Текст книги "Кожа времени. Книга перемен"

Отец так и не смог понять, почему я выбрал филфак. Он был уверен, что все нормальные люди учатся в политехе на инженеров и читают книги для своего удовольствия, а не по долгу филологической службы, в которую отец, впрочем, и не верил.

Полвека спустя выяснилось, что мы оба правы. Филолог – не профессия, но я не жалею, что ее выбрал. Несмотря на то, что в пользе гуманитариев сомневаются по обе стороны океана.

– Обреченные на безделье обладатели гуманитарных дипломов, – объявили по российскому ТВ, – опасны для государства, бесполезны для общества и рвутся на баррикады.

– Заниматься гуманитарными дисциплинами, – волнуется о своем прагматичная американская статистика, – не имеет смысла, так как изучавшие их выпускники зарабатывают в два раза меньше тех, кто закончил курс по точным наукам.

Сам я еще на первом курсе с ужасом спрашивал себя: кому нужны 50 филологов?

– Никому, – вывел я намного позже. – Филологи годятся только на то, чтобы плодить себе подобных, и тогда филологи называются профессорами, которых мало надо.

Хуже, что я разочаровался в гуманитарных науках, когда перестал верить в то, что они и в самом деле имеют отношение к наукам. Работая с неповторяющимися явлениями, филология не способна вывести универсальные законы, которые служат нам, как таблица умножения. Дар Лотмана не перешел к тем, кто им пользуется. Так я стал филологом-расстригой, что не мешает мне любить и ценить гуманитарное образование. Сегодня выясняется, что я не один такой.

Я никоим образом не хочу провоцировать новое сражение физиков с лириками. Напротив, опыт советской жизни убеждал в том, что первые были куда лучше вторых. Технари, привыкшие к доказуемым истинам, отличались здоровым вкусом, оппозиционными взглядами и составляли партию читателей, глухо сопротивлявшуюся попыткам власти назначить Егора Исаева первым поэтом эпохи. Именно те, кого Солженицын брезгливо окрестил “образованщиной”, составляли думающую общественную прослойку, заметно менее гуманитариев уязвленную конформизмом. Попросту говоря, в среднем НИИ работало больше порядочных людей, чем в средней редакции.

В защиту гуманитариев я хочу лишь робко напомнить, что с самого начала высшее образование так называлось и таким было потому, что предлагало не профессию, а путь к просвещению. Оно обещало сделать нас лучше и выше – поднять над собой, чтобы увеличить поле обзора и углубиться в увиденное.

Это как раз то, чему учат – должны учить – гуманитариев. Их объект – мудрость человечества, уложенная в канон.

– Словесность, – говорит знаменитый американский шекспировед Гринблат, – наиболее совершенный способ сохранения и передачи самого ценного в истории: нашего опыта.

Человек в его полноценной, а не усеченной масскультом версии должен знать и понимать, как жили другие. И вместе с аттестатом или дипломом каждый должен получать джентльменский набор литературных познаний, позволяющих хотя бы отличать скороспелый боевик от вечных шедевров. Вот для этого и необходим канон словесности. Отменить его не смогли ни теории постмодернизма, ни шантаж мультикультурализма.

При этом состав канона может быть разным, но обращение с ним в принципе одинаково: будь то Ветхий Завет для евреев, Новый – для христиан, Конфуций для китайцев, классика для русских или конституция для американцев.

Первые университеты готовили не творцов, а интерпретаторов, иначе говоря – филологов. Учитель передавал ученику умение добывать знания, ими пользоваться, в них сомневаться, их оспаривать и заменять, всё это – не отрываясь от источника. Не результат, а процесс превращал жизнь в задачу, углублял реальность и множил ее версии. Такая учеба избегала учебника, требуя от наставника гибкости и личного контакта.

– Мудрость, – говорил Сократ, – переливается, как вино из одной чаши в другую по шерстяной нитке.

Так учил он сам, так до сих пор учат лучших не только в Оксфорде, но и в Вест-Пойнте, где преподают гуманитарные дисциплины наряду с антитеррористической тактикой, саперным делом, прыжками с парашюта и бальными танцами.

Университетское образование не давало ремесла, да и не обещало его. Процесс обучения заключался в том, чтобы в каждом суждении находить всё больше тонких различий, следить за извилистым путем мысли, вслушиваться в ее эхо, искать истоки, следить за последствиями, нащупывать параллели, попутно убеждаясь в бесконечности этого “сада расходящихся тропок”. Тот же Борхес восхищался хитростью иудеев, объявивших свою литературу священным писанием. Но дело не в том, какой текст выбран сакральным, а в том, чтобы он того стоил, как пьесы Шекспира или стихи Пушкина. И тогда века толкований наращивают комментаторский багаж и демонстрируют неисчерпаемость объекта исследования. И плюс, и минус филологии в том, что она не знает точного ответа. Его просто нет, ибо выводы недоказуемы, необязательны и неокончательны.

– Четыре талмудиста, – рассказывает притча, – разбирали трудное место в Торе. Двое упрямо настаивали на своем толковании, пока тот, кто остался в одиночестве, не призвал на помощь самого Бога. Но и Он не помог, потому что вместе с Ним мнения разделились поровну.

Статистика, которая уговаривает студентов изучать точные науки, сама же себе противоречит, утверждая, что через 20 лет после окончания университета зарплаты гуманитариев и технарей сравниваются. Оказывается, первые тоже нужны.

– Сегодняшние работодатели, – сказал мне американский профессор-гуманитарий, – сами не знают, чего они хотят от своих новых сотрудников. В условиях перманентной технической революции их всё равно придется постоянно переучивать. Но раз конкретные навыки стремительно обесцениваются, нужно учить тому, что не стареет. В викторианской Англии спорт считался важнее всех дисциплин, ибо тогдашние педагоги верили, что регби и крикет готовили к жизни лучше алгебры. Возможно, гуманитарное образование сможет играть роль своего рода духовного атлетизма, развивающего особые качества, нужные рынку труда.

Какие? Такие.

• Критическое мышление, которое мы оттачивали, взвешивая мотивы Яго и Макбета.

• Богатые коммуникативные навыки, которые необходимы, чтобы донести свою мысль и услышать чужую, не боясь, что вторая перечеркнет первую.

• Искусство тонких суждений, которое требуется, чтобы разглядеть паутину связей, не обрывая и не огрубляя их.

• Умение ясно выражаться на письме, без которого нельзя сочинить даже инструкцию к будильнику.

• Общая интеллигентность, которую создает не широкая, а глубокая начитанность, никогда и ни для кого не проходящая бесследно.

• Эмпатия, которой мы учимся, защищая от автора отрицательных персонажей вроде Шейлока и Карамазовых.

• Способность работать в группе развивает уважение к коллективному разуму, накопленному традицией.

• Умение постоянно учиться, потому что в этой сфере ничего окончательного нет.

Всё это может пригодиться в любой сфере, включая ту, о которой мы и не догадывались. Гуманитарные штудии напоминают мне фильм про мальчика, занявшегося карате. Вместо упражнений сэнсэй приспособил его к покраске забора и полировке машины. Ученик бунтует: его обучают не карате, а домашним работам. Но тут-то и выясняется, что именно эти надоевшие движения необходимы бойцу, чтобы отражать и наносить удары, побеждая соперника.

Что говорить, у меня жена-сокурсница занималась в университете суффиксами оценки и драматургией Олеши, пока не стала в Америке системным программистом, выйдя в отставку в чине, который даже такой шпак, как я, приравнял бы к полковнику.

Когда умер Вячеслав Всеволодович Иванов, русская блогосфера отчаянно загоревала – и я вместе с ней. Нам, современникам туповатого XXI века, который всем книгам предпочел “Гарри Поттера”, политикам – Трампа, а географии – Крым, академик Иванов кажется титаном прежнего времени, но он был настоящим, и я даже его немного знал.

Сперва мне довелось встречаться с Вяч. Вс. на разных конференциях, где он читал доклады на отнюдь не схожие темы, перемежая их воспоминаниями. Он знал всех бывших на его веку интересных людей, многих – с детства. Но самое захватывающее происходило в кулуарах, где Иванова легко было принять за ученого кудесника, мне даже виделся колпак звездочета. Он азартно делился фантастическими гипотезами, от которых глаза у нас делались квадратными. Однажды Вяч. Вс. объяснил, что каждый, если я правильно его понял, живет внутри индивидуальной темпоральной капсулы.

– Поэтому, – сказал он, – когда вы, еще не снимая трубку, знаете, кто звонит, это значит, что вы опережаете звонящего и путешествуете по времени.

Слушая такое, я тихо млел, ибо Иванов возвращал сухой и строгой науке волшебное – первобытное – очарование. Весь он был воплощением моей детской мечты, которую я извлек из книги с картинками: “Хочу всё знать”. Вяч. Вс. действительно знал всё, и демонстрация этого информационного всемогущества производила сногсшибательное действие. Как-то, набравшись наглости, я попросил Иванова написать послесловие к моей книге “Вавилонская башня”. К моему восторгу, Вяч. Вс. согласился, но сначала тут же, на моих глазах, пролистал рукопись.

– Прежде чем отдавать в печать, – сказал он буквально пять минут спустя, – исправьте одиннадцать ошибок. Одна касается датировки книги “И цзин”, другая – транскрипции названия секты “Чань”. И не путайте корни: надо писать “мегалополис”, “мега” – приставка латинская, а не греческая.

Шкловский говорил, что у него два мозга, у Иванова, наверное, их было четыре. Пренебрегая традиционными распрями физиков и лириков, он владел суммой знаний как новый Фома Аквинский. Сам я могу судить только о той узкой сфере, которая относится к современной словесности.

В начале девяностых Иванова выбрали председателем жюри Букеровской премии, членом которого я тоже был. Собравшись в Лондоне, мы подробно защищали своих кандидатов: Окуджава – фронтовиков, я – Сорокина и заодно тогда только всплывшего на поверхность Галковского. Больше всего меня удивило, что академический небожитель Иванов всё читал, обо всём имел свое взвешенное мнение и уважал чужое. Несмотря на горячие споры, Вяч. Вс. привел нас к достойному компромиссу: большого Букера в тот год получил Маканин, малого – Пелевин, и все остались довольны. Оставшееся для прогулок время Иванов провел у лондонских букинистов, где выкопал пухлый словарь хеттского языка.

– Будет, – радовался Вяч. Вс., – что почитать на обратной дороге.

Языки – это, конечно, отдельная тема. Даже сам Иванов не мог их пересчитать, но в разговорах упоминались две сотни. Одним летним днем на кампусе в Вермонте мне довелось присутствовать при беседе двух друзей.

– Я могу запомнить в день шесть новых иностранных слов, – сказал Ефим Григорьевич Эткинд.

– А я – триста, – чуть ли не извиняясь, ответил Вяч. Вс.

С тех пор как Иванов умер, я думаю об одном: куда делась та Большая, а не малая энциклопедия, которая за 88 лет собралась в его невообразимом уме?

– Как – куда? В ноосферу, – утешают меня.

Но я не могу ее, как, скажем, квантовую механику, ни понять, ни представить. Это, конечно, моя проблема. Наверное, для тех, кто заслужил, ноосфера – рай интеллектуалов-агностиков. Словно лимб для обреченных на молчание языческих философов в “Божественной комедии”; только тут им, в отличие от выдумки безжалостного Данте, никто не затыкает рот, если, конечно, там есть рты.

В траурном хоре нашелся один голос, противоречащий всем.

– Иванов, – говорил он, – действительно герой, но прежнего времени. Сегодня за нас всё знает интернет, упраздняющий потребность в энциклопедистах.

И правда – зачем всё знать? Это раньше в счастливую эпоху между Французской энциклопедией и Жюль Верном мир был умопостигаемым. Его можно было описать, начертить, разобрать и сложить обратно. Еще в моем детстве телевизор, например, был прибором, с которым отец, дипломированный специалист, вступал в контакт с помощью дюжины ручек настройки. Теперь мы знаем, где телевизор включается, и с нас того довольно. Но, живя на иждивении у непонятной техники, мы рискуем оказаться у нее в заложниках.

О том, как опасно и неразумно доверять свою эрудицию чужим – умным машинам и посторонним людям, компьютеру и социальным сетям, – нас предупреждает исторический опыт. Мы и раньше знали, что научно-техническая революция нейтральна к добру, злу и здравому смыслу. Что типографии печатают Пушкина и Сталина, что радио незаменимо для популяризации Моцарта и Гитлера, что ток годится для лампочки и электрического стула, что интернет служит просвещению и клевете.

– Еще недавно Кремниевая долина, – пишет “Нью-Йорк таймс”, – считалась родиной утопии, сегодня мы смотрим на нее со страхом и подозрением.

Чтобы познать пределы возможностей умнеющей на наших глазах машины, нужно сопоставить ее с человеком, особенно таким, как академик Иванов.

Доступность знаний обнажает смысл эрудиции, настоящую цену которой мы раньше не знали. Вот так фотография ярче открыла нам достоинства живописи, переставшей нуждаться в критерии сходства. И не надо быть луддитом, чтобы обнаружить обратную сторону у всего, что наше поколение открыло и полюбило. Компьютер – склад знаний – бесценный, необходимый и унылый. Интернет – грандиозное и увлекательное собрание спутанных сведений, столь тесно переплетающих факты с ложью, что требуются специальные навыки, позволяющие разоблачать враки (теперь этому уже учат в школе).

То же и с эрудицией. Мы получили в распоряжение невиданную за всю историю человечества мощь тотальной информационной системы. Но всё, что дается даром, оказывается неполноценным, как легкодоступная любовь. Подлинная, а не заимствованная эрудиция обладает чудесным свойством. Она плетет индивидуальные сети, попав в которые, реальность становится уникальной. Преломившись в мозгу, казалось бы, универсальные знания несут в себе облик личности. Поэтому один великий эрудит никогда не похож на другого: зная всё, каждый знает по-разному.

Эрудиция – единственный в своем роде узор из обретенного случайно и нарочно. Она оседает в подкорке, составляя неосознанный архив, который всплывает в нужную минуту, чтобы перебраться из пассивного запаса в активный поиск и привести к открытию. Конечно, с точки зрения экономии мозговых усилий, эрудиция – зверски затратная система: нужно всё знать на всякий случай. Но именно так мы можем выстоять в той войне с машиной, где академик Иванов сражался на передовой.

Как мы читаем

Я так давно живу, что помню время, когда телевизор был роскошью, хотя смотреть по нему было нечего. Я достаточно стар, чтобы вспоминать, как даже взрослые задирали голову, чтобы полюбоваться самолетом. Важнее, что я не могу забыть, как литературный мир сотрясала дискуссия, может ли писатель сочинять на компьютере.

– Поэт, – говорили пуристы, – точно не может, это профанация.

– Но прозаику, – робко возражали умеренные, – совесть иногда такое позволяет.

Сам я разрешил вопрос в 1987 году, когда купил свой первый “мак”. Головастый ящик с окошечком внушал ужас еще и потому, что в коробке была книга толщиной с Библию. Она называлась “Инструкция”, но я ее так ни разу и не открыл. После того как я нашел под столом розетку, инструкция оказалась лишней, и уже через час я писал очередной текст на компьютере, навсегда бросив любимую пишущую машинку, подаренную друзьями (от Довлатова, по его признанию, мне достались три буквы, легко догадаться – какие).

Вместе со мной на компьютер перешли все авторы. Гений “маков” в том, что они отобрали электронную революцию у физиков, чтобы поделиться ее плодами с лириками. Писатели быстро перестали бояться компьютеров: они боялись остаться без них. В Нью-Йорке завели “скорую помощь” на мотоциклах, которая круглосуточно чинила компьютеры клиентам с Вест-Энда, густо заселенного литераторами. С тех пор в литературной среде компьютеры стали такой же привычной техникой, как лампочки, – мы замечаем их, когда они перегорают.

Но если сейчас уже никому не приходит в голову обо всём этом спорить, то электронное чтение всё еще вызывает бурные дискуссии. Что и понятно: читателей больше, чем писателей, хотя в век фейсбука и ненамного.

Мы живем в переломную эпоху, когда бумажные книги еще с нами, но мы уже их оплакиваем, как приговоренных. Ностальгия по неисчезнувшему – лирический феномен, отстраняющий библиотеку. Раньше мы ею хвастались и пользовались, теперь – по ней скорбим, не в силах расстаться. Некоторые подкидывают книги друзьям, но сейчас уже реже – все настороже. Другие оставляют на углу, усыпляя совесть тем, что кому-то нужнее. И только один знакомый поэт открыто признаётся в преступной дерзости.

– Каждый день, – говорит он, – по стопке в подвал.

– На помойку?

– В инсинератор.

– В топку, – кричу я от ужаса, – как Лазо?

– Они ж все под сердцем, – оправдывается поэт, хлопая себя по нагрудному карману с телефоном.

Это – как раз не фокус. У меня самого одна библиотека переселилась в электронное облако, но другая по-прежнему делит дом на неравные части: ей – всё, нам – что останется. Больше всего огорчает, что я не могу найти бумажным ископаемым разумного применения, только неразумные. Собранные двумя поколениями книги служат персональным мемориалом семейной учености. От школьных помет, выделявших места, где классики выражали любовь к народу и ненависть к царизму, до винных пятен на спутниках юности, от рабочих закладок, помогавших сочинять умное, до въедливых маргиналий на полях любимого, от заготовленных впрок эпиграфов до заложенных на конец эпитафий – в моих книгах есть всё, что делает их моими. Включая, разумеется, и те, что, как старые девы, стоят выцветшими и непрочитанными. Была же какая-то причина, из-за которой до них не дошли руки? А раз была, то мне такие книги тоже дороги – как негативный пример избирательного сродства.

– Выбрось! – говорит жена.

– Ты предлагаешь мне, – грозно переспрашиваю я, – сложить свою жизнь в ящики, снарядить караван и отправиться с ним на курган макулатуры?

– Ага, – сказала жена, обрадовавшись перспективе, и у меня не осталось аргументов в защиту библиотеки.

Книга никогда не была только вещью, но теперь ею стала. Лишившись монопольной власти над собственным содержанием, она поделилась им с легковесной компьютерной читалкой. Не предназначенная для чтения книга становится фетишем, но только для верующих. Бесполезное и сакральное начинает жить по-своему, находя себе иное и причудливое применение. Мы любим книгу не умом, а чувствами – осязанием, обонянием, зрением, даже вкусом. Так, в романе Сорокина “Манарага” книги сжигают на костре кулинарных амбиций. Как всегда, материализуя метафору, Сорокин предлагает глотать книги почти в прямом, а не переносном смысле. Прочитав об этом, я не слишком удивился, потому что мой знакомый авангардный художник Боря Зельдин еще лет сорок лет назад жарил книги, даже не заглядывая в текст.

И в том, и в другом случае важен лишь эпатирующий жест. Кощунство – обратная сторона преклонения. Святотатственный ритуал прежде всего нуждается в святости, и в жертву можно принести лишь то, что того достойно. Превратив книгу в “дрова” извращенного культа, художник (или, как у Сорокина, повар) наделяет ее прибавочной метафизической стоимостью. И это обещает книгам карьеру драгоценного объекта для бесцельного любования.

Развод содержания с формой обращает копеечный продукт массового производства в роскошный раритет. Таких книг не может и не должно быть много. Каждая достойна уникального места в коллекции самых дорогих владельцу вещей. Став драгоценной, книга превратится в любимый экспонат, играющий в нашем жилье ту же роль, что картины. Вместо шкафов и полок – несколько книг, каждая из которых требует углубленного созерцания и белых перчаток. Собственно, к чтению это уже не имеет отношения. Матисс, соавтор самых дорогих книг нашего времени, иногда их и сам не читал, как это случилось с проиллюстрированным им “Улиссом”.

Кардинальный разрыв между бумажной и электронной книгами неизбежен, как бы мы, стародумы, ни заламывали руки. В скором будущем личная библиотека вроде моей, в семь тысяч, покажется такой же нелепостью, как продуктовый склад Нансена по соседству с супермаркетом.

Другое дело, что электронная книга не только вытесняет обычную, но и изменяет природу чтения.

Открыв задолго до школы радости букваря, я сразу освоил первый вид чтения – запойный. От Жюля Верна до Достоевского книги входили в меня беспрерывно и неосознанно. Скандаля с гасившими свет родителями, читая на уроках и вместо них, я жил внутри переплета и не замечая его.

Читательская горячка не оставляла меня, пока я не покончил с классиками, и лишь взявшись за них заново, я научился читать медленно. Только тогда, смакуя и негодуя, я увидел за текстом автора – со всем найденным и украденным, придуманным и угаданным, с его персональной идиосинкразией и поколенческим тиком. Чем меньше читатель торопится, тем труднее автору спрятаться.

С появлением интернета, однако, чтение стало не только медленным, но и дискретным. Взявшись за е-книгу, подключенную ко всемирной Сети, я осуществил свою детскую мечту: поселиться в Александрийской библиотеке, не выходя из дома. В наши тучные дни, когда у каждого под рукой оцифрованная цивилизация, читатель обречен страдать от всеядности. Информационное изобилие оглушительно и рискованно, как выигрыш в лотерею. Получив больше, чем просили и надеялись, мы стали обладателями книг с бесконечными комментариями.

Для меня электронное чтение оборачивается борхесианской фантасмагорией: одна книга заменяет все и никогда не кончается. Как калека на лестнице, я останавливаюсь на каждой ступеньке и запинаюсь на всяком абзаце. Дойдя до имени собственного, я изучаю его биографию, географическое название побуждает к путешествию по карте, дата провоцирует исторические изыскания. Я разглядываю упомянутые пейзажи и картины, слушаю ту же музыку, что и герои, и изучаю всю подноготную описываемых событий.

Такое – горизонтальное – чтение поднимает читателя над книгой, позволяет развернуть ее в пространстве и времени, сравняться с автором и даже превзойти его. Если быстрое чтение знакомит с книгой, а медленное – с автором, то энциклопедический подход срывает покрова с самой реальности, послужившей писателю исходным материалом.

Давным-давно, когда Бродский еще был жив и писал постоянно усложнявшиеся стихи, я решил понять их, прочитав то же, что он, – или хотя бы тех, кого он упоминал. Это оказалось увлекательным и выполнимым занятием, потому что поэт обладал прекрасным вкусом и знал латынь не лучше меня.

Только достигнув своей цели, я обнаружил предел углубления текста и расширения контекста. Распутывая каждую нить, мы, как Пенелопа, распускаем сотканное автором, возвращая на места всё то, что он взыскательно отобрал. Более того, обгоняя его с помощью заемной эрудиции интернета, мы добавляем в книгу и то, чего она не могла или не хотела знать.

– Лишнее, – говорил Ницше, – враг необходимого, а отличное, – добавлял он же, – соперник хорошего.

Е-книга настолько богаче бумажной, что выходит за собственные границы, переставая быть книгой. И я, заменяя новой библиотекой старую, исподволь вздыхаю по тем временам, когда каждая книга жила сама по себе – без помощи Сети, справки Википедии и совета фейсбука.