Текст книги "Кожа времени. Книга перемен"

Я ничего не умею делать руками, и в этом моя неизбывная печаль. В школе я брезгливо прогуливал уроки труда, пока менее продвинутые одноклассники строгали на верстаке полено. К третьей четверти из него должна была получиться ручка для молотка – не круглая, а овальная, гладкая и сходящая на конус. Но мое полено, несмотря на то что я загубил два рубанка, осталось собой: кривым, сучковатым и шершавым. Больше всех в изготовлении ручки преуспел Толя Баранов. Но это не вызывало у меня ни капли зависти, ибо он отставал во всех остальных дисциплинах, не умея извлечь квадратный корень и найти на карте Катманду.

С тех пор прошло столько лет, а я всё чаще вспоминаю ручку от молотка, которую мне уже никогда не сделать. Жадный к знанию, я за свою жизнь выучил мириад глупостей. Я помню историю Карфагена, что такое синус и кое-что из самого мерзкого – третьего – латинского склонения. Но только теперь я открыл истину, которая всегда была на виду: тотальное знание предполагает тотальный же опыт. В голове у нас всё само складывается. Пропущенная сквозь кантианские категории реальность выстраивается в закон, картину или теорему. Но вещь (даже если она не в себе) остается непознаваемой до тех пор, пока мы не овладеем ею еще и телесным образом, как это сделал Толя Баранов с ручкой для молотка.

Привычная иерархия, поднимавшая бухгалтера над слесарем как служащего над пролетарием, привела к унижению ручного труда. Особенно теперь, когда всё за нас производят роботы или в Азии.

Оставшись не у дел, мы перебираемся в виртуальный мир, распростертый по ту сторону компьютерного экрана. Киберспейс (между прочим, я и внедрил этот термин в отечественный словарь) открылся нам, как Америка Колумбу: Новый Свет, от которого не известно, чего ждать. Возможно, как тот же Колумб, мы приняли одно за другое. Но, вывернувшись из мистических ожиданий, киберспейс превратился в привычную сферу труда и отдыха, которые давно уже различаются меньше, чем хотелось бы. Общая интеллектуализация жизни напрочь оторвала руки от головы. В этой драматической ситуации, живо напоминающей мне кошмарный роман моего детства “Голова профессора Доуэля”, труд, старорежимный, допотопный, примитивный и ручной, выживает благодаря тому, что становится не работой, а хобби.

Справедливости ради следует сказать, что это не такая уж новость. И в России, и в Америке всегда были домашние мастера, в одном мире – из нужды, в другом – из роскоши.

О первом я узнал еще тогда, когда отец, профессор как раз той самой кибернетики, научился переплетать самиздат в украденный коленкор таежного или телесного цвета. Жизнь спустя я встретился с подобными артефактами на нью-йоркской выставке “Остальгия”, собравшей экспонаты стран, располагавшихся на территории, которая раньше называлась Восточной Европой, а теперь как придется.

Для меня самым интересным экспонатом была стена советской робинзонады. Как известно, Дефо снабдил своего героя тем, что тот не умел сам делать. Зато то, что сумел, поднялось на пьедестал. Например – деревянная лопата. Выпиленная за три дня с величайшими мучениями, она, наравне с попугаем и козленком, стала почти одушевленной собственностью. В условиях свирепого дефицита причудливая советская жизнь часто напоминала робинзоновскую. В замечательной книге “Ложится мгла на старые ступени”, например, подробно рассказывается, как сварить гуталин. Встретившись с ее автором, я спросил, правда ли, что он – лучший землекоп в Москве.

– Еще бы, – скромно ответил Александр Чудаков, – кроме того, я могу сделать любую вещь и отполировать ее.

Такому творчеству на нью-йоркской выставке была посвящена экспозиция рязанского фотографа В. Архипова, годами собиравшего снимки самодельных вещей. Их вызвали из небытия торговый голод и изобретательская удаль, заставлявшая умельца придать предмету другое, чуждое ему назначение.

– Если, – выяснял я, – граммофонную пластинку осторожно нагреть и согнуть, то получится цветочный горшок. Не очень удобный, но родной, непокупной, дикий, вернее – домашний.

Галерея таких головоломных вещей, названных автором “случайным фольклором” – свидетельство хитрой жизни, умевшей приспособиться к любым обстоятельствам и украсить их.

В Америке всё проще. Тут каждый или владеет домом, или мечтает о нем, в частности, для того, чтобы этот самый дом перестроить или следить за тем, как это сделают другие.

Увы, мне это всё не подходит. Не умея вбить гвоздя, я доверяю это жене, которая считает электродрель лучшим подарком на Восьмое марта. Зато она не знает, где лежит лавровый лист, и позволяет мне готовить.

Самая быстротечная и благородная отрасль ручного труда, кухонное искусство требует самоотдачи и живет не больше часа. Но как всё, что умеешь, готовка мне не кажется сложной. Достаточно держать в голове базовые соответствия (баранина хороша с розмарином, а уха – с шафраном) и доверять опыту, а не рецепту. Но это еще головное знание, телесное хранится в мышцах, а не в мозгах. Я это понял, когда учился у мамы печь блины на столетней бабушкиной сковороде, привезенной в Америку вместе с периной и трехтомником Белинского. Решающая хитрость заключалась в том, чтобы дать тесту разлиться без комков и всюду. Для этого нужно наклонять и вращать сковороду тем плавным, но не поддающимся словесному описанию движением, что выдает грацию спортсменов, манекенщиц и художников.

Последним сегодня все завидуют. До вторжения концептуализма, заменившего картину ее описанием, их муза сохраняла крепкую связь с телом и позволяла ему высказаться на бумаге.

Я опять-таки знаю об этом по себе, потому что, устав от “монотонности умственной жизни” (Шопенгауэр), стал учиться суми-э. Назвать это японской живописью было бы преувеличением. Каждое воскресенье я изводил альбом рисовой бумаги, чтобы нарисовать правдоподобный лист бамбука. Для этого нужно всего лишь макнуть кисть в тушь и тянуть ее так, чтобы прощание с бумагой длилось как можно дольше и было незаметным. Игра с пустотой в прятки требовала элегантного и непрестанного движения руки, от которого немеет спина и застывает шея.

– Восточное искусство, – говорила мне моя престарелая учительница Кохо Ямамото, – требует участия всех мускулов тела.

– Поэтому мастер, – процитировал я костоломное китайское кино, – может поймать стрелу на лету и убить врага движением пальца.

– Не знаю, не пробовала, – сказала Кохо, и мы продолжали пытку бамбуком.

Поняв, что за оставшиеся годы мне не удастся с ним справиться, я переключился на другое ремесло. По отношению к живописи оно играет роль караоке и возвращает нас в детство. Это – раскраски.

Вместе со мной их открыла вся Америка. В 2015 году раскраски для взрослых внезапно оказались в моде и заняли два первых места в списке бестселлеров на “Амазоне”. В том же году десять самых популярных раскрасок были проданы общим тиражом в полтора миллиона экземпляров. Теперь под них отводят целые полки магазинов, устраивают клубы их любителей и лечат ими стрессы.

Разгадка, решусь предположить, кроется в том, что, одичав от безделья, тело требует движения – умного, умелого, дисциплинированного, но доступного. И те, кому, как мне, не суждено стать художником, могут поиграть в него, нанявшись подмастерьем. Поэтому я не стыжусь ящика с мелками и фломастерами, которыми я часами раскрашиваю картины великих и любимых. Эта, казалось бы, механическая работа на чужом поле позволяет не только копировать художника, но и понимать его изнутри. Выбирая вслед за оригиналом тот или иной цвет, ты догадываешься, что ту же задачу решал мастер, и выбор его был не произволен, а продиктован артистической необходимостью. Проделав весь путь вместе с автором, ты уже не удивляешься зеленой женщине Матисса или желтой комнате Ван Гога. Вот так Бродский учил стихам, демонстрируя студентам неизбежность каждой следующей строки.

Характерно, что в моем городке закрылся гигантский книжный магазин, а на его месте появился еще более грандиозный универмаг “Сделай сам” с большим отделом раскрасок.

Я понятия не имею, ни как выглядит AlphaZero, ни что у нее внутри, но это совершенно не важно. Важно, что у нее – самый высокий интеллект в мире, и не только среди машин.

Впрочем, что такое интеллект, я тоже не знаю, во всяком случае – наверняка. Меня всегда уверяли, что он измеряется способностью найти лишние кружочки и квадратики, выстроить правильную последовательность цифр, букв или зайчиков и решать логические уравнения. Когда первый переведенный с английского задачник по определению коэффициента интеллекта попал в наши руки, мы, соревнуясь, затаскали его до дыр. Победил тот, кто подсмотрел ответы. Проиграла моя бабушка, которая не могла понять вопросы, но умела скроить пальто.

Автор культовой книги “Ружья, микробы и сталь” Джаред Даймонд, сумевший географию сделать поп-наукой, уверял, что абориген Новой Гвинеи обладает ничуть не меньшим интеллектом, чем житель Нью-Йорка, ибо заблудиться в джунглях проще, чем в Манхэттене. Приматолог Франц де Вааль, представивший миру любвеобильных обезьян бонобо, пошел дальше. Он предположил, что белки не уступают нам в интеллекте, потому что находят спрятанные орехи, в чем куда больше толку, чем в крестиках и ноликах.

В сущности, тут нет ничего странного. Наука имеет дело с тем, что может посчитать и назвать интеллектом. С одной стороны, такой метод привел к величественному результату – созданию цивилизации. С другой – это все равно что искать потерянные часы под фонарем, потому что там лучше видно.

Но до тех пор, пока этот спор не завершится универсальным определением, мир нашел компромисс. Расположившись между наукой и искусством, он служит привычной мерой интеллекта, который понятен всем удосужившимся выучить ходы, даже если они называют ладью турой, а ферзя – королевой.

Не то чтобы шахматы были так важны. Они бесполезны, но очень дороги. В этом я твердо убежден, поскольку вырос в городе Михаила Таля. Более того, он закончил наш филфак, где (надо думать, под влиянием Васюков) писал диплом по Ильфу и Петрову. В детстве я каждый день гулял по парку, где теперь ему поставлен памятник: человек с шахматной доской. Каждый рижанин врет, что хоть раз сидел за ней с Талем, но никто не выигрывал у гроссмейстера, справедливо считавшегося Моцартом шахмат. В его стиле напрочь отсутствовала основательность других титанов черно-белой доски. Это было особенно заметно, когда Таль сражался за звание чемпиона мира с Ботвинником. Остряки называли эту битву “иудейской войной во славу русского народа”.

Шахматная прививка оказала свое воздействие на мою молодость. Даже те, кто не освоил преферанс, играли в шахматы. Говорят, что и это – наследие режима. Безопасное хобби эпохи террора, при Сталине шахматы не внушали тех подозрений, жертвами которых пали филателисты и эсперантисты.

Но я рос в нормальной антисоветской семье и горячо болел за Бобби Фишера, когда тот сражался с Борисом Спасским. Разыгрывая их партии, мы стремились выделить переломный момент, тот единственный гениальный ход, что делал положение соперника безвыходным. Но это чудо, как все они, не давалось в руки. Мы принимали результат, не понимая, как к нему пришел победитель.

Я вспомнил обо всём этом, когда прочел у Стивена Строгаца, американского математика из Корнеллского университета, про гениальный компьютер AlphaZero, которому он посвятил книгу “Беспредельная мощь”. На этот заголовок его натолкнула эпическая шахматная баталия двух суперкомпьютеров. Второй, Stockfish, – прямой наследник Deep Blue, что 20 лет назад победил Гарри Каспарова. Я до сих помню ту жгучую обиду за человека, которую мы все тогда испытали. Deep Blue мог анализировать 200 миллионов позиций в секунду, никогда не уставал, ничего не забывал, но ничего не понимал в шахматах. Машина тупо брала монотонными вычислениями: против лома нет приема. Играя наверняка, она в первой же партии жадно приняла жертву Каспарова, обменяв слона на ладью, и через 16 ходов с треском проиграла. Нас это, впрочем, не спасло.

И вот пришел день отмщения. Alpha никто даже не учил играть. Узнав правила, она научилась ими пользоваться, сыграв миллионы партий сама с собой. Матч с лучшей до тех пор машиной выглядел и был полным разгромом. Из ста партий с компьютером Stockfish AlphaZero ни одну не проиграла, 72 свела вничью и выиграла 28. Причем как! Она играла интуитивно и элегантно, как Таль, – с риском и азартом, дразня соперницу и безжалостно, но изящно добивая ее. Это была дуэль машины-артиста с машиной-танком.

– Стиль игры AlphaZero, – написал тот же Каспаров, которого трудно заподозрить в симпатиях к компьютерам, – демонстрирует глубинную “правду шахмат, а не приоритеты и предрассудки программистов”.

Конечно, ученые не для того построили Alpha, чтобы развлекать шахматами. Ее уже начинают использовать в медицине – в лечении глазных болезней и, особенно успешно, в диагностике инсультов, когда минута промедления может стоить пациенту рассудка. И это только начало. Alpha следующих поколений смогут отвечать на все вопросы, которые мы им зададим: как победить рак и террористов, как спасти белых медведей и остальную планету, как выиграть на выборах и скачках.

– Возможности такой Alpha, – пишет Стивен Строгац, – могут оказаться безграничными. Она сможет всё, кроме одного. Мы знаем, что Alpha научилась выигрывать в шахматы, но не знаем, как она побеждает. Мы знаем результат, но не путь к нему.

Машина, способная решать поставленные перед ней задачи, неизвестным образом переносит нас не в будущее, а в прошлое, причем страшно далекое. В древности такую же функцию выполняли оракулы. Дельфийская пророчица сама не знала о своих предсказаниях. Одурманенная, как говорят историки, ядовитыми испарениями, она повторяла то, что ей шептали хитрые и политически подкованные жрецы, которые манипулировали жизнью и борьбой античного мира на протяжении многих столетий.

Разница, конечно, в том, что компьютерный оракул – настоящий. Мы сможем пользоваться его советами и поверять их на практике, чего лучше было не делать в древности, как обнаружил Крёз, разрушивший не чужое царство, а свое.

Если машина-оракул будет построена, то мы будем сидеть у ее, так сказать, ног и ждать ответа. На нашу долю останутся вопросы, и формулировка их превратится в отдельную профессию. (Мне уже сейчас кажется, что интернет знает всё, кроме того, как его об этом спросить.)

Эта ситуация поставит перед нами философскую проблему, перерастающую в теологическую. Как пользоваться советами, явившимися в результате никому не известных умозаключений? Как уступить место машине, понять которую человеку не дано? Как жить в мире, где есть высшая мудрость, но она не наша?

Ответы на эти роковые вопросы может дать только опыт: мы ведь всегда так жили. Раньше мудрыми были боги – Зевс или Мардук, потом Бог без имени, но с большой буквы, затем, скажем, Эйнштейн. И для всех, кроме горстки жрецов и ученых, мудрость эта была и есть недоступна. Мы просто принимаем ее на веру. Идем молиться на священном языке непонятных формул и выбираем их автора человеком столетия. Что же изменится от того, что место усатого еврея с непричесанной гривой займет машина, которой можно будет придать любую внешность: громовержца, пришельца, неопалимой купины? Ничего, кроме ущемленной гордости. Сотворив себе кумира, мы уступим интеллектуальное первенство собственному созданию, с которым так же нелепо состязаться, как с богом, которого не зря назвали Alpha.

Пока нас пугают будущей войной, она уже идет – безжалостная, безнадежная, тотальная. В сущности, мы ее уже проиграли, ибо участвуем в ней на обеих враждующих сторонах. С одной стороны – мы, с другой – умные машины, которых мы же всему и учим. От того, что фронт невидим, кажется, что всё еще впереди. На самом деле бои уже начались, хотя мы не всегда осознаём, что они идут на нашей территории.

– Пять из шести американцев, – говорит статистика, – зависят от искусственного интеллекта. 84 процента используют навигационные системы, половина прибегает к услугам персональных ассистентов, четверть держит самообучающиеся приборы, которые знают, когда выключить свет и включить отопление.

Все эти мелкие и незаметные удобства постепенно размывают основы нашей жизни, делая ее ненужной, а нас – лишними, как Онегин, людьми.

– Трое из четырех опрошенных, – гласит та же статистика, – уверены, что искусственный интеллект оставит людей без работы, хотя только один из четырех считает, что это коснется его.

– И напрасно, – говорят эксперты, – не в туманном будущем, а в ближайшее десятилетие каждый третий будет вынужден сменить профессию.

Искусственный интеллект быстро вытесняет натуральный как раз в тех областях, где дольше всего учатся и больше всего получают. Например – в медицине, где специалистов с полумиллионным доходом заменяет программа, которая намного больше знает, несравненно быстрее работает и ничего не получает. Даже хирурги уже сотрудничают с механическими помощниками, которые не знают усталости и не умеют ошибаться. То же с юристами, которые 90 процентов предварительной работы переложили на алюминиевые плечи компьютера. Следующие на очереди – асы. За один полет летчики собственноручно управляют “Боингом” семь (семь!) минут. Если автомобили вот-вот обойдутся без водителя, то и самолеты справятся одни.

Характерно, что всё это – элита, те, кто самоотверженно – и за большие деньги – учился своей важной профессии, любил ее, копил опыт, страдал от неудач, гордился успехами и остался не у дел, когда выяснилось, что значительная, если не бо́льшая часть наших трудовых усилий достаточно однообразна, монотонна и поддается насилию алгоритма.

Но и это только начало. Недавно компьютер победил чемпиона мира по игре в го, которая считается сложнее шахмат. Ни один мастер не может объяснить, как он побеждает, ибо в го важна интуиция. Неизвестно, откуда она у машины, или как она научилась выигрывать без нее.

Каждый по-своему переживает наступление будущего. Одни в него не верят, другие, вроде меня, самонадеянно считают себя незаменимыми, третьи готовы выйти на пенсию, не дожидаясь старости. Четвертые, самые ответственные – Илон Маск, Билл Гейтс, Стивен Хокинг, – понимают, что мир, отвлекая себя старыми и новыми сварами, быстро ползет к краю известного.

– Искусственный интеллект, – пугает тот же Маск, – опаснее атомной бомбы.

Раньше одни машины вытесняли другие, перегоняя рабочих с одного конвейера на другой. Теперь же оснащенные искусственным интеллектом компьютеры заменяют людей как таковых, и никто не знает, что с этим делать, потому что такого еще не было.

Вот с этим я хочу поспорить. В лучшем фильме о расизме и старом Юге “Джанго освобожденный” есть малозаметная, но ключевая сцена. Тарантино показывает нам гнусных негодяев, которые в своей лачуге жадно разглядывают картинку. Приглядевшись, мы видим, что на ней изображен Парфенон. Этим эпизодом режиссер напоминает зрителям, что без рабов некому было бы застраивать Акрополь и всю остальную Античность. Бесспорная истина: фундамент Запада, его гордость и радость, – плод рабского труда. Как, впрочем, Вашингтон, Петербург и прочие достижения рабовладения и крепостного права – от джаза до балета.

– Негры на Юге, – писали апологеты рабства, – живут лучше рабочих на Севере. Их не выкинут с фабрики по болезни и старости, они не должны искать работу, заботиться о крыше и хлебе, к тому же им разрешают по воскресеньям плясать и ходить в церковь.

Так говорили на глубоко христианском американском Юге, где рабство нуждалось в оправдании. Но Античность не видела в этом необходимости. Рабы были данностью, которая не требовала объяснения. Языческий мир был таким же несправедливым, как наш, но им управлял не добрый Бог, а слепой случай. Рабом мог оказаться каждый. Несчастная кампания, дерзкий план, стратегическая ошибка – и гордый сын афинской демократии, зритель Аристофана и собеседник Сократа попадает в рудники сиракузского тирана.

Нам трудно представить себе будни рабовладельцев, которыми были практически все греки и римляне. Но только потому, что мы не видим прямых аналогий. Стиральная машина и компьютер молча выполняют работу рабынь-прачек и рабов-секретарей. Это привычное положение радикально изменится не тогда, когда машины поднимут восстание, а когда бездушные рабы возьмут на себя не часть, а всю нашу работу.

Дети великой буржуазной революции, мы верим в мистерию труда, который выковывает характер, угодный Богу и Марксу. Но в Античности труд был не уделом, а бременем, переложенным на рабов. И это значит, что наши предшественники умели жить так, как нам еще предстоит, находя себе занятия не в цеху и в конторе, а на агоре и форуме.

– Праздность, – говорил Сократ, – родная сестра свободы.

В первую очередь – от труда.

Я едва успел получить диплом, как вынужден был признать, что мне его зря дали. Первые педагогические опыты доказали мою профнепригодность. Конечно, у меня были смягчающие обстоятельства. Одна школа, куда я попал, была с уголовным уклоном, другая – с антисоветским. В первой меня не хотели слушать вовсе, во второй – соглашались, но только про Достоевского.

Фиаско внушило мне сомнение в школьной науке. Мне не верилось, что Некрасов, алгебра и история КПСС сделают учеников умнее, богаче и счастливее. Я тихо ушел из учителей, не смея поделиться ересью до тех пор, пока она меня не нагнала. Те же вопросы, что мучили меня, стали актуальными в Силиконовой долине.

– Наша школа, – говорят там, – родилась в индустриальную эпоху, и учат в ней тому, что уже знают компьютеры. Это не устаревшие знания, а бесполезные – как заточить каменный топор или зажечь костер трением. (Как раз это, по-моему, интересно.)

Вожди прогресса, они знают, что говорят, ибо предыдущая революция пришла со стороны и под флагом контркульуры. Первые компьютерщики вместо университета сидели в ашрамах, читали “И цзин”, слушали рок и медитировали. Стив Джобс провел в университете один семестр, изучая там один предмет – каллиграфию. Тому, что им было нужно, тогда еще не учили. То, чему учат сейчас, будет не нужно нашим детям. Школа опаздывает на виток прогресса, не зная, что́ ему от нас понадобится завтра.

Позавчера об этом знали лучше, чем вчера. В античной школе юных рабовладельцев не учили работать, потому что за них это делали тогдашние умные машины – “одушевленный инвентарь” (Аристотель). Избавленные от труда ученики готовились к другому поприщу. В Афинах это была философия. В диалогах Платона упоминается множество его земляков, которые постоянно были готовы вступить в спор, искать истину и признать ее недостаточность. В Риме философия была греческая, но политика – своя, и ее изучали все, кто мог себе позволить. Результатом такого образования стала западная мысль и демократия, право и мировая империя.

Сегодня эта система может служить образцом. Об этом говорят конструкторы искусственного интеллекта, которые лучше других понимают, что́ они натворили. Если с компьютером бессмысленно соревноваться, надо его обойти в том, на что он не способен.

Говоря условно, приблизительно и навскидку, школа должна заняться воспитанием чувств, вернувшись к гуманитарному знанию и свободным искусствам для того, чтобы вырастить читателей, зрителей, музыкантов и избирателей, способных отличить правду от постправды. Ведь если машины и научатся писать стихи, картины и песни, они никогда не смогут получать от них того удовольствия, без которого нам нечем будет заполнить бескрайний досуг недалекого будущего.