будь я сейчас мастером спорта, я сам с удовольствием пошел бы в армию.

Вообще, я совершил еще одно открытие. Я, оказывается, при всем отвращении своем к мещанству и мещанским взглядам на жизнь, по сути дела всю свою жизнь бессознательно руководствовался именно этими взглядами. Смешно и страшно сказать, но я в свое время не решился заниматься шахматами всерьез потому только, что это занятие показалось мне недостаточно добропорядочным. Эта тяга к мещанской респектабельности, мещанский ужас перед «богемной» жизнью, заложенные в меня «социальной наследственностью» и прораставшие потихоньку незаметно для меня самого, заставили меня сделать целую цепь самопредательств: 1) пойти в институт, куда идти мне совершенно не хотелось; 2) заняться респектабельной физикой; 3) всю жизнь стесняться своего увлечения шахматами, как чего-то постыдного; 4) последний идиотизм: вернулся примерно из тех же соображений в этот дурдом, вместо того чтобы просто остаться в Москве, не устраиваясь ни на какую работу, раз уж я решил заниматься шахматами, – но мне это даже не пришло в голову; а денег у меня вполне хватило бы на год (дальше – нецензурно)…

Окромя своих творческих увлечений я аналогичным образом предавал и свое собственное сердце: например, я шарахался от любви, т. к. считал невозможным любить, не женясь, а жениться – не имея «достатка» и «положения». Боже, что за идиот! Это все бабушкино воспитание: помню, она меня все пугала, что вырасту «пастухом»…

И вот итоги: «и чувствую в душе какой-то холод странный, когда огонь кипит в крови». Впрочем, в последнее время я отчаянно пытаюсь раздувать последние угольки своей душонки, но холодный мещанский рассудок упорно этому сопротивляется.

Между нами, девочками, – все это, хотя и в меньшей степени, быть может, касается и тебя. По крайней мере, на этом примере ты можешь увидеть, как «социальная наследственность» незаметно калечит душу. Надо увидеть ее ростки и душить их, пока еще не поздно, иначе жизнь будет разрушена, искажена борьбой между «стремлением вверх» и этой проклятой паутиной.

Литература:

Руссо «Исповедь»;Т. Манн: новеллы, «Доктор Фаустус», «Будденброки»;Гессе «Игра в бисер»;«Книга о вкусной и здоровой пище»;мои старые стихи, например: «Уйти, закрыться, убежать…», где все это прочувствовано с удивительной ясностью;Анатолий Иванов «Вечный зов» – только что прочел, отличная вещь.

У меня сейчас страшная морока с первенством области: все уже решено, кроме самого неприятного – меня не хотят отпускать с работы. Но я решил: либо еду в Петропавловск, либо вообще прочь отсюда (заодно отомщу себе за все прошлое).

Что Шукшин умер, я уже читал. Вот это человек был! сгорел!

Ну ладно, привет твоим гомикам, до скорого.

Кофейник

Следующее коротенькое письмо маме Боря написал, уже сбежав на турнир и сидя в Петропавловске в ожидании его начала. Заканчивалось оно так: «Как у Саши дела? Посылку я получил, дедушке спасибо передай. Ну, ариведерчи. Твой бегемотик».

Боря неплохо выступил на турнире, и его включили в сборную области, которой вскоре предстояла поездка в Хабаровск на соревнования более высокого ранга.

В середине декабря письмо пришло из Хабаровска:

…У меня 1,5 очка из 7, устал я ужасно, заметно похудел (как говорят). Главная причина моих неудач здесь и на первенстве области – это то, что я «перегорел» еще до начала турнира, потратив массу нервов в связи с кромешной неуверенностью в завтрашнем дне. Эти два месяца я все время находился в крайне взвинченном состоянии, мучительно колебался между двумя крайними решениями – бросить работу и немедленно уехать в Москву или плюнуть на Петропавловск и досидеть здесь еще год. А в результате получилось что-то промежуточное. Конечно, после такой нервотрепки не до игры. Успешно играть можно только при полном спокойствии духа, когда не отвлекают никакие посторонние вопросы и проблемы. А по объективной силе игры я мог рассчитывать на куда лучший результат…

Саше надо сознательно вырабатывать определенную «жизненную философию», чтобы не впадать в истерику от каждой неприятности. Я напишу ему, когда немного очухаюсь. Пусть он мне пока пишет сам, все что угодно: письма, сочинения, романы и т. д. У меня всегда было определенное мнение о том, чем ему надо заниматься.

Ну ладно, хватит переводить государственное имущество (чернила)…

Через две недели Боря обратился к Фурману напрямую.

Глубокоуважаемый шкаф!

Твое письмо и сочинения мне очень понравились. Видимо, какая-то внутренняя работа в тебе постоянно совершается, несмотря на внешнее безделье.

Прочти «Что делать» Чернышевского, обязательно прочти! Не ради его «разумного эгоизма», хотя здесь тоже есть очень много мудрого и важного, но именно ради самой квинтэссенции этой книги – образа Рахметова. Этот образ сформировал целые поколения лучших людей России – народовольцев, позже оказал огромное влияние на молодого Ленина; я сейчас, прочтя эту книгу, был потрясен, получил, как писал Ленин, «нравственный заряд на всю жизнь» (хотелось бы!..). Удивляюсь даже, каким тупицей был в школе, проморгав эту книгу, – а ведь «проходил»! Не отступать! Идти на бой каждый день, каждый час; не уступать ни пяди в своих моральных принципах, в своем понимании жизни; не сдаваться, не плыть по течению, не жить «как легче», «как все»; отстаивать себя, чем бы это ни грозило… И какую огромную силу приобретает человек, привыкший постоянно следовать этому принципу! Да ты и сам это понимаешь – сознание, что ты «достоин жизни и свободы», делает человека человеком, а отсутствие этого сознания – дерьмом. Особенно сильно я все это ощущал (и старался воплощать в жизнь) где-то на 1–3 курсах института. И вот сейчас, прочтя Чернышевского, я понял, что последние годы я медленно, но верно отступал назад, отступал под проклятым напором мелкой жизненной суеты, мелких неприятностей, противоречий, страстей. Отступал от самого себя, прикрываясь рационализмом, причем сначала «высоким рационализмом» Чернышевского, а потом все более мелким и «общепринятым». Это я, собственно, обнаружил еще раньше, в прошлом году, когда понял, что свою первоначальную мечту заниматься физикой, чтобы приблизить коммунизм, незаметно подменил стремлением просто добиться успеха в физике, этого трижды проклятого «жизненного успеха». И это понимание и заставило меня сразу оборвать свои занятия физикой. Но, черт побери, не прошло и полгода, как я совершил ту же ошибку, только поставив на место физики шахматы. Вместо того чтобы заниматься ими потому, что я их люблю, я решил с их помощью «выбиться в люди». В результате – два месяца (сентябрь и октябрь) нервной лихорадки, а еще раньше – дурацкое решение вернуться на Камчатку, чтобы «быстрее» пробиться (!). Так что, как видишь, ужасно трудно быть человеком, особенно сейчас, когда в жизни так мало «истинных целей» – революция, народная война и т. д., когда даже самые высокие умы мельчают, опошляются… И я никак не мог понять, откуда проистекает это постоянное недовольство собой, которое я ощущал особенно сильно на 5-м курсе, которое и толкнуло меня на Камчатку, из-за которого я даже стал напиваться «до потери сознательности» в последнее время перед отъездом (было такое раза четыре). А просто я перестал сознавать, что достоин жизни и свободы, и не мог с этим примириться. Слава богу, что достало силы проломить лбом еще не слишком прочную стенку (но чрезвычайно живучую – она явно обладает способностью к регенерации!). Но я еще поборюсь! Дурак не тот, кто ошибается…

Возвращаюсь к нашим баранам. Я вижу в твоих сочинениях и письме не только серьезное понимание жизни, но силу – да, силу, несмотря на все твои стоны и всхлипы. Так что не отчаивайся от каждого щелчка по носу, не вини других в своих неудачах, «выдавливай из себя по каплям раба» (прекрасное выражение Чехова; и вообще, стоит почитать письма его к братьям).

В июне приеду, наверное, насовсем.

Боря

2

– Ты идешь в магазин? – стараясь казаться спокойным, спросил Фурман папу. – Тогда купи мне, пожалуйста, пачку сигарет. С фильтром.

Папа побагровел и, пробормотав что-то возмущенно-неразборчивое, побежал советоваться с мамой.

Этим воскресным вечером Фурман был приглашен на день рождения одной из девчонок. Сценарий подобных мероприятий (при отсутствующих родителях) был стандартным: торопливое – с коротенькими однообразными тостами и минимальной закуской – заглатывание гадкого дешевого пойла, разгоряченные танцы в темноте и затем тупое ожидание более удачливых одноклассников, урывающих свою долю приключений в соседних темных комнатах, ванной и прочих закутках. Чтобы не чувствовать себя совсем уж лишним на этих вечеринках, Фурман начал неумело прикуривать вместе со всеми, но вскоре заметил, что у некоторых ребят это вызывает недовольство, и решил, что будет лучше, если он сам сможет угощать других.