Текст книги "Мир цвета сепии"

Минуту, пытаясь понять, что могло изменить внешность Чебурашки почти до полной неузнаваемости, я стоял в раздумье – ничего стоящего в голову не приходило. Плюнув на это, я закрыл дверь, разодрал на полосы простынь, перебинтовался и уснул.

Пробуждение было не из приятных: подташнивало, и, как следовало ожидать, пришла боль. Несколько слоёв повязки набухли от крови. С грехом пополам поднялся, проковылял в ванную, умылся; меняя повязку, взглянул в зеркало: иссечённый торс выглядел жутковато – переборщил. Идиот, конечно… да что уж теперь…

Зашёл в комнату. У кровати валялся армейский китель, из-под скомканного одеяла выглядывал край парика. В памяти всплыл реденький рыжевато-седой пушок на голове перепуганной Чебурашки (парика не было – вот я её и не узнал). Я взял парик двумя пальцами, вынес на кухню, бросил в помойное ведро. Ведро было переполнено, парик соскользнул на пол. Ругнув похмельную башку, я с кряхтеньем нагнулся, поднял его – и меня вырвало: по изнанке изделия ползла жирная белёсая мокрица. Я бросился в кладовку – поганый паричишко полетел в окно. Долго намыливал руки, кривился, потом подумал, что, возможно, не только мокрица облюбовала шишковатый череп Чебургена. Так что китель вместе с постельным бельём отправились вслед за париком.

Вышел на улицу, постоял несколько минут в надежде тормознуть частника, но машин было не видно. Пришлось ковылять до Большой Пушкарской; там удалось поймать такси. Добрался до травмпункта.

Сняли повязку. У медсестры вырвалось:

– Господи!

Её напарница промолчала, но побледнела. Странно: медицинские работники пугаются обычных порезов. Пока одна медсестра обрабатывала раны, другая измеряла давление. Измерив, округлила глаза:

– На кушетку, пожалуйста! Быстрее на кушетку.

– В чём дело? – спросил я. – Что за переполох?

– Давление на нуле! Возможен обморок, – нырнула мне под руку, обхватила за талию, точно раненого бойца, и отвела к кушетке.

Я рассчитывал, что в травмпункте меня подлатают да отпустят восвояси, но медсёстры вызвали Скорую помощь.

– Возможно, ранение проникающее, – сказали мне. – Требуется обследование.

Приехала Скорая. Врач – сухонькая с пигментными пятнами на руках старушка, – глянув мельком, спросила: как, дескать, угораздило? Сказал первое, что пришло в голову:

– Шёл пьяный, упал на стёкла.

– Рассказывай нам тут. Сам резал, – усмехнулась старуха.

– Да нет же, ничего я не резал.

– Брось. По направлению порезов видно.

Привезли в больницу. В вестибюле я поплыл: закружилась голова. Упал бы, однако санитары заметили, подхватили.

В операционной хирург, прозондировав порезы, сказал, что мне повезло: раны не проникающие. Зашил он меня сноровисто, быстро. После операционной отвели в палату. Едва я успел расположиться, как явилась молоденькая хорошенькая медсестра и велела собираться.

– Куда? – удивился я.

– В реанимацию.

– Зачем в реанимацию-то? Ведь ничего серьёзного, – спрашивал по дороге.

Девушка взглянула на меня как-то непонятно – насмешливо и одновременно с опаской – и, чуть замявшись, ответила:

– Суицидная попытка. Сиганёшь из окна, а нам потом отвечать.

Я принялся доказывать, что у меня и мысли не было о самоубийстве, но она задала резонный вопрос: зачем, мол, тогда резал? Крыть было нечем, не рассказывать же истинную причину.

Наступила ночь. Я ёжился под байковым одеяльцем, с отвращением чувствуя под собой влажную простыню. Похоже, бельё не сменили (и не исключено, что после пациента умершего). Досаждали комары, отгонять их было затруднительно: каждое движение отдавалось болью. Лежащий на соседней койке был укрыт с головой, из-под одеяла торчала раскромсанная от запястья до локтя рука. С другой стороны, невдалеке от меня, возвышался белый (под простынёй) силуэт громадного живота. Его обладатель беспрерывно стонал и испускал газы. Промаявшись всю ночь, я задремал только под утро.

Днём потребовал от медсестёр объяснений: какого беса меня здесь держат и сколько это будет продолжаться? Грозился уйти, что и сделал бы, будь у меня одежда (она осталась в палате). На мне была больничная пижама не по размеру – штаны доставали до щиколоток. Привычные к протестам медсёстры отвечали: «Ждите врача» – и исчезали.

К вечеру явилась врач, строгая бесстрастная дама под пятьдесят. По её вопросам стало понятно: дама – психиатр. Я взмолился, доказывал, что никакой я не суицидник: это, мол, ошибка, недоразумение! Уходя, врач сказала:

– Успокойтесь, скоро вас заберут.

Прозвучало это как-то зловеще. Моё «Куда?» осталось без ответа.

Часа через два подошла медсестра, сунула мне пакет с одеждой и велела одеваться. Одежда оказалась не моей: прожжённые в нескольких местах штаны, грязнущая рубаха. Вполне возможно, лохмотья какого-нибудь почившего бездомного. Я запротестовал. Медсёстры забегали, звонили куда-то и в итоге выяснили: одежда моя на складе, а он закрыт. Я настолько был сыт этой реанимацией, этим холодным безнадёжным склепом, так хотел помыться, лечь в чистую постель, что, плюнув на всё, напялил рванину. У входа меня дожидалась Скорая.

Ехали так долго, что подумалось: за город везут. Наконец машина остановилась.

– Выходим, – сказал сопровождавший медбрат.

Осмотреться толком не вышло: подъехали вплотную к приёмному покою. Увидел мельком, в сумерках, пятиэтажные корпуса, кусты, клумбы. Поднялись на третий этаж; медбрат встал перед железной дверью с табличкой «Психосоматическое отделение».

5

– Федя, слишком долго думаешь, решайся, – поторопил я парня.

Хлопнув длинными белыми ресницами, он передвинул коня на клетку вперёд. Я заметил, что конь так не ходит. Он покраснел и пошёл пешкой. Потерпев ещё минут пятнадцать, я объявил ничью. Федя уложил шахматы, сказал: «Спасибо огромное, что потратили время» – и вышел.

Шёл пятый день моего пребывания в психосоматическом отделении. Стены, выкрашенные в салатный цвет, неторопливое шорканье тапочек и – тяжёлая металлическая дверь, за которую не пролезут никакие Кирюши. Мне здесь нравилось. Хотя первым моим побуждением было сбежать (подумал, что в настоящий дурдом упрятали).

Намаявшись в реанимации, я сразу по приезде спросил у медбрата, где можно помыться. «Ты что, землячок, в сказку попал?» – усмехнулся парень и пояснил, что моются здесь только в отведённое время. Он привёл меня в небольшую палату, где уже был выключен свет, указал на какую койку ложиться. Я разделся и лёг. Как только медбрат вышел, кто-то невидимый в темноте повёл рассказ о кошке, которая любила рассуждать о «перестройке». Голос показался знакомым. Прислушавшись, я почти утвердился в мысли, что говорит мой старый приятель, художник-шрифтовик Боря Тарасов.

– Боря, это ты? – спросил я.

– Я, кто же ещё… – ответил Боря и спросил: – Ты Таньку мою давно не видел?

Вопрос меня удивил: около года назад Боря со своим семейством переехал на Гражданку, и с тех пор мы с ним не виделись. А он почему-то спрашивает меня о Татьяне, его жене.

– Да уж, давненько, – ответил я. – С тех пор, как вы переехали.

– Эх, совсем сука от рук отбилась… – вздохнул Боря и после короткой паузы продолжил повествование. Я недоумевал: речь Бориса была не совсем связной, и он то и дело подпускал матерок, что было для него не характерно.

Понадобилось по нужде. Туалет располагался в коротком коридорчике перед палатой. Задвижки на двери не оказалось. Прикрыл поплотнее дверь, присел на стульчак. Тут дверь резко отворилась: в кабинку втиснулся костлявый с диким, расфокусированным взглядом старик. Я прижался спиной к стене; безумец сунул сигарету в провалившийся, беззубый рот, задымил. Натянув штаны, я выскользнул из туалета.

В палате было тихо. Я залез под одеяло, закрыл глаза. Подумалось, что происходящее со мной похоже на затянувшееся «погружение» – пока непонятно куда. События, одно страннее другого, громоздятся, волокут меня за собой: налёт оперативников, допрос, камера; «мухомор», очумелые лица товарищей, лжевоенный, с которым я страстно совокупляюсь; противостояние собственному пенису, реанимация и вот – палата для душевнобольных. Что ж, странные дела, и сам я, будто под них подстраиваясь, начинаю чудить. (Понимал ведь, подспудно понимал, что никакой это не Боря – просто псих с похожим голосом.) Отодвинув здравый смысл подальше – чтоб не мешал «погружению», – начал игру.

И куда же это я всё стремлюсь погрузиться? В чудный мир цвета сепии или… в пучину безумия? Мысль о пучине меня рассмешила – я фыркнул и, прикрыв рот рукой, затрясся от смеха.

– Чего это? – пропищал кто-то встревоженно.

– Новенький отходит. Сразу видно было – не жилец, – буркнули в ответ.

Утром, пробежавшись взглядом по лицам, я убедился, что соседи по палате действительно не в себе: мнимый Боря оказался заросшим до глаз мужичиной с мутным взором олигофрена; его сосед по койке, старик (похоже, тот, что вломился в туалет), в состоянии крайнего раздражения размешивал ложечкой воздух в пустом стакане; ещё один – вертлявый остролицый заморыш, – беспрестанно облизываясь, делал пассы руками. Другие тоже были не лучше.

Вызвали к лечащему врачу. Настроившись решительно, я вошёл в кабинет и без обиняков спросил, почему меня, обычного суицидника, положили к сумасшедшим. Потребовал перевода в другую палату. Врач – моложавая женщина лет сорока – полистала папочку, посмотрела на меня с усмешкой и пообещала сегодня же перевести.

– Не сильно покусали? – бросила она мне в спину, когда я шёл к двери.

Палата, в которую меня перевели, была пустой: несколько рядов ничем не прикрытых пружинных коек. Я выбрал койку у окна, застелил её и пошёл справляться насчёт телефона (звонить, к счастью, не возбранялось). Он находился в коридоре, возле железной двери. Только вот денег в карманах моих прожжённых штанов не было: карманы-то дырявые. Посомневавшись немного, я подошёл к санитару, попросил взаймы две копейки. Санитар оглядел меня с презрительным сочувствием, пробормотал что-то вроде «Ох, боже ты мой» – и со вздохом полез в карман.

Позвонил Саше, попросил привезти туалетные принадлежности и одежду. Объяснил, где что лежит и как найти запасной ключ от квартиры (его я прятал в крохотной прорехе в дверной обивке). Саша, конечно, удивился, даже переспросил название отделения, но пообещал немедленно всё исполнить. Приехал к приёмному часу, привёз всё, что требовалось, и пакет продуктов. Он выглядел помолодевшим: постригся, подравнял бороду, глаза за стёклами очков светились, как у влюблённого юноши. Доставая из пакета продукты, я изумился: там были апельсины, ветчина, палка сервелата, шпроты, банка кофе и две стограммовые пачки индийского чая.

– Ты что, ларёк обкомовский ограбил? – спросил я Сашу.

– А… – отмахнулся он. – Ты ведь болен. Пришлось подсуетиться. И кстати, как ты сюда попал?

Я стал рассказывать. Саша хоть и старался слушать, но заметно было, что мысли его далеко. Закончив, я спросил, как обстоят дела у него. Саша, похоже, только этого и дожидался: сияя, сообщил, что для них с Юлей началась новая эпоха.

– Неделя скоро как в завязке, – говорил он с гордостью. – Поклялась: ни грамма больше! Совершенно изменилась. Ты б видел её сейчас… прелестная школьница! Знаешь, я ведь решил предложение сделать. Думаю, не откажет. Распишемся, отпразднуем потихоньку, без пышностей… Ты как на это смотришь?

Так и подмывало сказать: «Опомнись! Какая к чёрту эпоха? Какая завязка?.. Это пустое сотрясение воздуха, трепотня, о которой она забудет, лишь только ты за дверь выйдешь». Ответить бы, да ведь язык не повернётся. Как этому сияющему дурачине такое сказать? Помычал одобрительно – пусть…

Саша уехал. Я поспешил в душ. Помылся, переоделся и стал собирать на стол. Потом вышел в коридор посмотреть, кого можно угостить. Несколько человек смотрели телевизор, несколько – бродили по коридору. Лица у большинства мучнисто-белые, отёчные, у некоторых – с явными отметинами психического нездоровья.

У окна стоял благообразный парень моего возраста. Он казался абсолютно нормальным. Я подошёл, предложил разделить трапезу: много, дескать, всего навезли, а одному и кусок не лезет. Он вроде бы приглашению обрадовался.

Олегу – так его звали – осталось провести в отделении всего одну ночь. На следующий день его выписывали. Предложил мне занять его двухместную палату.

– Я уже неделю там один, никого не подселяют, – сказал он. – Скучновато, конечно, зато спокойно. Здесь частенько эксцессы случаются.

– Что за эксцессы?

– Ну… всякие. Насмотришься ещё.

Мы посидели, попробовали Сашиных деликатесов. Олег посоветовал мне переселиться к нему в палату без отлагательств.

– А то прозеваешь, – сказал он, – дуриков каких-нибудь засунут. А я насчёт этого с Лёхой, медбратом, перетру.

Недолго думая, я перенёс пожитки в уютную двухместную палату.

Посреди ночи проснулся от шума за дверью – заполошные выкрики санитаров перекрывал утробный животный рёв, будто там быка вязали.

– Началось, – пробормотал Олег, с головой накрываясь одеялом.

Я выглянул за дверь. В синеватом свете ночника кружились, слетаясь и разлетаясь, фигуры в белых халатах. В центре этого кружения, ворочаясь по-крабьи, с пола поднимался обнажённый могучий мужик. Санитары набросились на него, как свора дворняжек на алабая. Он, походя, их разметал и побежал. Бежал неуклюже – точно при беге с препятствиями, вскидывая ноги, – причём его неуклонно сносило в сторону. Врезался в стену, упал. Снова на него навалились, и опять здоровяк вырвался. На этот раз он побежал к окну (на счастье так же неуклюже). Я успел его перехватить. От сумасшедшего атлета несло потом, перегаром, мочой, ещё какой-то вонючей дрянью. Меня едва не вырвало, пока его удерживал. Санитары спеленали его и оттащили в карантинную палату (в которой я ночевал по приезде). Больной уже не ревел – стонал мучительно.

– Спасибо большое! Я уж думал, всё – вломится сейчас в окошко, перережется весь к чёрту, – сказал мне запыхавшийся санитар.

– А что с ним вообще такое?

– Белку словил. И есть подозрение на внутреннее кровотечение. Весь пол в приёмном покое кровью заблевал.

Утро. Олег с уже собранными вещами сидит у окна. Грустный. Я листаю журнал.

– Каждый раз так: тут скучно, а в город выходить не хочется, – говорит Олег. – Через пару месяцев опять накроет. Так всё надоело.

– А что за диагноз? Если не секрет, – спрашиваю.

Усмехается:

– Диагноз… Нет никакого диагноза. Всё, что эти коновалы пишут – бред сивой кобылы! Ты о каббале представление имеешь?

– Так, в общих чертах.

– Твоё счастье, что в общих. А мне вот пришлось поближе с этой чумой познакомиться. Был у меня один сокурсник, Давидом звали. Еврейчик, само собой… – лицо Олега перекашивается, он вскакивает; три быстрых шага до двери, три – обратно (по дороге скрипит зубами). Снова садится и как ни в чём не бывало продолжает рассказывать, как этот Давид, ярый, по его словам, каббалист, в отместку за невинный розыгрыш наслал на него проклятие.

– Я бы и не узнал никогда, что со мной творится, если бы не бабушкина библиотечка. Наткнулся я там на одну старинную книжку под названием «Тайные проклятия каббалы», прочёл и сразу всё понял, – посуровев лицом, Олег заводит разговор о демонах. Вернее, об одном из них, самом свирепом, что вселился в некоего паразита, необычайно мощного червя-удава, и теперь периодически «душит» печень Олега. Побранив как следует иудея-чернокнижника и его наймита, Олег переходит к жидомасонскому заговору. Интонация его скачет, точно у никудышного актёра при читке пьесы.

– …У них, гадов, одна идея: половину – извести, половину – поработить! – звенит Олег и тут же сбивается на причитание: – Вот попомни моё слово! Попьют они нашей кровушки, попью-ю-у-ут… Один выход – бомба! В сто мегатонн! Чтобы духу не было! – закончив с нытьём, рубит он. И – срывается на крик: – В пыль! Всех до единого!

Я забеспокоился: только этого не хватало – ведь услышать могут, передумают выписывать. Как тогда быть? Снова в другую палату проситься? Хватаю его за руку двумя своими – с подобострастием – трясу нежно.

– Олежка, знаешь: в первый раз такого умного человека, как ты, повстречал. Я ведь в темноте жил. Теперь, можно сказать, вооружён. Спасибо тебе огромное!

Слава тебе господи, подействовало. Утихомирился.

Олега выписали, я остался один в палате. Порезы заживали. Вечером, перед сном, мне делали укол, от которого буквально через пять минут на меня нападала зевота – я засыпал сладко, крепко, как в детстве.

Первым моим приятелем из пациентов (Олег не в счёт) стал Федя, рыхлый парень с сонным веснушчатым лицом. Он зашёл ко мне с шахматами под мышкой и, представившись, предложил сыграть партию. Не знаю, чего и много ли не хватало в его небольшой круглой голове, но человеком он был очаровательным. «Очень хочу жениться, – признавался Федя, – но никто замуж за меня не пойдёт. Я ведь болен немножко – плохо соображаю и слишком упитанный».

Чуть позже у меня появился ещё один дружок. Точнее, так он себя позиционировал. Чернявый, с чубом на голове, потасканный мужичок, который постоянно шнырял по отделению с ведром и шваброй (был у него какой-то договор с санитарами), раз за разом предлагал мне свои услуги: помыть полы в палате или «ещё чего». Предлагал по-простецки: давай, дескать, зёма, протру, чё ты? Я отказывался. Но однажды у меня перегорел кипятильник, и услужливость Серёги – так он представился – пришлась кстати. Он отдал мне свой кипятильник и заметил, что я могу оставить его себе: у него, мол, ещё есть. Я пригласил его на кофе; Серёга в долгу не остался: ненадолго отлучившись, принёс сливочное масло и сыр. От кофе он отказался, спросил, нет ли у меня чая. Когда я достал пачку, он, просияв, попросил разрешения приготовить чифирь. Получив добро, Серёга приступил к делу. Пока нагревалась вода, он, приплясывая у стола (что-то вроде чечётки), напевал: «Если пьёшь чифирок – чёткий, значит, фраерок!»

После нескольких глотков чёрного, как дёготь, отвара глаза его заблестели, словно после стакана водки. «Ты, зёма, не сомневайся… Если чё – мне только шепни. Я здесь главный: медбратья, санитары, столовские у меня вот где», – говорил он, демонстрируя сухонький кулачок. Затем последовал рассказ о «бродяжьей судьбине». До тридцати лет Серёга жил с матерью, потом женился. Через год после женитьбы он получил срок за тунеядство, так как забухал, по его словам, и не мог остановиться. Отсидев полтора года, Серёга освободился, но остался без жилья: жена подала на развод, лишь только за ним закрылись двери ИВС; мать, которая за время его отсутствия вышла замуж, даже на порог не пустила. Спустя три месяца после освобождения его посадили за нарушение паспортного режима. Отсидев год, он вышел, погулял два месяца и снова сел по той же статье. Так продолжалось десять лет кряду: год отсидки, два – три месяца на воле, суд и новый срок за нарушение паспортного режима. За годы тюремной жизни Серёга переболел туберкулёзом, пеллагрой, ревматизмом и напоследок заполучил эпилепсию в результате перелома черепа табуретом. Ему удалось выхлопотать инвалидность, и большую часть года он проводил в больницах. Так он спасался от зимней стужи с голодом. Посадить его стало проблематично, от него отстали.

Обо всех своих невзгодах Серёга упоминал мимоходом, как о чём-то совершенно неважном, а вот о больничном житье-бытье рассказывал вдохновенно, со знанием дела, с гордостью: какой он, дескать, дока по части налаживания всяких полезных контактов (особенно со столовским персоналом).

На другой день он явился с домашними пирожками и банкой тушёнки. Вручив мне гостинцы, попросил разрешения приготовить чифирку. Испив зелья, он снова как будто запьянел, но был немногословен и скоро смотался. Пришёл вечером понурый, присел у стола, чертил ногтем на столешнице, вздыхал тяжко. «Чифирку?» – спросил я. Через минуту он уже колдовал над банкой, напевая о чётком фраерке.

В столовую я ходил только в обед (оставались ещё Сашины продукты). Готовили неплохо, но скудно: порции были смехотворно малы. Как-то после обеда я зашёл в бильярдную, располагавшуюся в конце коридора. Молодой парнишка в пижаме, раскрыв рот, разглядывал, будто диковину, бильярдный шар. В креслах у стены сидели две девицы. Я предложил парню сыграть. Он посмотрел на меня с испугом, положил шар и вышел.

– Нашёл, кому предлагать, – фыркнула одна из девушек. – Видишь же, напрочь «приплюснутый». Давай уж сыграем, один чёрт делать нечего, – подошла к столу.

Худенькая миловидная шатенка лет двадцати с небольшим. Напомнила мне Аню – было у них что-то общее. Хватило её на пару-тройку минут – бросила кий.

– Не, не могу, руки, на фиг, кривые.

– Пойдё-ём, Катю-юха, надое-ело уже тут, – позвала её сутуловатая с измождённым лицом подруга.

– Да что там в палате делать? Иди, я тут ещё побуду.

– Поня-я-ятно, – со значением протянула девица и, подволакивая ноги, точно бабулька, поплелась к выходу.

– Слава богу! – проворчала Катя, когда старообразная девушка скрылась из виду. – Немочь бледная. Говорит как кота за хвост тянет. Бе-е, ме-е… – передразнила она подругу. Оглядев меня, поинтересовалась: – А ты откуда? Из соматики?

Я подтвердил, а она предложила мне пыхнуть, то бишь выкурить с ней за компанию косячок. Я никогда анашой особо не увлекался, но отказываться не стал. Всё повеселей, чем в палате сидеть.

– Иди к двери, на атасе постоишь, пока я забью, – приказала Катя.

Покурили. Девушка оживилась, захихикала и закружилась (довольно изящно) по бильярдной. Я же впал в думки (на меня анаша почему-то всегда так действует). В одурманенной голове плескались грустные светлые мысли.

Накружившись, Катя подошла, положила голову мне на плечо.

– Ты молодец – не приставучий, спокойный, как мамонт… Кстати, как зовут-то? Вот дураки, даже не познакомились, – захихикала она и вдруг предложила: – А пойдём, спрячемся где-нибудь, попеттингуем, а?

– А где спрячемся-то? В туалете, что ли?

– Да хоть и в туалете. А что такого?

– Да вроде непристойно как-то.

Катя воззрилась на меня с недоумением, рассмеялась. Мы ещё немного поболтали, посмеялись, и девушка решила «догнаться». Только она смастерила косячок, как в бильярдную зашла пухленькая совсем молоденькая девушка.

– Светик, куколка, иди к нам, – позвала её Катя.

Девчушка подошла, посмотрела на меня застенчиво и встала поближе к Кате.

– Пупсик ты наш сладенький, в столовке была? Ням-ням, да? – сюсюкала Катя, чмокая девчонку в макушку. Та заулыбалась милой детской улыбкой.

– Из нашей палаты, – пояснила мне Катя. – Барбитуры наглоталась. Так-то вроде откачали, а с головой не в порядке – как дитё малое.

Она придвинулась к окну, прикурила, сделала две затяжки и передала косяк мне. Затянувшись, я вернул его девушке.

– Светик, хочешь попробовать? – Катя протянула папиросу девчушке.

– Не стоило бы, – заметил я, – ей, наверное, и восемнадцати ещё нет.

– Ерунда, пусть развеется.

Светик взяла дымящуюся папиросу, с любопытством начала её разглядывать.

– Давай, давай, затягивайся, – поторапливала Катя. – Видела, как я делаю? Вот так, – сложив губы трубочкой, она с силой втянула воздух.

Светик взяла папиросу в рот, глубоко затянулась – и замерла с вытаращенными глазами. Закашлялась. Катя похлопывала её по спине, посмеивалась:

– Не в то горло пошло, да, пупсик? Ничего, ничего, ещё пару разков дунь, и по кайфу станет!

Откашлявшись, Светик сделала ещё две затяжки, положила папиросу на подоконник. С нежной сонной полуулыбкой осмотрела бильярдную. Её взгляд остановился на мне. Детскость с лица исчезла.

– Вот это её вштырило! – прошептала Катя.

Запрокинув голову, Светик потянула носом, плотоядно облизнулась и – бросилась на меня. Присосалась пиявкой, пыталась просунуть мне в рот язык. Я сумел её от себя оторвать, подтолкнул к Кате, сам юркнул за бильярдный стол. В ту же секунду сбитая с ног Катя оказалась на полу, а Светик – на зелёном сукне стола. Я попятился к выходу, спотыкнулся о порожек, упал. Девчонка прыгнула. Весила она, наверное, килограмм сорок пять, но дух из меня вышибла. Пока я, точно рыба на берегу, хватал ртом воздух, Светик разорвала на мне рубашку и облизала от пупка до горла.

От изнасилования меня спасли подоспевшие санитары. Когда девчонку от меня отдирали, визг стоял оглушительный. Медбрат накинулся на Катю:

– Новикова, признавайся – твоя работа?! Что ты ей дала, а?! Что?! – кричал он, по-бабьи уперев руки в бока.

– Ничего я ей не давала, нет у меня ничего… – лепетала Катя, бочком передвигаясь ко мне. Поравнявшись со мной, она стала тыкать кулачком мне в бок: пыталась что-то передать. Это был целлофановый пакетик. Я взял. Катю могли обыскать, что закончилось бы для неё большими неприятностями. Я же выступал в роли жертвы и, кажется, был вне подозрений.

Засунув пакетик с анашой в задний карман, я двинулся к своей палате. Ещё издалека услышал шум потасовки: похоже, и там кого-то вязали. Угадал: на полу, в так называемом холле, где больные смотрели телевизор, двое санитаров заламывали пациенту руки. Елозя ногами в рваных носках по линолеуму, больной с выкрученными за спину руками хрипел сдавленно: «Пустите, волки позорные!» Опущенное к самому полу лицо завешивал чёрный с проседью чуб. «Чёткий фраерок» попал в переплёт. Я намеревался потихоньку проскользнуть в палату, но в этот момент санитары поставили Серёгу на ноги. Мотнув головой, он отбросил с лица чуб, увидел меня и заорал:

– Вон он, сука! Это он меня на чифирь подсадил!

Я зашёл в палату, закрыл дверь. Посидел у окна, прилёг; голова после анаши была мутной, да и эксцессы утомили – многовато что-то. Зашёл Лёша, медбрат. Мы с ним беседовали несколько раз в его смены. Спокойный, доброжелательный парень, на два года меня младше, но давно женат, месяц назад второй ребёнок родился.

– Слушай, я тут ни при чём… – начал я.

– Да знаю, – отмахнулся он, – ты от этого идиота держись подальше. Как только чифирь свой хлебнёт, крышу сносит, как от ЛСД. Продукты у больных ворует, каждый день жалуются. Сегодня старухе из четвёртой палаты утку под подушку опростал; потом в ординаторскую залез, шарил там по столам…

Мы ещё немного поговорили, и он ушёл. Усталый у парня вид. На часы всё поглядывает: ждёт не дождётся конца дежурства. И дома у него, наверное, на часы смотрят: ждут своего мужа и папу.

Мне здесь тоже немного осталось, на днях выпишут. А я вроде бы и не рад: никто меня в этом городе не ждёт, кроме, пожалуй, утконосого Кирюши с Гавриловичем, чтобы окончательно доконать. Впрочем, нечего на ментов пенять, сам виноват: расслабился, разболтался сверх меры. Оправдание, на первый взгляд, у меня имелось: выбила из колеи смерть родителей. Тем не менее, допускаю, как ни скверно звучит, что это стало для меня предлогом. Возможно, исподволь, в каком-нибудь потайном чуланчике вызревало желание загулять – только страх потерять лицо сдерживал. А тут вдруг такой основательный предлог – никакой потери лица. Всякий скажет или подумает: «Понять можно: горе у человека».

С юности мне не давала покоя двойственность натуры: с одной стороны легкомысленность с благодушием, с другой – склонность к рефлексии. Бывало, просыпался с улыбкой, на работу шагал, посвистывая, и там, на работе, дело спорилось – как вдруг всё меркло, без видимых причин. И начиналось: «Нет у тебя ни цели, ни смысла, ни стремления что-то изменить! Ты пуст, как бубен!» – нагнетала моя рефлексирующая ипостась, но другая, легкодумная, – наловчилась этим меланхолическим пароксизмам противостоять. Я выходил на улицу, прибивался к компании, выпивал стаканчик-другой вина – и дальше по накатанной: «ха-ха-ха», «ги-ги-ги». Зря отмахивался. Надо было помучиться, поковыряться в себе как следует, разобраться. Теперь хочешь, не хочешь – нужно дело поправлять, а не то занесёт меня в очередной казённый дом, откуда будет не так просто выбраться.

На следующий день приехали друзья. Впереди всех, сверкая лысиной, в новеньком джинсовом костюме шагал Андрей Семёнов, чуть позади, точно свита, с пакетами в руках шли Лена Пономарёва с Галей Заимкой и Женя Труль с Максом. Все навеселе. Пообнимали меня, повосклицали. Галя спросила прямо в лоб:

– Димка, ты что, в самом деле, с ума сошёл? Вылечат хоть?

– Долечивают уже – завтра последний сеанс лоботомии. А вы чего гуляете?

Тут все загомонили радостно: наперебой говорили о том, как Семёнов выиграл «Волгу» (в тот самый безнадёжный «Спринт»). Вот он и закатил банкет. Ко мне приехали, чтобы я тоже попраздновал. Забрякали бутылками.

– Что вы, ребята! – сказал я. – Никак нельзя! Моментально психическую конструкцию разрушит! И так еле починили.

Поогорчались, покачали головами, но согласились: не стоит, мол, рисковать. Начали рассказывать, какие обо мне – с подачи Чебургена – слагают страшные байки: прожжённая зэчка по-христиански божилась и по-блатному клялась, что застала меня в момент трансформации, когда я обращался то ли в зверя, то ли в чёрта. Насчёт оборотня с чёртом народ сомневался, склонялся к тому, что Дьяконов – жуткий шиз, которого лучше за километр обходить.

«Мы-то, конечно, этим небылицам не верим, – говорили мне, – ты ведь и мухи не обидишь. Мы-то уж знаем…» Говорили ласково, похлопывали по плечам, но в глазах заметна была толика настороженности.

О том, что я в больнице, ребята узнали от Саши Розенберга. Он, пьяный, стоял у заборчика и горько плакал. Подошли, спросили, что случилось? О причине слёз он умолчал, сообщил обо мне. Попросил, чтоб меня навестили: он, дескать, обещал, но запил и не в состоянии никуда ехать.

Перебивая друг друга, рассказывали новости. Лена Пономарёва отчего-то держалась в сторонке, поглядывала искоса. Улучив минуту (парни как раз о чём-то заспорили), я подошёл.

– Лен, ты чего такая смурная?

– Да так, – бросила она, скривив губы.

– На меня, что ли, дуешься?

– Да ну тебя… До Чебурашки уже докатился… Верочка Шамбала показала мне её на днях. Ужас какой-то! Как только не противно… – снова покривилась.

– Лен, да не было ничего. До дому меня пьяного довела, и всё…

Тут нас (к счастью!) прервали. Парни ещё мне что-то говорили, хотя и видно было: хочется им поскорее отсюда смотаться (раз попраздновать нельзя). Я их задерживать не стал: поздравил Андрея с выигрышем и пожелал всем хорошо погулять. Оставив мне два пакета с продуктами, ребята ушли.

В пакетах были яблоки, двухлитровая банка с рассольником, шесть бутылок кефира, куча домашних пирожков с картошкой и килограмма три варёного сала. Я вынул немного яблок, две бутылки кефира, несколько пирожков, а остальное попросил медбрата раздать желающим.

Я, конечно, был парням благодарен, но и зло на них взяло: какого беса о Чебурашке растрепали? О ней всегда, как о двуснастном, слава ходила, то бишь гермафродитом считали. К тому же конченая пропойца, по помойкам шарила. И вот вам новость: с Дьяконом в обнимку по улицам фланирует! Как тут удержаться, языки не почесать? Балбесы!