Текст книги "Чешская литература"

Александр Гильфердинг
Чешская литература

Если каждая литература отражает в себе положение и исторические судьбы народа, то этот отпечаток внешних обстоятельств едва ли обнаруживается где-либо явственнее, чем в литературе чешской. Передовой страж славянства на западе, народ чешский в продолжение первых веков своей истории (IX–XIV) видел, как славянские племена, стоявшие рядом с ним и покрывавшие его границы, мало-помалу уступали напору германской народности, как они частью истреблялись германским мечом, прокладывавших дорогу немецким колонистам, частью добровольно перенимали немецкий язык и быт и превращались в яростных немцев; он видел, как кругом его земли осыпа́лась, так сказать, славянская почва, заливаемая немецкою волною, и он, наконец, остался один, окруженный и с запада, и с севера, и с юга, и отчасти даже с востока немцами; он видел, он чувствовал, как немцы стремились и на него, как им нужно стало покончить и с ним, с этим последним славянским клином в разросшемся теле Германии. Борьба за существование сделалась главною историческою задачею чешского народа. Если он не пал в. столь неравной борьбе, то этим он обязан отчасти выгодам своего положения в стране, которой горы долгое время служили природною защитою, а еще более тому, что начатки просвещения были им приняты с славянского востока, а не с германского запада. Но борьба за сохранение своей славянской народности должна была поглотить все помыслы, все живые силы чехов, и подчинить себе, как орудие, их литературу, также как она подчинила себе их общественную и политическую жизнь. Нет литературы, которая так мало соответствовала бы идеалу искусства для искусства. «Ich singe wie der Vogel singt» – этот девиз менее всех идет к чешской литературе и поэзии. У чехов литература и поэзия есть служебное орудие – в настоящее время одно из важнейших, если не самое важное – орудие великой народной мысли: удержать за славянством центр европейского материка, не сдаться немцам, покуда быть-может другие славяне не приспеют на помощь и завершится тысячелетняя борьба.

Только на самом рассвете истории, когда опасность от Германии не была так близка и славянству в Чехии жилось привольнее, мы находим там поэзию, свободную от этих посторонних забот. Но и в ней уже слышится такое живое сознание борьбы за народность, какого нельзя заметить нигде в тогдашней Европе. «Не хвально нам в немцех искать правду, у нас правда по закону святу», говорит древнейшая поэма чешская, «Любутин Суд». «Пришол чужой насильственно в вотчину и стал приказывать чужими словами, и как делается в чужой земле с утра до вечера, так пришлось делать нашим деткам и жонам» – этими словами описывает Забой немецкое иго, призывая песнью своих родичей восстать против немецкого полководца Лю дека, этого араба над рабами короля. С восторгом изображал чешский певец, – как, благодаря Бенешу Германычу, «пришлось немцам взвыть и пришлось немцам улепетывать и было им побитие!»

«Мужи! да не будет от вас скрыто» – говорит старый князь Залабский, приглашая витязей на турнир – «да не будет от вас скрыто, по какой причине вы собрались. Храбрые мужи, я хочу узнать, которые из вас для меня пригодны. Во время мира мудро ждать войны: везде нам соседи немцы!»

Стихотворения, в которых мы встречаем столь ясное понимание рокового антагонизма с немцами, принадлежат к древнейшему периоду чешской истории. Первые из них, «Любушин Суд» и «Забой», относятся, если не повремени сочинения, то по содержанию, в IX веку; «Бенеш Германыч» и «Любуша и Любор» принадлежат к XIII веку.

«Любушин Суд» писан на пергаменной тетрадке, обличающей глубокую древность, так что многие приписывают и самую рукопись ИХ-му или Х-му веку. Тетрадка эта была найдена в 1817 году Иосифом Коваржем, казначеем графа Коллоредо, в архиве замка сего последнего на Зеленой горе. «Забой», «Бенеш Германыч», «Людиша и Любор» (иначе «Турнир»), вместе с поэмами «Честмир и Власлав», «Ольдрих и Болеслав», «Збигонь», «Ярослав» и некоторыми небольшими стихотворениями входят в состав мелко исписанной пергаменной рукописи, отысканной покойным Ганкою в 1818 году в колокольне старой церкви в Краледворе, и потому известной под названием «Краледворской Рукописи». Это сборник стихотворений, писанный около 1280 года и которого нумерация показывает, что до нас дошло менее 1/7 его части. Это одно достаточно свидетельствует о богатстве поэзии, процветавшей в Чехии в первую пору её исторической жизни.

Во вражде своей к чешской народности, не всегда разборчивые на средства немцы старались набросить тень подозрения на подлинность и «Любушина Суда» и «Краледворской Рукописи». Сущность их аргументов заключалась, собственно, в одном: как-мол могли славяне, народ грубый и к цивилизации неспособный, иметь, да еще в столь древнюю пору, такие превосходные поэмы, которые, пожалуй, лучше немецких творений того времени! Но, как водится, аргумент этот облекался в разные учоные доводы. Труды Шафарика и Палацкого, Томка и Иречка устранили все эти злонамеренные нападки и поставили подлинность «Любушина Суда» и «Краледворской Рукописи» выше всякого сомнения. Впрочем, подобное сомнение было столь же нелепо, как раздававшиеся некогда и у нас возражения против подлинности «Слова о полку Игореве». В ту пору, когда найдены «Слово», также как «Любушин Суд» и «Краледворская Рукопись», сведения о древнем языке и быте славян были таковы, что для подделки подобных произведений требовался бы не только изумительный гений поэта, но и дар провидения открытий, сделанных наукою лишь в последние десятилетия.

«Любушин Суд» и стихотворения «Краледворской Рукописи» представляют много сходного с народными эпическими песнями, которые и ныне еще поются у сербов и болгар. Но мы едва ли можем причислить эти произведения чешского эпоса непосредственно к области так-называемой народной поэзии. Нет, они относятся к тому периоду творчества, когда народная песнь и поэзия художественная еще не отделялись. Кто решит, принадлежат ли рапсодии Гомера к народной поэзии или в художественной литературе? Так точно и эти древние чешские творения. В те первобытные эпохи были у всех почти народов особые певцы по ремеслу (рапсоды, барды, скальды и т. д.). Их потомков мы находим в нынешних сербских гуслярах, малороссийских бандуристах, сказителях нашего Севера. Но между теми «соловьями старого времени» и нынешними певцами та громадная разница, что эти последние ограничены тесным кругом сельской жизни и, с иссякновением творчества, большею частью только повторяют довольно плохо сохраняемые в памяти остатки старинных песен; а в первобытные эпохи – рапсод был спутник, нередко друг и советник князя, представитель высших общественных интересов и высшей мудрости в стране. Что княжеские певцы имели некогда и у славян такое же значение, как в первобытные эпохи Греции, Германии, Скандинавии и т. д., на то есть достоверные указания; и к произведениям этих-то певцов мы относим, как «Слово о Полку Игореве», так и «Любушин Суд» и стихотворения «Краледворской Рукописи». Оттого-то в них и совмещается характер непосредственной народной поэзии с несомненными признаками художественной отделки.

«Любушин Суд», «Забой» и «Честмир и Власлав» переносят нас в эпоху язычества. В первом изображается распря, бывшая поводом к призванию на престол Премысла, родоначальника первой династии чешских государей. «Забой» воспевает победу, освободившую Чехию от вторжения немецких войск при Карле Великом или одном из его преемников. В поэме «Честмир и Власлав» описывается борьба пражского князя Неклана с князем племени лучан (в северо-западной части Чехии) Владиславом, борьба кончившаяся смертью Властислава и торжеством пражского государя над племенной усобицей. Эти три поэмы единственные литературные памятники до-христианского времени у славян. О поэтических красотах их мы не будем распространяться; их почувствует всякий, кто прочтет эти стихотворения, помещонные в настоящей книге целиком. Но чего нельзя передать в переводе – это чудная простота и сила древнего поэтического языка, в котором каждое слово отчеканено с выразительностию и отчетливостью, какие можно найти только у величайших художников. Форма в «Любушином Суде» – 10-ти сложный эпический стих, господствующий поныне в сербском народном эпосе; тот же размер преобладает и в «Забое» и в «Честмире и Влаславе», но местами переходит в вольный стих, уподобляющийся поэтической прозе «Слова о Полку Игореве». Любопытно, что в этих поэмах заметны следы так-называемой аллитерации (созвучия), составляющей также особенность древнейшей германской и скандинавской поэзии[1]1
  К примерам аллитерации, которые приводит г. Прочек, прибавим следующие стихи из «Честмира и Власлава»:
Взрадова се Воймир велевелеВзвола с скалы гласем в лесе глучным:Незъярьте се, бози, свему слузе,Еж не пали обеть в днешнем слунци! и т. д.

[Закрыть].

Поэма «Ольдрих и Болеслав», от которой уцелел только конец, относится в событию 1004 года: в ней изображено освобождение Праги от войска Болеслава Храброго; «Бенеш Германыч» описывает победу над саксонцами, одержанную в 1203 году, «Ярослав» – освобождение Моравии от нашествия татар в 1241 году. Самая поэма «Ярослав» сочинена в конце XIII века. Она есть последний плод чистого славянского эпоса в Чехии. Рука сочинителя-художника здесь особенно явственна. В «Ярославе» мы видим уже полное господство христианской стихии; но замечательно, что поэт относится к христианскому Богу почти в тех же выражениях, как его предшественники к богам языческим. Сравним следующие два места: «Нужна жертва богам», говорит в языческой поэме Честмир в ответ Воймиру, предлагавшему отложить жертвоприношение до конца битвы: «нужна жертва богам, мы и так ныньче поспеем на врагов. Садись сейчас на быстрых коней, пролети леса оленьим скоком туда, в дубраву. Там в стороне от дороги скала любезная богам. На её вершине принеси жертву богам, богам своим спасам, за победу позади, за победу впереди. Пока… подымется солнце над верхушками лесными, придет и войско туда, где твоя жертва повеет в столпах дыма, и поклонится все войско, идя мимо… Горела жертва; и приближается войско, идут один за одним, неся оружье. Каждый, идя кругом жертвы, возглашал богам славу…»

А в «Ярославе» описывается, как христиане, окружонные татарами и умирая от жажды под палящим зноем, думали было о сдаче. Но тут к ним обращается Вратислав: «Постыдитесь, мужи, таких речей. Если мы погибнем от жажды на этом – холму, такая смерть будет Богом назначена, а сдадимся мечу наших врагов – сами совершим над собой убийство. Мерзость пред Господом – рабство, грех в рабство отдать добровольно шею. За мной пойдите, мужи, кто так думает, за мной в престолу Матери Божией». Идет за ним множество к святой часовне: «Встань, о Господи, в своем гневе и возвыси нас над врагами. Услышь голоса, что в тебе взывают. Окружены мы лютыми врагами; освободи нас от сетей свирепых татар и дай влагу наших утробам. Громогласную жертву мы тебе воздадим. Погуби в землях наших врага, истреби его во веки, во веки веков!»

В этих словах Вратислава, обещающего Богу громогласную жертву, нам слышится отзвук той эпохи, когда славянин, идя вокруг языческой жертвы, возглашал славу своим древним богам: даже выражения поэтов в обоих случаях одни и те же.

Поэма об Ярославе представляет еще любопытную черту. Её сочинитель как бы не знает различия церковного, уже отделявшего западную Европу от восточной. Он говорит о великой победе татар над христианами, о том, как после этой победы они «наложили на христиан дань великую, подчинили себе два царства, старый Киев и Новгород пространный»[2]2
  Это упоминовение о Новгороде дало повод к довольно странному толкованию. Защищая «Краледворскую Рукопись» от немецких придирок, в ней ничего не щадивших, г. Иречек зашол в настоящем случае слишком далеко в своем старании доказать её историческую достоверность. Его смутило то, что Новгород не был царством и не был покорен татарами, и потому он с восхищением указывает в русской летописи известие о взятии татарами Новгорода-Волынского. «Вот, говорит он, тот Новгород, о котором упомянул сочинитель „Ярослава“: ваш поэт верен исторической истине». Тут не принято во внимание только одно, что эпическая поэма не есть дипломатический документ. Очевидно, что поэт слышал о покорении Руси татарами; а Русь того времени, как ему было известно, состояла из двух главных частей: Киевской и Новгородской. Вот он и говорит, что татары подчинили себе старый Киев и Новгород пространный. Последнее выражение указывает прямо на то, что речь идет о великом Новгороде, а не о таком ничтожном городе, как Новгород-Волынский. Поэт слышал несомненно этот титул: великий Новгород, и не будучи знаком с подробностями отношений русских городов, понял его, как видно, в материальном смысле величины его окружности или его владений. Оттого-ю он и написал, с тою точностью выражений, какою отличается эпический язык древних чешских поэм – Новгород пространный.


[Закрыть]. Читая это с понятиями нашего века, мы тут не находим ничего особенного. Но надобно вспомнить, что это говорил чешский поэт XIII столетия, эпохи крестовых походов и апогея римского владычества. Если бы вторжение татар в Европу описывал в XIII веке поэт из западных народов, то он едва ли решился бы назвать русских, наравне с своими единоверцами, просто-напросто христианами, ибо для западного человека того времени последователи восточной церкви были – неверные, немногим лучше язычников.

С «Ярославом» мы прощаемся с самобытною славянскою поэзиею в Чехии и переходим в период подражания. Подражательность проявляется и в форме и в содержании. Рифмованные строчки заменяют народный славянский стих, сюжеты средневековой западной литературы, светской и духовной, изгоняют, родные темы. Такова чешская литература XIV века. В ней мы находим я мистерии, в роде тех, которые игрались тогда на западе, как «Мастичкарь», т. е.продавец мазей, и «Гроб Божий», не без таланта переделанные на чешский язык рыцарские романы в стихах, как «Александриада», «Тристрам», «Тандариас и Флорибелла» и даже оригинальный роман в прозе – «Ткадлечек», легенды в стихах и прозе, из которых самая замечательная, жизнь св. Екатерины, принадлежит еще к XIII столетию, басни, множество аллегорических и нравоучительных стихотворений. Вся эта довольно обширная литература представляется нам теперь безжизненною и не имеет уже интереса. Но не смотря на это подражание литературным образцам современного запада, сознание славянской народности не умирало в Чехии; напротив того, оно закипело еще сильнее под гнетом иностранных влияний; отпор немецкому элементу стал входить в число прямых задач литературной деятельности. В первый раз задачу эту поставил себе сознательно автор замечательного произведения, которое стоит на пороге XIII и XIV века. Это – хроника в стихах, по недоразумению получившая название Далимиловой. Автор её, настоящее имя которого неизвестно, был чешский рыцарь; он писал между 1282 и 1314 годом. До него летописи писались в Чехии монахами на латинском языке; он решился передать их содержание по-чешски, дабы каждый мог узнать прошлое своего народа и «прилежал своему языку», имея перед глазами «честь своей земли и лесть её неприятелей». Вся книга направлена против той пагубной для славянства политики, которая заставляла последних чешских королей из Премысловой династии покровительствовать немецким колониям, давать им привиллегии, вверять должности немцам и тем вселять в самих чехах охоту становиться немцами. Нами приведен выше известный стих «Любушина Суда»: «нехвально в немцах искать правды». Послушаем теперь, как автор хроники парафразирует учение чешской пророчицы:

«Если вами владеть будет чужеземец, то язык ваш не долго продержится. Горько между чужими, а среди своих утешится и скорбящий. Чешское хотя и шершаво, однако не пленяйся чужеземным, чешская голова. Скорее змея согреется на льду, чем немец пожелает чеху добра. Где народ един, так он и славен!» Этот взгляд проводится через всю книгу.

Так, между прочим, рассказав о короле Вячеславе II, что он дозволил панам творить насилие и захватывать имения сирот, автор выставляет, что Бог, в вару за этот грех, наслал на него помрачение: «он стал пускать в свой совет немцев и их во всем держаться. То было явное знамение великого Божьего гнева, что ум его одурел до такой степени, что он взял себе в друзья врагов». Кончает автор свою хронику советами чешским панам: «Советую вам, будьте себе на уме, не пускайте в землю иностранцев. Если вы не будете в этом рассудительны, то сам топор обтешет для себя топорище. Советую вам, если дело зайдет о выборе короля, не ходите сквозь лес за кривым деревом. Что я под этим разумею, сам пойми: выбирай своего, не бери из чужого народа. Помни, чему тебя учила Любуша, которая никогда не обманывалась в своем слове.»

Что труд чешского автора достигал своей дели в среде тогдашнего общества, тому лучшим доказательством служит извлечение из его хроники, сделанное прозою в 1437 году, под заглавием: «Краткая выборка из чешских хроник, к предостережению верных чехов». Вот первые слова этой «выборки»: «Чехи должны тщательно стараться и всемерно остерегаться, чтобы не попасть под управление чужого народа и особливо немецкого; ибо, как доказывают чешские летописи, этот народ наизлейший в нанесении ударов языку[3]3
  Слово „язык“ в старинных чешских памятниках, как к у нас, употреблялось в смысле „народности“.


[Закрыть] чешскому и славянскому. Со всевозможным тщанием он постоянно с этою целью работает и всякими способами и хитростями старается о том, как бы уничтожить этот язык, употребляя к тому всякия средства и козни» и т. д.

Во второй половине XIV века представителем чешской поэзия является Смил Фляшка из Пардубиц, один из знатнейших членов чешского дворянства (ум. 1403). Он был автором разных аллегорических и нравоучительных стихотворений. Этот род поэзии, наименее поэтический из всех, кажется особенно соответствовал тогдашнему настроению умов в Чехии. В то время начал выдвигаться церковный вопрос, вскоре поглотивший все умственные и общественные силы чешского народа. Предвестником этой новой эпохи был Фома Щитный, замечательнейший чешский писатель XIV века, оставивший обширные сочинения религиозного и философского содержания (родился около 1330, умер около 1400 года). Он первый решился писать на народном языке о богословских и философских предметах, которые до того времени, будучи излагаемы не иначе как по латыни, оставались достоянием учоного сословия. Под пером Щитного чешская проза достигла с первого разу замечательной ясности и точности в передаче отвлеченных понятий, без насилия духу языка: в этом отношении Щитный может считаться писателем образцовым. Нет сомнения, что его сочинения, популяризуя вопросы, в ту пору всего более занимавшие человечество, способствовали религиозному движению, которое вслед затем охватило Чехию.

Движение это известно под именем гуситского. Оно заключало в себе и освобождение церкви от оков Рима и политическую революцию, избавившую чешскую народность от преобладания германизма, постепенно, в продолжение ХИИИ-го и XIV-го столетий, всасывавшагося в Чехию при пособии правительства и аристократии и грозившего поглотить там славянскую стихию, как это случилось в соседней Силезии. Славная борьба, открытая на духовном поле Гусом, ознаменованная беспримерными победами Жижки и Прокопа над ополчениями всей католической Европы и завершонная блестящим царствованием народного избранника Подебрада, потребовала от чешского народа напряжения сил, умственных и материальных, какое едва ли приходилось испытать другому из европейских народов. Трудно характеризовать спокойным историческим слогом то настроение, которое овладело тогда чехами и одно могло дать им устоять против всего запада. Нам нужно обратиться к памятнику того времени. Вот подлинные слова из устава, принятого чехами, которые, под предводительством Жижки, ополчились на защиту своей страны и своей веры:

«Милостию и щедротою Отца и Господа Бога всемогущего уверовав и прияв просвещение истинной и непреложной правды и закона Божия… и будучи побуждаемы духом благим, зная и разумея, что все вещи мира сего преходящи и тленны, но истина Господа Иисуса Христа, Бога всемогущего, остается во веки: того ради мы, брат Иоанн Жижка от Чаши[4]4
  В Чехии существовал обычай принимать дворянский титул с частицею з, соответствующею немецкому von. Жижка заменил свой титул „в Троцнова“, титулом „в Калиху“, так-как чаша для причащения была символом гуситства.


[Закрыть] и прочие гетманы, паны, рыцари, дворяне[5]5
  Паны в Чехии означали членов высшей аристократии, магнатов; мелкие дворяне назывались: паноши; мы переводим это название словом – дворяне.


[Закрыть], бургомистры, городские советники и все общины, панские, рыцарские, дворянские и городские, мы… намереваемся, помощию Божиею и общественною, за всякие беспорядки карать, бить и наказывать, сечь, убивать, рубить, вешать, топить, жечь и мстить всякого рода местью, каковые кары подобают злым по закону Божиему, не изъемля никого, какого бы сословия ни было, ни мужчины, ни женщины. И если мы будем соблюдать вышеписанные спасительные правила, то Господь Бог пособит нам своею святою милостью и помощью. Ибо так надлежит делать для Божьего боя и жить добродетельно, по христиански, в любви и страхе божием, возлагая упование на Бога и ожидая от него вечной награды. И мы просим вас, любезные общины во всех краях, князей, панов, рыцарей, дворян, мещан, ремесленников, работников, поселян и всякого звания людей, а в особенности верных чехов, принять наш устав и помочь нам его исполнить. А мы за-то хотим стоять и мстить за вас, ради Господа Бога и ради его святого распятия, для освобождения истины закона Божьего и её возвеличения, для пособления верным сынам святой церкви, в особенности из народа чешского и славянского, и всего христианства, и для уничижения еретиков, лицемеров и развратников, дабы Господь Бог всемогущий соизволил дать нам и вам свою помощь и одоление над врагами своими и нашими и ратовал бы за нас с вами своею мощию и не лишил нас своей святой милости. Аминь.»

При таком настроении в народе может ли остаться место художественному творчеству, поэзии? Поэзия чешская в гуситский период ограничивалась церковным гимном и военным маршем. Иногда излагались стихами богословские прения и исторические эпизоды. Прозаическая литература получила большие размеры; Гус установил правила чешского правописания и грамматики, но вся литература эта служила исключительно интересам дня: проповеди, масса сочинений по богословской и юридической части, исторические записки, необходимые для практических целей книги о военном строе, о хирургия и т. д., – вот главное её содержание. Она имеет высокое значение историческое, во никакого художественного. Важнейшие чешские писатели этого времени были: Гус (особенно замечательны его письма), Ян Прибран, Ян Рокицана, Петр Хелчицкий (писатели богословские), Лаврентий Брезова (автор обширных исторических сочинений), Цтибор Товачовский и Викторин Корнелий Вшегорд (писатели юридические).

XVI столетие называется обыкновенно «золотым веком» чешской литературы. Если такое название заслуживается хорошим слогом и плодовитостью, то действительно этот период может быть назван золотым веком. Язык чешский достиг замечательной степени обработки; спокойствие, наступившее после гуситских бурь, давало досуг заниматься литературой, а живой интерес к вопросам религии и науки, завещанный эпохою борьбы, которая велась за свободу веры, устремлял внимание чешских писателей на все отрасли знания, тому времени доступного. Но напряжение сил предыдущей поры явно истощило народ чешский: не смотря на досуг, на высокую степень образованности, на ясное сознание народности, творчества в нем уже не было. Этот «золотой век» Чехии не произвел ни одного памятника замечательного. Вся тогдашняя литература может быть характеризована немногими словами: прекрасный язык, посредственность и скука.

Поэзия ограничивалась по прежнему переложением псалмов, церковными гимнами и пьесами дидактического содержания. Лучшим стихотворцем этого времени признается Симеон Ломницкий. Из прозаических писателей назовем главнейших: Бартош и Сикст из Оттерсдорфа, оба авторы мемуаров, Вячеслав Гаек, составитель чешской хроники, Иоанн Благослав, автор чешской грамматики и истории секты чешских братий, Даниил Велеславнн, автор разных исторических сочинений, Матвей Гозиус, переведший на чешский язык «Московскую Хронику» Гваньина, Хрисхоф Гарант из Потниц, описавший свое путешествие по святых местам, Адам Залужанский, автор сочинений по естественным наукам и медицине.

XVII век, при своем наступлении, предвещал, казалось, чехам дальнейшее развитие этой обильной литературною и научною деятельностью эпохи. Выдвинулись тогда писатели, как Карл Жеротин и Амос Коменский, которые, по глубине ума, а последний и по поэтическому таланту, превышали лучших представителей так-называемого «золотого века». Вдруг все это оборвалось. Слишком истощенный борьбою гуситской эпохи, чешский народ не в силах был вновь сопротивляться нахлынувшему на него ополчению западной Европы. Одна проигранная битва (1620 г.) решила теперь его судьбу. Он отдался победителю, и этот победитель – австриец – сделался палачех. Мало было казни передовых людей Чехии; мало было религиозного насилия, заставившего выселиться за границу целую треть её населения; мало было систематического опустошения чешской земли; победитель захотел лишить ее даже воспоминания своей прежней жизни, даже возможности возрождения. Началось неслыханное в христианском мире, сознательное и систематическое истребление целой письменности. Руководителями дела были иезуиты, исполнителями – австрийские солдаты и полиция. Вот свидетельство человека, котррый принадлежал сам к иезуитскому ордену (Бальбина): «Было время, когда я был ребенком, вскоре после белогорской победы, когда вег и всякого рода книги, писанные на чешском языке, по этому одному признавались за еретические и сочиненные еретиками, а потому они без всякого разбора, были ли то книги хорошие или дурные, полезные или бесполезные, отыскивались для предания пламени. Вытащенные из углов в домах или вырванные из рук, книги эти раздирались и бросались в костры, в разных местах устроенные (как, между прочим, я помню, что это было сделано в Праге на площади). Хвалю усердие в религии; но не без меры. Между тем известно, как передавали мне самые участники дела, что почти всегда книги бросались в огонь даже без того, чтобы в них заглянули. Такую же заботу прилагали и валлонские солдаты, в особенности те, которые состояли под начальством Букоя, чтобы жечь все книги, какие попадались им в Богемии».

Приводя эти слова иезуита, Добровский (католический аббат) прибавляет: «Что бы сказал Бальбнн, если бы он видел те неистовства, которые творили его товарищи по ордену с чешскими книгами после его смерти! Индексы (списки осужденных на истребление книг) 1729 и 1749 года, равно как пражский индекс 1767 года, суть красноречивые доказательства того, превосходящего всякое воображение, невежества инквизиторов, в продолжение стольких лет старавшихся, хотя бесплодно, задушить в Чехии здравый человеческий разум».

Это продолжалось даже после уничтожения ордена иезуитов (упраздненного в 1773 году). Еще в 1780 году жандармы отыскивали по всем краям Богемии чешские книги и предавали истреблению.

В продолжение этих ужасных 160 лет никакая умственная деятельность на чешском языке не была, разумеется, возможна. Чешские писатели прежнего времени, пережившие белогорскую битву и успевшие спастись за границу, продолжали, более из патриотизма, чем для практической пользы своих соотечественников, писать и печатать книги по-чешски, но по неволе прибегали чаще к языку латинскому, на котором их могла выслушивать Европа. Когда же умер последний из этих писателей-эмигрантов, Коменский (он скончался в 1671 году), то некому было сменить это поколение, так-как в самой Чехии умственная жизнь была убита. Убитою казалась и самая народность чешская. Массы немецких колонистов заняли опустошенную и покинутую туземцами страну. Конфискованные у чехов-протестантов имения были розданы немцам и разным иностранцам, служившим при австрийском дворе. Чешский язык пал на степень мужицкого просторечия. Когда, в XVIII веке, вновь пробудились в Богемии умственные интересы, органом их стал язык немецкий; во второй половине прошлого столетия Прага считалась одним из центров немецкой интеллигенции. В то же время ряд законодательных мер, принятых между 1770 и 1780 годами, окончательно изгнал чешский язык из присутственных мест и училищ; без знания немецкого языка нельзя было поступить даже в ремесленный цех. Средства, принятые тогда против чешского языка, были, по замечанию современника Пельцеля, почти те же, какие употреблены были после белогорской битвы для обращения чехов-протестантов в католицизм, и которые действительно приведи к тому, что в 50 лет вся Богемия сделалась католическою. «Из сего, прибавляет этот автор (должно заметить, что Пельцель был чех-патриот), можно с вероятностью заключить, что современем Богемия в отношении в языку будете находиться в том же положении, в каком находятся ныне Саксония, Бранденбургия и Силезия, где в настоящее время господствует исключительно немецкий язык и где от славянского языка ничего другого не осталось, как названия городов, деревень и рек.»

Пельцель писал это в 1790 году. Трудно определить причины, по которым его пророчество не сбылось. Кажется, чешская народность обязана этим предшествовавшему гуситскому движению и ужасу, катастрофы, его завершившей. Все, что прошедшее Чехии имело благородного и славного, было в ней связано с славянским именем; имя немецкое в её истории являлось символом обскурантизма и самой страшной тираннии. Понятно, что все, сколько-нибудь свободомысленное и даровитое, переходило на сторону чешской народности, как только она обнаружила вновь признаки жизни. Этим объясняется, каким образом немецкий элемент, опираясь на все силы правительства, администрации и школы и располагая целою массою природного германского населения, в короткое время уступил в Чехии, перед горстию литераторов и учоных, все позиции, завоеванные полуторавековою политикою Австрии.

Три года после того, как австрийские жандармы вновь обыскивали села, чтобы жечь чешские книги, именно в 1783 году Карл-Генрих Там напечатал «Оборону чешского языка» (Obrana gazyka czeskeho), и в том же году другой чешский патриот, Алоизий Ганке, издал в Бръне (Брюнне) в Моравии по-немецки книгу, в которой он убеждал держаться родного языка (Empfehlung des böhmischen Sprache). Это были первые вестники возрождения. Вскоре потом (1785) составилось в Праге общество молодых людей, которые давали театральные представления по-чешски. Этим чешский язык впервые заявил о своих правах на существование в образованном кругу и приобрел некоторую популярность. Тогда же началась деятельность Прохазки, предпринявшего издание лучших произведений прежней литературы чешской, исследователя чешской старины Пельцеля, Брамериуса, который в 1785 году основал чешскую газету и в течение 20 лет напечатал 84 сочинения на чешском языке, и наконец знаменитого Добровского (род. 1753, ум. 1829).

Добровский был по преимуществу учоный. Он писал свои сочинения частию по-латыни, частию по-немецки; он даже не верил в возможность возрождения чешского языка и народности. Тем не менее, к нему всего вернее относятся слова нашего поэта, когда он говорит:

 
«Вот, среди сей ночи темной,
Здесь, на Пражских высотах
Доблий муж рукою скромной
Засветил маяк в потьмах.
О, какими вдруг лучами
Озарились все края!
Облачилась перед нами
Вся славянская земля!»
 

Значение Добровского действительно то, что он «засветил маяк в потьмах». Он определил законы чешского языка, восстановил его историю и первый научным образом уяснил связь всех славянских племен и наречий. Успех на деле превзошол ожидания Добровского. Под конец своей жизни он уверовал в будущность чешской народности и начал сам писать по-чешски.

В 1790 году умер император Иосиф II, которого, с голоса немцев, и мы привыкли прославлять как одну из светлых исторических личностей и который действительно заслужил признательность своих подданных некоторыми благодетельными мерами (облегчением участи крепостных крестьян и ослаблением деспотизма римско-католической церкви), но вместе с тем был ярый враг славянства и вел в систематическому истреблению всего славянского в Австрии. Как только его не стало, чины чешского королевства обратились в его преемнику с просьбою допустить вновь преподавание на чешском языке в училищах Богемии. Правительство отвечало на это разрешением учредить в Пражском университете одну кафедру чешского языка и словесности. Тогда нашлись люди, которые начали обучать чешскому языку безвозмездно в гимназиях и семинариях. Вот факт, который показывает, какая преданность делу уже в то время одушевляла сторонников славянской народности в Чехии.