Текст книги "Мир цвета сепии"

Вечером мне как обычно сделали укольчик, и я уснул. Проснулся ночью: меня теребили за плечо. С трудом открыв глаза, я всмотрелся в женское лицо передо мной и узнал Аню.

– Откуда ты взялась? – прошептал я, притягивая её к себе. Поцеловал тихонько в губы, но она, хихикнув, отстранилась.

– Подожди, не так быстро! Шустрый какой, только глаза открыл… – голос был не Анин – это была Катя. – Извини, что разбудила. Я за травкой пришла.

«А может, совсем не за этим ты меня навестила», – подумалось мне.

Я поднялся, натянул штаны, вытащил пакетик, который был спрятан за радиатором отопления, отдал девушке. Спросил, как тогда, после бильярдной, всё обошлось?

– Да ничего… Потявкали немного, постращали. Не пойман – не вор. Светку «шмыгнули» разок, она и утихла. Её пробивает иногда: мужика хочет.

– Понятно, – сказал я и непроизвольно зевнул.

– Спать хочешь? А я думала, посидим, косячок выкурим.

– Ты покури, а я не буду. Не хочется. Кстати, как ты сюда прошла? Никто не видел?

– Сегодня Лёшка дежурит, а я с ним в хороших – договорилась.

Катя курила у открытого окна, с силой выпуская дым через решётку. Потом села на мою разобранную кровать, опёрлась спиной о стену, расслабилась. Она была в пижамных брючках и жёлтой просторной футболке. Я присел у окна, тоже закурил (обычную сигарету). Сон слетел, но меня это не огорчало. Ночь была славная: чистое небо, луна, россыпь звёзд – все атрибуты романтического свидания. Даже соловьи где-то невдалеке пощёлкивали. Я сказал:

– Рандеву в дурдоме.

Катя хихикнула невесело. Пригорюнилась.

– Ты чего, Катерина? Нехорошо стало?

– Да нет, задумалась просто… – помолчала и продолжила. – Я часто задумываться стала. Не под кайфом – чистая. Другой раз останусь одна, и вдруг… стукнет что-то в голове… Такое чувство, будто только проснулась: смотрю в зеркало и не узнаю себя. Страшно делается, бежать хочется куда-нибудь, к людям. Придёшь в компанию, и та же история: все чужими кажутся, – взглянула на меня. – У тебя так бывает?

– Не совсем так, но что-то в этом роде.

– Слушай, расскажи о себе, а? Как ты сюда попал и вообще…

– Это долго… Давай лучше ты.

Катя рассказала. История её была, как и десятки других, будто под кальку написанная неким унылым бытописателем. Отец, сантехник, пил запоем, пьяный становился дурным – крушил, ломал, и под руку ему лучше было не попадаться. Развелись с матерью, когда Катя перешла в третий класс. Мать держалась крепко, пока не сошлась с Сашкой, разбитным слесарем-инструментальщиком, лет на десять её моложе. Сашка был весёлым компанейским парнем и обладал удивительным талантом подбивать окружающих на выпивон: настолько простецкими были его манеры, настолько подкупающей была его не менее простецкая улыбка – никто не мог устоять. Не устояла и мать Кати. К тому времени, когда обворожительный Сашка от них съехал, Катина мама всерьёз заболела алкоголизмом, со всеми вытекающими. Девчонка оказалась заброшенной, а дальше, как водится, компания, портвешок в парадных, травка и прочее. С грехом пополам окончила текстильный техникум, не раз меняла работу, в итоге приткнулась техничкой в ЖЭК.

– Так вот всё… Правда, теперь мама угомонилась: не пьёт, в церковь ходит. А я… не знаю. Ничего не хочется, скучно, – закончила Катя. Снова на меня взглянула, понурилась. Я подсел к ней, обнял. Она тихо, облегчённо вздохнула. – Помнишь, я тогда в бильярдной про петтинг сказала? Я это не всерьёз. Слово просто понравилось. Не помню уж, где слышала, – она замолчала, потёрлась щекой о мою грудь. Это было так откровенно, естественно, понятно, так совпадало с моим наскоро набросанным сценарием (сразу подумалось: не только за травкой пришла), что я перестал сомневаться. Она была податливой, нежной; в голове двоилось – путал её с Аней.

Ушла Катя на рассвете. На следующий день, после обеда, я дежурил в бильярдной: хотелось её увидеть. Пришла. Скромненько улыбнувшись, подошла, прильнула:

– Меня ждёшь?

– Нет, Светика.

Она засмеялась, а я, удивляясь сам себе, смотрел на неё и не мог насмотреться. Катя это заметила:

– Что так смотришь?

– Любуюсь, – ответил я честно.

Какое-то время мы миловались в бильярдной, потом гуляли по коридору и в итоге заперлись в подсобке. Вечером я впервые отказался от снотворного. Сидел у окна, смотрел на густеющие сумерки, и думы мои были легковесны. К бесу всю философию со смыслами, к бесу все эти самокопания; буду жить, как придётся, мечтать о мире цвета сепии и любить девушек таких, как Катя. Лучшего плана и быть не может.

6

Дверь мне открыл Прокопьевич. Молча стоял, смотрел мимо меня куда-то вверх и в сторону. Из-под одрябшей нижней губы выглядывал ряд сточенных зубов. Он вообще-то всегда так смотрел: в сторону. Но в этот раз в его мертвенном взгляде мне почудился скрытый вызов: «Ты для меня пустое место, много чести глядеть на тебя», – будто говорил он. Я поздоровался и спросил, дома ли Саша. Ничего не сказав, старик развернулся и, слегка подволакивая ногу, скрылся в коридоре. Когда он заходил в комнату, из-за двери просочились «Синий туман»[12]12
  Песня, исполненная Вячеславом Добрынином. Автор слов – Михаил Рябинин. Автор музыки – Вячеслав Добрынин.


[Закрыть] и бубнёж. Я постучал в Сашину дверь – никто не ответил. Зашёл. Полумрак, вонь перегара, на столе гора грязной посуды. Саша сидел в уголке, у двери в маленькую комнату. Уткнулся лицом в сложенные на коленях руки. Я тронул его за плечо:

– Сань.

Он поднял голову, с полминуты смотрел на меня непонимающе. Потом вскочил, обнял – и замер так.

– Прости, друг! – всхлипнул он. – Каждый день о тебе вспоминал, собирался зайти, да так и… Что ни утро – пьян… как свинтус. И знаешь, мне это по сердцу, потому что всё кончилось – никуда я не еду. И я этому рад, да! – он издал вымученный смешок. – Ну какой из меня к чёрту еврей? Обычный русский жидяра.

Встряхнул его за плечи.

– Перестань! Разнюнился из-за сучки. Кстати, где она? Там? – я ткнул большим пальцем за спину.

– Да, третий день там, с обоими… Нет! Не могу я, Димка, налей! Скорее… там под столом…

– Истерить перестанешь?

Замычав мучительно, он закивал нечёсаной головой. Я долго перебирал составленные под столом бутылки, однако все они были пусты.

– Как же так, – стонал Саша, – была же бутылка… целая почти… Чёрт! Не могу я! Не могу… – он заметался по комнате, шарил по углам, но ничего не нашёл. Шлёпнулся на диван и, закрыв лицо руками, проклиная подлую жизнь, запричитал. Смотреть на него было невозможно.

– Сиди тут, жди, – сказал я ему. – Принесу сейчас.

– Димка, ты мой спаситель! Ангел небесный! – бормотал Саша, доставая из карманов пиджачка мятые трояки. – Сам бы сходил, да куда мне с такой-то физией.

Минут двадцать я топтался на «Пятаке»: ни бутлегеров, ни страждущих. И в булочной, и в бане спиртного тоже не оказалось. В конце концов, сделав порядочный круг по району, я всё-таки нашёл действующую точку в пункте приёма стеклотары на Большой Зелениной. Купил бутылку.

Возвращаясь, старался идти быстрее. Больше часа прошло, Саша мог и не дождаться. Смоется – ищи потом. Дошёл до Большого, свернул в переулок и – нос к носу столкнулся с жуткой фиолетовой маской. Едва не вскрикнув, отпрянул.

– Не подкинешь мелочишки на поправку, а? – осклабившись, просипела маска.

Вот зараза! Знал ведь, что любители «синюхи», то бишь стеклоочистителя, меняют цвет кожи с обычного на такой вот баклажанный, и перепугался как маленький. Мелочишки я ему не дал, прошёл мимо. В конце переулка, сам не понимаю зачем, оглянулся: никого.

Вдоль пустынной улицы пролетали пыльные смерчи. Странно: день был пасмурный, но безветренный. Стало неспокойно: безлюдье, будто мор прошёл, да ещё этот попрошайка дьявололикий – до сих пор его зловещая рожа перед глазами маячит.

Напротив Сашиного дома, через дорогу, у заборчика интерната кучковался народ. У парадной – Скорая и милицейский УАЗ. Проходя мимо судачивших женщин, я сбавил шаг: что-то в их разговоре меня зацепило. Остановился, прислушался.

– …Да, да, да, – частила старушка в бежевой кофте, – ты её знаешь, вперевалочку так ходит, сумка ещё у неё в бордовых розах, Варварой Степановной зовут. У неё в квартире и убили, уже точно известно. Еврейчик, говорят, молодой ещё мужчина.

– И кого же он убил? – спросил кто-то.

– Да не он – его убили! – отмахнулась старуха. – Жалко как! Вот она водочка-то! Баба его бедная, говорят, больно уж кричала…

Дальше я не слушал, казалось, весь горю как при сильном жаре. Отошёл в сторону, прикоснулся к щеке: она была ледяной. Может, ошиблась старушка? Пойти узнать? Но ноги не шли, будто парализовало их. Через минуту из Сашиной парадной выскочили Кирюша с тремя знакомыми мне оперативниками. Вот почему я не мог тронуться с места: предчувствие не пустило.

Оперативники направились к припаркованной неподалёку старой синей «шестёрке». Я припустил к своему дому. Если они двинут ко мне, значит в убийстве хотят обвинить меня.

Бежал, перепрыгивая через заборчики, продирался через кусты, и меня корчило, распирало: даже минуты не оставалось, чтобы погоревать, оплакать друга! Схватить бы за глотки недоноска Борю, потаскуху Юлю, колченогого Прокопьевича – всех их вместе – и о стену! Размозжить к чёртовой матери пустые головёнки!

Запыхавшись, я вошёл под арку своего дома, выглянул, осмотрел двор – одна колымага: «Москвич», который год стоит. Впрочем, могли и на улице машину оставить. Или всё же не ко мне собирались? Стоило об этом подумать – и сразу забрезжила, затеплилась надежда. Но не тут-то было: из-под арки со стороны улицы во двор въехала синяя «шестёрка». Вот тебе и сон в руку (точнее, множество снов): придётся теперь побегать, затаиться, только уже без ожидания радостных открытий.

Сидел в парке неподалёку от метро, смотрел на кроны деревьев и всё хотел начать раскладывать события по полочкам. Без них теперь не обойтись: запутаешься. Однако полочки не возводились – рушились. Вспоминалась Сашина привычка застёгивать рубашку под самое горло; рубашек, кажется, у него было всего три: одна коричневая, две других толком не разберёшь – стиранные-перестиранные, блёклые. Вспоминались его «пенсионерские» очки в толстой чёрной оправе. Мечтал уехать к Стене Плача, а сам беспрестанно плакал по России. Стоило только отозваться о русских хоть сколько-то уничижительно – я его иногда таким образом поддразнивал (русский, мол, имею право: всё равно что сам себя ругаешь), – вспыхивал, воздевал, точно древний пророк, руку, заговаривал о мессианстве, сакральности; называл русского человека «стержнем», «осью», «солью»… И всё это с непритворной гордостью. Всё помаргивал, сняв очки. Добрый, наивный, беспомощный человек. Жил тихо, никому не мешал, так нет же: выползли морлоки – и убили. Ну ничего, как у меня ни сложится, сколько ни пробегаю, – кого-нибудь из них я выловлю и тогда… Я не так добр, как Саша, а возможно, уже совсем не добр.

По полочкам у меня не разложилось, но одна полезная мысль пришла. Дозвонился до Андрея Семёнова, попросил его прийти в парк, к метро, сказал, что дело срочное. Он пришёл через час. Сообщил ему. Андрей схватился за лысую голову.

– Ё!..

– Да, именно. Поможешь?

– Мог бы и не спрашивать.

– Тогда так: съезди до нашего отделения, попробуй попасть к Малькову, следователю. Расскажешь ему, как всё было, и возьмёшь телефон. У меня его визитка есть, да домой теперь не попадёшь: наверняка засада.

Андрей ушёл. Я то ходил взад-вперёд по аллее, то присаживался на скамью, курил. Мимо проходили люди, некоторые имели озабоченный вид. Мне бы их заботы. Мрачная моя квартира казалась теперь желанной. Вытянуться бы на тахте с книжкой да читать при свете лампы, ни о чём не тревожась.

Я всё посматривал на аллею, но Андрей появился с другой стороны: подъехал на трамвае. Шёл, помахивал бумажкой, улыбался. На блокнотном листке два телефонных номера: домашний и служебный. Я поблагодарил.

– Не за что, – сказал Андрей. – Святое дело. Удачно ещё вышло: в дверях с ним столкнулись, он уже домой собирался.

– Так ты его знаешь?

– Допрашивал меня разок. Давно, по малолетке ещё. Хороший мужик. Завтра часов в шесть вечера по служебному ему позвонишь.

– Понятно. Больше ничего не сказал?

– Сказал, чтоб на районе не светился. А вообще озабочен был, хмурился, щёку чесал. Кажется, с приличного бодуна.

– Он всегда с бодуна. Хуже от этого не становится.

– Ночевать-то есть где? Если негде, у меня можешь перекантоваться.

Андрей жил на Гражданке в однокомнатной квартире с матерью, четырнадцатилетней сестрой и бабушкой, так что я отказался. Вспомнил о бутылке – выпить было самое время. Андрей сбегал в ближайший гастроном за сырками и стаканы прихватил (из автоматов с газировкой). Углубились в парк. Нашли укромное местечко: скамейку за теннисным кортом на берегу обмельчавшего канала. Присели. Андрей разлил вино по стаканам.

– Давай, помянем друга моего, – сказал я.

– Земля ему пухом, – вздохнул Андрей. – А всё-таки не верится, что Борька мог убить. В голове не укладывается.

– У меня тоже.

Выпивали. Жевали липкие сырки. Андрей ударился в воспоминания:

– А помнишь тогда, после салюта, у «Кронверка»[13]13
  Название ресторана-парусника.


[Закрыть] задрались? Это ведь ты разрулил, успокоил всех, иначе досталось бы нам. Выборгских-то в два раза больше было. А под Новый год, на «плясах» в «Ликёрке»[14]14
  Клуб от ликёро-водочного завода.


[Закрыть], помнишь? Если б не ты…

Андрей перечислял мои подвиги (откуда только брал их?), я его не слушал. Не до этого. Кто будет Сашу хоронить? Из родни у него, насколько я знал, только тётка и два двоюродных брата. В Зеленогорске, кажется, живут. Он о них редко упоминал, как-то всё вскользь и вроде бы с неохотой. Что у них были за отношения? Объявятся ли?.. И я ничем помочь не могу.

Я теперь мало чего могу. Ведь как в воду глядел, чувствовал: плохо всё кончится. Попал-таки в переплёт. Похоже, что-то в астральном (или в каком ещё там?) моём пространстве нарушилось, поломалось. Шёл себе человече, посвистывал и – ухнул в гиблую, чёрную дыру. Поди выберись. И ангел-хранитель куда-то подевался. Или, может, он всё ещё со мной, в образе похмельного Малькова?..

– Да, ты из нашей компашки всегда был самым рассудительным, – пел дифирамбы Андрей, – если б не ты…

– Не меня поминаем-то, – заметил я. Он примолк.

Наступили сумерки, пора было думать о ночлеге. Дошли до метро и там распрощались. Я направился к ближайшему телефону. Посматривал по сторонам: проедет мимо патрульная машина и – вот он, высокий блондин с «хвостом». Набрал номер:

– Привет, Ленок! Слушай, у меня тут обстоятельства… Домой не попасть. Переночевать пустишь?

– Конечно, приходи.

Шагал безлюдными гулкими дворами. Глядел на мирно светящиеся окна, за которыми спокойные благодушные люди готовились ко сну, и завидовал им.

Открыв дверь, Лена приложила палец к губам.

– Быстро, быстро.

Взяла за руку, повела по коридору. За одной из дверей скандалили: «В моей избе чтоб ни гу-гу!» – предупреждал сипловатый фальцет. В ответ ему глухо, неразборчиво бубнил женский голос.

Зашли в комнату. Лена закрыла дверь на ключ.

– Так надёжней будет. Отец сегодня поддатый… – сказала она и засмеялась: – Тридцать пять лет в Питере живёт, а всё у него «изба». Летом окна настежь открывает: чтоб, говорит, утром петушка зоопарковского слышно было…

Лена ещё что-то говорила, но я прослушал: внимание отвлёк по-праздничному накрытый стол. Безупречная скатерть, ваза с лилиями, салатница с винегретом, миска с котлетами, ещё что-то в плотно закрытой утятнице – роскошно по нынешним временам.

– Ты что, ждала кого-то? – спросил я.

– Да тебя же… Ты чего, Дим?

– Ленок, я бы с удовольствием поел, но прежде нужно кое-что сделать. Стричь умеешь?

– Так, с грехом пополам. А зачем тебе?

Объяснил: необходимо, мол, волосы укоротить, а то, что останется, окрасить в тёмный цвет. Как и следовало ожидать, посыпались вопросы. Обещал рассказать по ходу дела. Пообещал неосмотрительно: из-за «охов», «ахов» и замираний стрижка затянулась. Хотя, надо признать, постригла она меня вполне сносно. После этого отправились в ванную для окрашивания. Когда процедура была окончена, я посмотрел в зеркало – узнать меня было мудрено.

– Вылитый кавказец! Честное слово, не узнала бы! – дивилась Лена.

– Нет, Лен, ошибаешься, – не соглашался я, вынимая из уха серьгу, – перс, натуральный перс.

Поужинали в первом часу ночи. Лена постелила мне на диване, сама устроилась на кровати. Проснулся я, как и рассчитывал – есть у меня такая способность, – в половине шестого. Хотел тихонько одеться и выйти, но Лена проснулась:

– Ты куда так рано?

– Есть одно дельце.

– Подожди минуту, – Лена соскочила с кровати и, накинув халат, сунулась в нижний отдел стенки.

– Вот, держи, – сказала она, протягивая мне пачку червонцев, – тебе теперь без денег нельзя.

– Спасибо, Ленок. Отдам обязательно, – обнял её, поцеловал в макушку, как-то непроизвольно потянулся к шее и чмокнул куда-то около уха.

Шагая к дому Саши, старался прикинуть, где лучше устроить засаду. Однако соображалось плохо: мысли возвращались к Лене: сонная, тёплая, податливая, она совсем не по-дружески меня взволновала.

Боря Тёткин работал мотористом то ли на буксире, то ли на катере в какой-то шарашкиной конторе у Крестовского острова; работу обычно не прогуливал, из дома уходил в начале восьмого. Три раза я менял позиции, поглядывал на часы – напрасно: Боря не появился. Юля наверняка из квартиры смоталась; караулить старика было бессмысленно: мог и до вечера не вылезти. Да и что с ним сделаешь? На дыбу не вздёрнешь…

Утро провёл в парке. Прогуливался по аллеям, сидел на скамеечках. Потом вышел на набережную, постоял у парапета и отправился в кинотеатр. Отсидел сеанс. Даже не понял, о чём фильм: не смог сосредоточиться. Что там могло произойти за тот час, что меня не было? Как убили, кто из них? В одном я не сомневался – зачинщицей была чёртова девка. Скорее всего, просила у Саши денег, он не давал, слово за слово, потасовка, Борька с Прокопьевичем подскочили. Так, наверное.

Пообедав в домовой кухне, дремал на скамеечке в садике, снова прогуливался. Как день ни тянулся, время пришло.

– Здравствуйте, это Дьяконов, – сказал я в трубку.

– Здравствуйте, здравствуйте, – ответил Мальков, – рад, что позвонили. Где вы, говорите?

– Что «где»?

– Где вам, говорю, удобней будет.

– Извините, не понял… Давайте у памятника Горькому.

– Хорошо. Через полчаса.

Капитана я заметил издалека, когда он переходил улицу. Он вошёл в сквер, огляделся, присел на скамейку. Минуту-другую я шарил взглядом по тротуарам, но знакомых лиц (оперативников) не заметил. Пересёк сквер, присел на другой конец скамейки. Капитан на меня даже не посмотрел, сидел, поминутно прихлопывая зевки.

– Николай Васильевич, здесь поговорим или отойдём? – спросил я.

Повернулся:

– Етишкина мать! Не признал. Ловко ты это… замаскировался. Хотя всё равно рискованно здесь на виду торчать. До отделения сто метров, а опера – парни глазастые. Тоже мне, нашёл, где стрелку забивать. Короче, пойдёшь за мной. Про дистанцию не забывай, – он поднялся и пошагал к проспекту. Я двинулся следом.

Дошли до Большой Пушкарской; повертев головой, Мальков юркнул под арку. Пошагали проходными дворами. Петляли долго. Наконец, капитан остановился.

– Жди здесь, – сказал он мне и скрылся в заставленном пустыми ящиками проходе. Хлопнула железная дверь. Я недоумевал, пока не сообразил, что стою у чёрного хода винного магазина на улице Маркина. Да, неплохо капитан изучил подведомственный район – даже меня, аборигена, запутал.

Вышел Мальков минут через пятнадцать. Заходил с пустыми руками – вышел с полиэтиленовым пакетом.

– Злоупотребление служебным положением, – усмехнулся он и добавил: – Пойдём, недалеко тут.

Садик, что облюбовал Мальков, скрывался в глубине проходных дворов и с трёх сторон был окружён глухими стенами шестиэтажек. За чугунной оградой пролегал безлюдный переулок.

– Прихожу сюда, когда подумать нужно, – сказал капитан, усаживаясь на скамейку. – И представь, не раз осеняло. Хорошее место.

Он достал из пакета бутылку марочного, два стакана, бумажный свёрток, разложил всё это компактно и приглашающе повёл рукой. Я сел. Мальков открыл бутылку.

– Ты уж извини. Непременно расслабиться надо, – он поморщился, – день напряжённый, – покосился на меня. – Выпьешь немножко за компанию?

– Разве что немножко.

Выпили по половине стакана, пожевали.

– Да, парень, бывают у людей чёрные полосы, но у тебя что-то там заклинило, – рассуждал капитан, – сплошная чернота пошла. Прямо заговор какой-то. Хотя в этом случае наши – я оперативников имею в виду – ни при чём. Понимаешь, надеюсь?

– Понимаю. Как Сашу убили?

– Удушить хотели, да сноровки не хватило. Возились, пока кто-то бутылку из-под шампанского не взял. В висок угадали. На бутылке отпечатки трёх разных людей, в том числе и твои. Если добавить показания сожительницы и соседей, виновный уже определён.

– И что же эти крысы наплели?

– О, плести им было очень удобно. Ты заходишь… – капитан прервался и спросил: – Ты ведь туда заходил?

Я кивнул.

– Хорошо, давай теперь по порядку, – продолжал Мальков. – Ты звонишь, Прокопьевич тебя впускает. Проходишь к Розенбергу, застаёшь его одного, Токарева в это время находится у соседей. Так?

– Так.

– Хорошо, дальше рассказывает Токарева. Вскоре после твоего прихода она слышит шум потасовки. Вбегает в комнату Розенберга, видит там тебя и лежащего ничком хозяина. В этот же момент женщине прилетает апперкот, ну, или там… хук. Бедняжка в нокауте. Очухавшись, дама обнаруживает себя наедине с убитым Розенбергом. Тебя и след простыл. Два соседа её слова подтверждают. Согласись, убедительней придумать сложно. Да, к слову: фингал у девки впечатляющий. Образцы отпечатков подозреваемого, то есть твоих, – тоже не проблема: в твоей квартире их предостаточно. Так, теперь давай продолжай, – он бросил на меня быстрый острый взгляд.

– Не до конца мне верите, так ведь?

– Голову мне не морочь. Не верил бы – не сидел бы здесь.

Я рассказал, как вызвался сходить Саше за вином, как блуждал по району и как узнал об убийстве от уличных зевак.

Капитан как будто меня не слушал: он откинулся на спинку скамейки с блаженной улыбкой, с прикрытыми глазами.

– Хорошо! А то сидишь в своём пердильнике, сидишь… Ты, Дима, не сомневайся: я тебе верю. Просто… должен был картину полностью увидеть.

– Увидели?

– Да.

Я поинтересовался, каким образом капитану удалось меня вызволить, после обвинения в грабеже.

– Побегать, конечно, пришлось, но в общем удачно вышло. Да и ты помог, точно Гальку Аникину описал: хм, «тушка на ножках». Её, представь, и кличут так: «Кобыла сутулая». У Кобылы, то есть у Аникиной, есть сожитель, тёзка мой, Николаша. Он любит из себя блатного корчить, а сам так, олух царя небесного: отсидел пару раз по мелочёвке, бухает, у пивных околачивается. Трезвый – овечка овечкой, а пьяный – дуреет: лупит свою Аникину как сидорову козу. Она раза три на него заявления писала, но на второй день забирала: жалко дурака. Как только ты меня в курс дела ввёл, у меня, значит, такая схемка нарисовалась: после очередного мордобоя Аникина вызвала милицию, а когда те приехали, ляпнула вгорячах, что негодник, мол, кроме того, что её избил, так ещё и ограбил. Ну, раз ограбление – оперативники за дело взялись. Тут-то Кирюшу нашего и осенило на тебя стрелки перевести. Что-то он этой дурёхе пообещал или припугнул чем – не знаю. Короче говоря, заставил на тебя указать, – Мальков приподнял бутылку, взглянул критически, налил по четверть стакана каждому. – Давай, Дима, за справедливость! – мы чокнулись, выпили.

– А дальше что? – спросил я.

Мальков посмотрел на небо, кроны деревьев, улыбнулся рассеянно.

– Дальше не интересно. Так, нехитрая комбинация. Зато врага нажил. Марцевич-то ладошки уж потирал: раскрытие тяжкого преступления в короткий срок – хорошие бонусы предполагает. И вдруг такой облом. Ну да ничего, перемелется, – капитан замолчал. Снова поглядел в небо.

– Николай Васильевич, что если мне сдаться? Может, всё-таки разберутся.

– Вроде неглупый парень, а идеи у тебя дурацкие, – капитан скривился. – Подумай, кому охота возиться, когда всё на блюдечке с голубой каёмочкой подано? Да, равнодушные, зачерствелые люди, но что поделаешь? Их тоже винить трудно: система такая.

– Вот и Саша всё систему клял.

– Что, хороший мужик был?

– Мало таких.

– Ну, давай помянем тогда.

Мы выпили, и Мальков начал меня инструктировать. Советовал уехать из города, только не к близким родственникам.

– Если попадёшься, – говорил он, – вытащить тебя будет в разы сложнее, если вообще возможно. А так – шанс ещё есть.

Шанс, по его мнению, заключался в дурковатости и слабохарактерности Бори Тёткина, которого капитан рассчитывал расколоть. Сказал, чтобы я не вздумал в сыщика играть:

– Только напортишь. Положись на меня, – сказал он.

Вечерело. В садик, большую часть дня погружённый в тень, заползли рассеянные солнечные лучи. И проходные дворы, и переулок были пустынны. Бутылка опустела. Капитан запьянел, расчувствовался:

– Эх, етишкина мать! Смотри, Дима, ведь мы в раю живём! Но как мы живём? Как подло, как страшно всё. Уехать бы в какой-нибудь Зурбаган, – говорил он, поводя рукой. А когда я признался, что тоже мечтаю о Зурбагане, глаза капитана увлажнились. – Правда? – спросил он дрогнувшим голосом.

Распрощавшись с Мальковым, я призадумался о ночлеге. Уезжать из города я не собирался: хотелось быть поближе к месту событий, мало ли как могло дело обернуться. Телефонных номеров я помнил немного – позвонил в пару мест, где можно было бы переночевать. Одни что-то отмечали, звали: приезжай, мол, но я отказался. Не до праздников. Другие не брали трубку. Решил поехать к Гороховым, дальним родственникам. Бабушка не раз толковала, в какой степени родства мы с этой семьёй состоим, однако всё было настолько запутано, что вникать я не желал. Короче, десятая вода на киселе. Тем не менее, бабушка по какой-то причине крепко Гороховых любила, приезжала к ним на разные празднования по два, а то и три раза в год. Останавливалась, конечно, у нас, так что ездили мы к Гороховым всей семьёй.

Главой дома была тётя Лида, громогласная кудрявая толстушка. Она встречала гостей, приветствуя их зычным сипловатым контральто, она же их рассаживала. Она отдавала распоряжения дяде Володе, мужу, невзрачному пильщику деревообрабатывающего завода, и тёте Фросе, подруге-приживалке.

У Гороховых было двое сыновей: старший – балагур и красавчик Лёня – давно женился и жил отдельно; кругленький, похожий на мать Миша со школьной поры водил дружбу с дворовой шпаной, пристрастился к выпивке и в конце концов сел за кражу (сейчас он отбывал уже третий срок).

Гороховы были на редкость хлебосольны. Гостей в их хрущёвскую квартирку набивалось под завязку; столы ломились (где ж те золотые времена?), приглашённые пили, пели, танцевали до упаду. Мне, маленькому, казалось, что жизнь Гороховых – нескончаемый праздник. Повзрослев, я удивлялся контрасту праздничных дней семейства с тусклой монотонностью их будней (заезжал к ним несколько раз по просьбе бабушки). Обычно они дремали каждый в своей комнате, а во время ужина, когда сходились на кухне, ели молча. Один дядя Володя делал попытки выкарабкаться из стоячего болота скуки. Выпив две-три рюмочки самогона, который у них не переводился, он шелестел газетой и начинал урок политпросвещения. Впрочем, газетой он шелестел только для вида: чаще всего монологи его отношения к политике не имели, скорее это были экспромты милитаристского толка. Дядя Володя мечтал о мировой гегемонии Советского Союза, чему, конечно же, мешала Америка. Именно против этой злосчастной страны и была направлена вся сила его изобретательности. В первую очередь он делал ставку на грандиозные диверсии вроде обрушения Луны на Северо-Американский континент или прорытия циклопических подкопов (с помощью специально оборудованных субмарин), чтобы, дескать, Америка непоправимо накренилась. Кроме таких, несколько топорных схем, у него имелись и более хитрые задумки – постановочные съёмки, например: якобы на территорию СССР приземляются инопланетяне, мы с ними дружимся и в скором времени создаём военный блок. Насмотревшись фальшивых свидетельств эпохального братания советского народа с инопланетянами, западный мир во главе с Америкой трепещет перед альянсом – и выплачивает контрибуции астрономических размеров за прошлые козни. Однако как фантазёр ни изощрялся, никто его не слушал – зевая, женщины брели к диванам.

Пил дядя Володя регулярно, каждый день без исключений, даже за завтраком, но меру знал. Однажды во время моего приезда он разоткровенничался (опять же после парочки рюмок). «…А как иначе, Дима? – говорил он, изогнув сивые бровки. – Ведь тоска смертная: тридцать лет кряду, с понедельника по пятницу, сажусь на свой агрегат и целый день взад-вперёд, взад-вперёд! А звук? Был когда-нибудь у пилорамы? Кишки от этого визга сводит! Проснёшься в половине шестого в понедельник, и первая мысль, как нож в сердце: на работу, в душу её мать! Ну как тут не выпить?»

Жили Гороховы далековато: за Володарским мостом. Посчитал деньги: почти три мои зарплаты. Не поскупилась Ленка, щедрая душа. Поймал такси и отправился.

Приехал. Хотел соврать по поводу причины ночёвки: в квартире, мол, поработала бригада дезинфекторов – тараканов морили – теперь не продохнуть. Однако никто особенно не интересовался. Тётя Лида проводила меня на кухню, захлопотала об ужине. Вышла тётя Фрося, следом вошёл заспанный дядя Володя. Посмотрели на меня, похлопали глазами.

– Смотри-ка, Фрося, Димка-то чёрным стал, – зевая, дядя Володя указывал на меня.

– Вылитый Будулай, – подслеповатая тётя Фрося кивала.

Стали спрашивать, как обхожусь один, не привёл ли подругу и тому подобное. Поспрашивали, позевали и разошлись. Тётя Лида осталась. Подперев кулаком щёку, она смотрела в подсинённое сумерками окно, и пока я ел пшённый суп, рассказывала, что Миша в зоне «поднялся»: получил должность завхоза отряда.

– Вот на воле бы так жил, – вздыхала она, – может, в начальники бы выбился.

Я спросил, как поживает Лёня.

– Да ничего, слава богу… – начала было тётя Лида, но не выдержала, махнув в сердцах рукой, заплакала.

Лёня запил – и, по её словам, по-чёрному. Трезвенником он никогда не был: частенько являлся домой поддатым, делал в кладовой заначки и нырял туда, веселея час от часу. Невестка жаловалась, Лёню ругали, однако вяло – рамок он всё же придерживался: работал, под заборами не валялся. Последний год Лёня увлёкся чрезмерно. Целыми днями околачивался у пивных, воровал у жены деньги и вот недавно пропил её пальто с лисьим воротником.

– Не знаю, – вздыхала тётя Лида, – грех, конечно, но другой раз и подумаешь: лучше бы уж сел как Мишка. Там больно-то не попьёшь.