Текст книги "Цербер. Найди убийцу, пусть душа твоя успокоится"

– Ваше благородие, вам записку передать велено. – Надзиратель протянул скомканную в ладони бумажку. – Не извольте беспокоиться. Плочено.

Бошняк взял записку.

Надзиратель, неслышно ступая, удалился, притворил дверь. Тихо провернулся ключ.

– Все записки плац-майор Аникеев самолично читает, – сквозь дыру в стене зашептал Фабер.

– С чего вы так решили?

– А он мне сам сказал-с. Вот, говорит, приду в свой кабинет после трудного дня, открою шкап, достану папку с вашими записками к Аглае Андреевне – и аж слеза берёт, как хороши.

– Стало быть, не все записки до адресата доходят?

– Те, в которых о бунте хоть самая малость, не доходят. Так что о бунте не пишите-с.

Бошняк разгладил на колене листок:

«Sasha, faites attention. Je crois qu’ils veulent vous tuer. Le Comte Witt est également en danger, mais il a, contrairement à vous, la possibilité de se défendre. С.S.»[16]16
  «Саша, будьте осторожны. Полагаю, вас хотят убить. Граф Витт тоже в опасности, но у него, в отличие от вас, есть возможность за себя постоять. К.С.»


[Закрыть]

Записка Бошняку не понравилась. Она больше напоминала донесение. Ни тебе «мой милый», никаких ахов и расползшихся от слёз букв. Бошняк улыбнулся, отложил листок, прошёлся по камере. Было странно, что она ещё не уехала. Она должна была уехать.

За решёткой висели чёрные деревья. Бошняк хрустнул пальцами и принялся делать гимнастику. Угроза несправедливого следствия с одной стороны и быстрая расправа с другой позабавили его.

Бошняк очистил оловянную миску от присохшей каши, согнул её, разогнул. «В конце концов это даже интригует, – подумал он. – Да и стоит ли верить её словам?»

Бошняк выломал острый край, положил на пол, выпрямил ударом каблука и спрятал в карман.

В круглом отверстии от сучка блеснул глаз Фабера.

– Александр Карлович, отчего вы сюртук не носите?

– Повода нет.

Бошняк лёг на нары, отвернулся от перегородки. Влажный глаз Фабера застыл над его кроватью.

– Говорят, недавно один заключённый разбил голову о стену, – сказал Фабер. – А другой стекло проглотил. Думаю, если вскоре не выберусь отсюда, то тоже непременно сойду с ума.

Бошняк, не мигая, смотрел на колеблющийся огонёк лампы. Воздух тяжелел от сырости и сгоревшего масла. Огонёк плясал, менял цвет. Он становился зелёным, красным, белым, фиолетовым. Сегодня с утра Бошняк долго выплёвывал и высмаркивал копоть. Его почему-то рассмешила мысль, что злодею придётся убивать растрёпанного, чёрного, как арап, человека.

– Слышали? – раздался далёкий, как эхо, шёпот Фабера.

Бошняк открыл глаза. Было совсем темно.

– Что? – спросил он.

– Ходит кто-то, – шепнул Фабер.

Под дверью тускло мерцал свет, но шагов слышно не было.

– Надзиратель, – Бошняк удивился спокойствию, с каким произнёс это. – Ему ходить положено.

– Нет… Не надзиратель, – прошептал Фабер. – Я их шаги выучил. А этот вроде как босой ходит. Стука каблуков не слыхать.

Бошняку показалось, что он слышит чьё-то тяжёлое дыхание. Свет под дверью пропал.

– Говорят, – прошептал Фабер, – что это духи декабрьских мятежников ходят.

– Никого же не казнили ещё, – почему-то тоже шёпотом ответил Бошняк.

– В том-то и дело, – сказал Фабер.

Только теперь Бошняк заметил, что вместо самодельного оловянного ножа сжимает в руках разломанную тарелку.

– Спите, Илья Алексеич, – сказал. – Пустяки.

Вдали хлопнула дверь. Воцарилась звонкая тишина.

Перед Бошняком выросла огромная тень. Бошняк выставил вперёд нож и открыл глаза. Было уже утро.

Лязгнул замок. В камеру, заполнив собой каземат, вошёл плац-майор Аникеев. Правый ус его был жёлт от трубки. В руке плац-майор комкал кусок ткани в цветочек.

– Подымайтесь, ваше благородие, – сказал. – Есть ли у вас платок, глаза завязать? Казённый-то мой табаком пахнет.

Бошняк протянул плац-майору платок:

– На допрос?

Плац-майор кивнул.

Бошняк взял с края стола сложенный сюртук, неспешно надел, огладил рукава.

– Сюртук-то у вас будто от портного только, – сказал плац-майор. – А ведь уже порядком гостите… Соблаговолите поворотиться.

Бошняк повернулся. Аникеев бережно завязал ему глаза.

Бошняк почувствовал головокружение. Плац-майор взял его под руку, вывел в коридор, с грохотом закрыл дверь каземата.

Они пошли под тесными сводами. Эхо множило шаги. Далеко раздавались голоса. Где-то капала вода. За дверью одного из казематов звякнули кандалы. Бошняк остановился. Аникеев потянул его за руку:

– Что осторожничаете? Я вас веду… Ступенька-с.

– Скажите, господин плац-майор, а вы действительно арестантские записки читаете? – Бошняк хотел убедиться, что голос его твёрд.

– По-французски плохо понимаю, пришлось подучить, – плац-майор вздохнул, как лошадь в стойле. – У каждого свой долг, милостивый государь.

Вдалеке хлопнула дверь, кто-то шёл навстречу. Вскоре идущий оказался рядом.

Плац-майор сжал локоть Бошняка.

– К стене-с…

Мимо медленно проследовал кто-то грузный – Бошняку почему-то представился медведь в начищенных сапогах и зелёном мундире с золотыми царскими пуговицами. Левый сапог похрюкивал, как поросёнок. Глухо перекатывались ключи. Шаги долго раздавались в коридоре, затем лязгнула дверь и стало тихо. Бошняк услышал, как где-то далеко стучит дятел. И не сразу понял, что это сердце плац-майора.

– Почему стоим?! – неожиданно громко спросил он.

– Не бойтесь, Александр Карлович. – Плац-майор привычно взял его за локоть, повёл по коридору. – Никто вас не тронет. Здесь вам ничто, кроме правосудия, не угрожает.

Улица дохнула холодом. Совсем близко послышался лошадиный храп, треск расколотого полена. Запахло дымом и снегом.

Бошняк попытался унять дрожь в коленях.

Рядом под чьими-то торопливыми шагами заскрипел снег. Бошняк сжал в кармане кусок оловянной тарелки.

Кто-то остановился совсем близко. Короткое взволнованное дыхание. Сладковатый запах клевера.

– Нет, няня, не он, – голос был почти детский.

– Пойдём, голубушка Аглая Андревна. Пойдём…

Шаги стали удаляться.

– Ваше благородие? – позвал плац-майор.

Он принял Бошняка под руку, усадил в сани. До Комендантского дома полагалось ехать в санях. По снегу заскрипели полозья. Ветер мешал шаги, звуки, голоса. От холода онемели пальцы.

Сани замерли. Тяжёлые шаги. Они хрустели снегом так основательно и размеренно, будто к саням подходил гигант.

Бошняк подтянул ноги, чтобы с силой выпрямить их, если на него навалится тело.

– Да не вихляйся, не вихляйся, – громко сказал кто-то. – Это тебе не девка красная, а бревно.

– Почто вдвоём понесли? – отозвался другой. – Того и гляди пупок от натуги развяжется.

Тяжело охнула дверь, вошли в приёмную. Жар лизнул лицо. Шипел углями самовар. Пахло сырыми жилами, перьями и вытекшей желчью, нож стучал по доске – баба разделывала курицу, а совсем рядом шуршала бархотка, несло прогорклым топлёным жиром, которым обыкновенно натирают сапоги. Тявкнула собачонка.

Бошняка провели дальше, и он услышал скрип перьев – будто множество насекомых шелестели крыльями.

Плац-майор надавил Бошняку на плечо, усадил на скамью, приоткрыл дверь и доложил:

– Господин Бошняк в приёмной.

Дверь захлопнулась.

Кто-то прикоснулся к плечу. Бошняк вздрогнул.

– Александр Карлович! Вы?! – услышал он звонкий взволнованный голос.

– Лихарев? – Бошняк узнал сидевшего рядом. – Раньше от вас карамелью пахло.

– Вы не представляете, как я вам рад, – Лихарев запинался от волнения. – Мне повиниться надобно… Александр Карлович, вы должны ненавидеть меня. Это же я вас предал. Имя ваше назвал.

– Как ваша маменька поживает? – невпопад спросил Бошняк.

– В Петербург приехала. У сестры гостит.

Лихарев сконфужено замолчал.

– Я вот всё думаю, – продолжил не сразу. – Что, если бы ваши мысли мы с должным усердием до полковника Пестеля донесли? Всё бы иначе могло быть.

Открылась дверь, послышались чеканные шаги и сопение плац-майора. Бошняк почувствовал его мягкую, словно извиняющуюся хватку на локте.

– Идёмте, ваше благородие.

Бошняк услышал, как перед ним распахнулась дверь, и почувствовал, что воздух сгустился от устремлённых на него глаз. Ему стала в тягость его наведённая слепота. Словно повинуясь его настроению, рука плац-майора сняла повязку. Перед Бошняком предстала допросная комната, уставшая от духоты свечей и чёткости формулировок.

За длинным, крытым зелёным сукном столом расположилась следственная комиссия. Присутствующие смотрели равнодушно и устало. Гудела изразцовая печь.

Глава комиссии Татищев рылся в бумагах. Он поднял на Бошняка страдальческий взгляд и произнёс:

– Коллежский советник, предводитель дворянства Александр Карлов сын Бошняк. Служил в управлении военных поселений на юге России под началом графа Витта. У кого дело?

– У меня, – подал голос генерал Бенкендорф.

– Приступим.

Бенкендорф напомнил Бошняку императора Николая Павловича. Осанка, неторопливая речь, выставленный вперёд подбородок, умный и ироничный взгляд… Желание походить на государя было очевидным. Но император не внушал такого чувства скрытой опасности и катастрофы.

– Александр Карлович, – сложив пальцы вместе, благожелательно проговорил Бенкендорф. – Согласно имеющимся у нас показаниям, вы обвиняетесь как участник заговора, целью которого было введение республиканского правления, истребление государя и всей императорской фамилии. Для осуществления сих преступных планов вы вступили в сговор с членами Южного общества подпоручиком Лихаревым и полковником в отставке Давыдовым и предлагали им способствовать бунту всех южных военных поселений против законной монархии нашей… Для подкрепления обвинения приведу лишь одну запись из дневника Лихарева.

Бенкендорф перевернул страницу, ещё одну. Прочитал:

– «Сегодня за обедом Александр Карлович высказал прелюбопытную мысль. “Народ прост, – сказал он. – Если вы хотите, чтобы он пошёл за вами, то следует обратиться к его инстинктам. Один из них – вера. Скажите любому, что его путь отмечен Богом, и он пойдёт не за Богом, а за вами, в какую бы темень вы его ни позвали”. Я попытался объяснить суть благих намерений наших. Но А.Б. лишь слушал внимательно и никак не выразил своего отношения к моим словам».

Бенкендорф закрыл дело, покачал головой:

– Умно. – И, обратив свой взор на Бошняка, спросил:

– Готовы ли вы повиниться в делах ваших?

В повисшей тишине потрескивали свечи.

– Нет, ваше превосходительство, – ответил Бошняк. – Не готов.

Члены комиссии удивлённо переглянулись, поднялся лёгкий ропот. И только Бенкендорф, казалось, предвидел такой ответ.

– Мне необходимо свидетельство графа Витта, под чьим началом я служу, – закончил Бошняк.

Генерал-адъютант Чернышёв, ревностный приверженец холодного оружия и рукопашного боя, сидящий ближе всех к Бошняку, усмехнулся:

– Удивительно, господа, сколь велико среди заговорщиков желание иметь заступника.

Бенкендорф мягко взглянул на Бошняка.

– Для тех, кто не винится, наказание строже, – он будто произносил написанные для пьесы слова, которые успел выучить во время долгих и скучных допросов.

Бошняк молчал.

Бенкендорф кивнул плац-майору:

– Увести.

Плац-майор вытащил платок и, подойдя к Бошняку, принялся завязывать ему глаза. Допросная комната исчезла.

Затем снова были сырость улицы, скрип снега, серый свет, пробивающийся сквозь ткань повязки, и родной лязг запора.

Оставшись один, Бошняк вынул руку из кармана. От острой кромки оловянного ножа на ладони выступила кровь.

Лавр Петрович постучал в дверь покосившейся от старости избы. Дверь приоткрылась, из темноты выглянула засохшая старуха в чепце, с подозрением оглядела ищеек.

– Следственный пристав Переходов, – отрекомендовался Лавр Петрович. – Родительница покойного капитана Нелетова здесь проживает?

– Преставилась Пелагея Никитишна, – беззубо прошамкала старуха. – Не вынесла. Сыночек-от единственный был у ней, так она и того…

– Мне надобно мундир капитана осмотреть, – сказал Лавр Петрович. – В коем он смерть принял.

Старуха удивлённо захлопала глазами:

– Мундир-то всё одно худой. В спине дырка на дырке. Вот мы сжечь и того…

– Сожгли?!

Старуха растерялась:

– Акимыч вот только на задний двор снёс…

Лавр Петрович отстранил бабку, вошёл в избу, затопал по длинному коридору. Ищейки заспешили следом.

В избе пахло щами, деревом, лампадным маслом. Из каждого угла смотрели иконы. Свет с трудом пробивался через мутные окна, очерчивая контуры сруба, торчащие меж брёвен клочья мха. В одной из комнат на кровати лежали мужик с бабой. Мужик был низенький. Высокие сапоги капитана Нелетова были ему выше колен. Голый зад белел в полутьме. Из-за плеча мужика выглянула баба с распущенными космами. Увидев Лавра Петровича, натянула на мужика и на себя овчину.

– А ну вон пошли! – крикнул Лавр Петрович.

Мужик упал с кровати, направился на четвереньках к окну.

– Понаползли, нехристи! – Лавр Петрович пнул сунувшуюся под ноги курицу.

– Что ж, капитан дом с курями делил? – спросил пустоту первый ищейка.

– Цыц! – Лавр Петрович толкнул хлипкую дверь и вышел вместе с ищейками на задний двор. В лицо ударил жар пылающего костра. Трое слуг мутно посмотрели на пришельцев. Один из них, в заплатанном армяке на голое тело и подпоясанный капитанской саблей, пытался спрятать за пазухой полуштоф. Другой собирал и бросал в огонь раскиданные на снегу книги. Рядом с книгами лежал мундир с бордовыми пятнами на спине.

– Вот же отродье.

Лавр Петрович шагнул к огню.

Слуги испуганно расступились.

Лавр Петрович поднял мундир, вывернул карманы. Вышло, как он и предполагал: на землю выпал клочок бумаги. Лавр Петрович бросил мундир на снег, развернул записку.

– «Ты пел Маратовым жрецам…» – прочитал он. – Хм… Да что ж за горячка такая?

Солнце заливало Невский проспект. Сверкали стёклами экипажи, дорогие рысаки дробно били копытом. С храпом вылетал из их ноздрей светлый пар. Пушились шубы, горели лорнеты, ладони прикрывали розовые от весеннего мороза лица. Был третий час пополудни – излюбленное время прогулок, когда петербургский свет фланировал по левой стороне Невского проспекта от Мойки до Фонтанки.

В гуляющей толпе шли Каролина и граф Витт.

– Вам не кажется несколько безрассудным гулять в такой толпе, когда убийца может напасть на вас в любой момент? – спросила Каролина. – Можно было пойти хотя бы на Английскую набережную.

– Вы же хотели на Невский. Тем более, если не уехали, то следует быть на виду. Не дай бог, кто-то подумает, что вы прячетесь или чего-то боитесь.

Витт поклонился даме с собачкой на руках. На собачке были капор и лисья шубка.

Каролина держалась прямо. Лёгкой улыбкой встречала косые и восхищённые взгляды.

– Можно было снарядить охрану, – заметила она.

Витт посмотрел на неё с улыбкой.

– Неужели вы полагаете, что какие-то мужики справятся со злодеем лучше меня? – спросил он. – Да и с чего вы взяли, что убийца сейчас непременно появится? Я заметил, что он для своих дел предпочитает уединённые места, – не задерживая разговор, Витт поклонился графине Зубовой с дочерью. – Вечер. Ночь. Раннее утро…

В толпе гуляющих навстречу шёл юный кавалер с двумя зрелыми дамами под руку. Первая дама сказала:

– Regardez, comte Witt[17]17
  Смотрите, граф Витт (фр.).


[Закрыть].

Кавалер ответил:

– Sous le défunt empereur Alexandre, il vivait librement et ne déplaisait encore au souverain actuel[18]18
  При покойном императоре Александре ему вольготно жилось. Новый государь его пока не жалует (фр.).


[Закрыть]. – Кавалер смерил взглядом Каролину. – А она хороша.

– Вот он ею и хвастает, – высказалась вторая дама.

– Где же ему ещё хвастать? – подхватила первая. – На балы граф её не водит, понимает, что здесь не Одесса. Ici, l’usage n’est pas de s’afficher avec une maitresse polonaise dans le monde[19]19
  Здесь не принято содержанок своих польских в свет выставлять (фр.).


[Закрыть].

– Вчера я наконец удостоился аудиенции у государя, – сказал Витт.

– Что же сразу не сказали? – спросила Каролина.

– Странный разговор вышел. Он говорил о письме, в котором вы ходатайствуете о Бошняке.

У Каролины дрогнули пальцы. Витт крепче сжал её руку.

– Не стоит идти против меня, Каролина, – сказал он. – Я ваша защита. И слишком многое прощаю вам… И неизвестно, кого Александру Карловичу следует опасаться больше – мифического злодея, меня или ваших тайн.

За окном следственного кабинета командир муштровал взвод солдат. Сквозь закрытые окна слабо слышалось:

– На пле-е-чо! К но-о-ге! На пле-е-чо! К но-о-ге! Елисеев! Чего растопырился?! На пле-е-чо!

Перед Лавром Петровичем на полу лежал здоровенный мужик. Он мелко дрожал, глаза превратились в щёлки, губы – в красное месиво. В углу комнаты первый ищейка вытирал тряпицей тяжёлые от труда руки. Мужик тихо стонал, бормотал невнятицу.

Лавр Петрович взглянул на первого ищейку:

– Ну и кого это ты мне устроил?

– Соседи на него донесли, – ответил ищейка. – Сказали, что по всему убивец выходит.

Склонившись над мужиком, Лавр Петрович взял его за волосы, повернул к себе.

– Ладони представь. Да не дрожи ты.

Мужик протянул руки с раздробленными пальцами.

– Значит, всех порешил? – ласково проговорил Лавр Петрович.

Мужик тяжело дышал. Лавр Петрович взмахнул перед его лицом кинжалом. Мужик дёрнулся.

– Узнаёшь?

– Чаво?

– Кинжал-то, – сказал Лавр Петрович. – Твой?

Мужик не понимал.

– А мы сейчас его тебе по самую кромку в зад определим, – сказал Лавр Петрович.

– Не пытай меня больше, барин, – прохрипел мужик. – Всё скажу.

Лавр Петрович принялся неспешно расхаживать вокруг мужика, держа кинжал за лезвие и похлопывая ручкой по ладони.

– Ты им капитана Нелетова тыкал?

– Я, барин… Отчего же не тыкать? Вижу, идёт, значит, этот Налетов. Ну я и тыкнул. Запамятовал просто. А сейчас вспомнил. Вона, обмочился даже на радостях…

– Ничего, подотрём, – проговорил, усаживаясь за стол, Лавр Петрович. – Ну раз ты, голуба, всех порешил, то скажи мне тогда, что значит… – он взял наудачу одну из бумажек со стола, – «Ты пел Маратовым жрецам»?

– А-а-а!!! Ба-а-рин!!! – завыл мужик. – Помилосердствуй! Никаким мордатым я не пел!!!

Лавр Петрович просто глянул на первого ищейку:

– Вдарь ему ещё разок по сопатке и гони.

– Так повинился же, – сказал первый ищейка.

– Ви-но-о-ва-а-ат! – заголосил мужик.

Первый ищейка двинул мужику сапогом в живот. Тот охнул и затих.

Лавр Петрович потёр пальцами переносицу.

– Лапы у него чистые, – устало проговорил он. – Если б полковника Свиридова душил, то на ладонях порезы от струны остались бы.

За окном послышался крик форейтора:

– Посторони-и-ись!

К подъезду, еле уместившись во дворе полицейского участка, лихо подкатила запряжённая тройкой карета. Командир, солдат с оттопыренными ушами и метлой, взвод с интересом наблюдали за экипажем. Дверь кареты распахнулась. Выглянула Каролина, обратилась в пустоту:

– Любезный, кто здесь частным приставом?

Из подъезда уже летел частный пристав Охолопков, на ходу силясь застегнуть верхнюю пуговицу мундира:

– Частный пристав Охолопков… Денис… Николаевич.

Охолопков вытер руку о штаны, подал Каролине. Она не торопясь спустилась.

– В Москве-то мы завсегда так делали, – сказал первый ищейка. – Вешали на кого сподручней… Мужик вона какой крупный. Ему эти безобразия очень даже к лицу.

– Здесь тебе не Москва, – строго сказал Лавр Петрович. – Мне за ваши художества там отвечать!

Он многозначительно ткнул пальцем в засиженный мухами потолок и вздохнул:

– Дело с вывертом.

Лавр Петрович бережно выдвинул верхний ящик стола. Там оказалась полная до краёв стопка водки и кусок копчёного леща. Лавр Петрович взял стопку:

– Не зря их порешили всех.

Он поднёс стопку к губам, и в эту минуту послышался голос Охолопкова за дверью:

– Извольте-с… Извольте-с…

Дверь распахнулась.

– Лавр Петрович Переходов, из Москвы-с, – торопился Охолопков. – Лично этими убивствами занимается.

В кабинет вошла Каролина. Вслед просунулась гладкая голова Охолопкова:

– Лавр Петрович…

Глаза Охлопкова остановились на бесчувственном мужике.

– К вам гостья-с…

Лавр Петрович поставил стопку на место, задвинул ящик. Каролина протянула Охолопкову раскрытую ладонь с тёмным следом на лайковой перчатке:

– Пошлите человека, господин частный пристав, ручки дверные протереть.

Охолопкова не стало в кабинете. Каролина приподняла юбки, перешагнула через лежащего мужика, села на стул.

– Сударыня… – начал Лавр Петрович.

Каролина подняла руку:

– Я знаю, на кого будет совершено следующее покушение, – сказала она.

– Сударыня, вы о последних деяниях звериных? – учтиво осведомился Лавр Петрович. – Но позвольте-с, произошло всего три убийства, и делать какие-либо выводы преждевременно…

– Убийства связаны с декабрьским заговором, – прервала Каролина. – Убивец намерен покарать всех, кто заговорщиков следствию выдал. Стоило только капитану Нелетову дать показания, как этой же ночью его и убили. Подполковник Черемисов давал показания днём, а вечером в кровать лечь не успел. Полковник Свиридов после допроса до утра не дожил. Из этого следует, что убивец ваш не только в Петропавловской крепости обитает, но чуть ли не в допросной комнате за столом сидит.

Лавр Петрович с восхищением посмотрел на своих ищеек. Учитесь мол, выкидыши.

– Кто же в таком случае следующий? – спросил он.

– Думаю, в списке убийцы осталось не так уж много фамилий: полковник Дидерих, коллежский советник Бошняк и граф Витт. Двое в силу своего положения в состоянии себя защитить, в то время как… Александр Карлович Бошняк заключен в Петропавловскую крепость…

Каролина говорила, глядя в переносицу Лавра Петровича. Она знала, что мужчины не любят такой взгляд. Но сейчас он был необходим, чтобы полностью владеть разговором.

– Господина Бошняка обвиняют в заговоре, но на днях его отпустят. И убийца одним из первых об этом узнает.

– Что же такого Александр Карлович натворил? – спросил Лавр Петрович.

– А вот об этом вам знать не следует, – ответила Каролина.

Лавр Петрович в размышлении почмокал губами.

– Сударыня, дозвольте спросить, откуда у вас все эти сведения? – он изо всех сил пытался не попасть под очарование столь приятной ему особы.

– Женщина, живущая с лицом государственным, против воли своей оказывается посвящена в самые неожиданные тайны, – ответила Каролина.

– И всё-таки согласитесь, что покамест это лишь предположения…

Каролина поднялась:

– Как только Бошняка освободят, вслед за ним пойдёт убийца и вы сможете схватить его, – чеканя каждое слово, произнесла она. – Положение ваше упрочится беспримерно. Полицмейстер Санкт-Петербурга. Что вам ещё нужно?

Лавр Петрович задумчиво ковырнул в носу.

Мужик на полу пришёл в себя, лежал тихо, старался не дышать.

В доме Вяхиревых царила суета. Аглая Андреевна собиралась на маскарад.

Она была девушкой больше милой, чем красивой. Деятельные руки, крупный подбородок придавали Аглае Андреевне несвойственную её характеру решимость. Она ходила из комнаты в комнату с костюмом Домино. За ней неотступно следовал мужчина лет пятидесяти в халате и с газетой. Это был Андрей Поликарпович, её отец. За ним как тень маячил старый лакей Митрофан. В военную кампанию 1812 года он был верным денщиком Андрея Поликарповича. Французская пуля оторвала ему язык, что сильно облегчило жизнь всем домочадцам.

– Я за Илюшенькой и в Сибирь, и на каторгу… – говорила Аглая Андреевна. – Ой, мамочки… И на эшафот!

– А на маскарад-то зачем? – спросил Андрей Поликарпович.

– Там государь будет!

– Побойтесь Бога, доченька! – возразил отец. – А ежели не будет?

– Будет! Мне графиня Желторотова сказали. Я ему прошение подам! Он Илюшеньку помилует!

Андрей Поликарпович с досады плеснул газетой:

– Где это слыхано, чтоб на маскараде прошения государю подавать? Он осерчает только! И всё ещё хуже пойдёт… Илюшенька! – передразнил он. – А набезобразил, как Стенька Разин какой.

Аглая Андреевна в сердцах топнула ножкой:

– Вы сами в нём души не чаяли!

– Я дурак старый!!! – сорвался на фальцет Андрей Поликарпович. – А он зелен без меры! Была бы жива ваша маменька… Она бы… Она бы, видит Бог!..

Аглая Андреевна проскользнула мимо отца.

– Вы собирайтесь, папенька! – бросила она. – Мне с государем без вас разговаривать несподручно!

С улицы раздался звон. Андрей Поликарпович растерянно поглядел в окно. На заднем дворе сенная девка выбивала палкой костюм шута. От каждого удара на землю осыпалась пыль и бубенцы.

Андрей Поликарпович со страданием посмотрел на дочь:

– Это что же, я, отставной полковник, буду государю прошение скоморохом подавать?! Может, мне ещё вприсядку перед ним запустить?!

– Другого наряда у нас нет! – отрезала Аглая Андреевна.

Андрей Поликарпович открыл было рот, но Митрофан строго принял его под локоть и увёл умываться.

Бошняк сидел за тюремным столом. Перед ним стояли тарелка с выломанным краем, чернильница на дощечке. Аккуратно сложенный сюртук лежал на нарах. Скрипело перо. Язык сальной свечки подрагивал от сквозняка. Бошняк почесал покрытую щетиной щёку, задумался.

«Ma chère Caroline. Je suis encore en vie, en bonne santé et j’attends de vous donner cette lettre…»[20]20
  Моя дорогая Каролина. Я ещё жив, здоров и жду оказии, чтобы передать вам это письмо… (фр.)


[Закрыть]

Что писать дальше, он не знал. Можно было рассказать про допрос. Но письмо о допросе вряд ли бы пропустил плац-майор. Или про синицу, которая, требуя подачки, каждое утро стучала клювом в окно.

Он так и не ответил на ту единственную записку, что получил от неё. Да и она больше не писала ему.

Из-за стенки послышался голос Фабера:

– А мне Аглая Андреевна гостинцев передала. Пряники. Хотите?

Из дыры в стене, роняя крошки, показался обломок пряника. У Фабера были обкусанные ногти с чёрной каймой по краям. Пряник пах патокой и печью.

– А вам гостинцы посылают? – спросил Фабер и, не дождавшись ответа, не переставая жевать, по своему обыкновению принялся декламировать:

 
На шумных вечерах друзей любимый друг,
Я сладко оглашал и смехом и стихами
Сень, охранённую домашними богами.
Когда ж, вакхической тревогой утомясь
И новым пламенем незапно воспалясь,
Я утром наконец являлся к милой деве
И находил её в смятении и гневе;
Когда с угрозами, и слёзы на глазах,
Мой проклиная век, утраченный в пирах,
Она меня гнала, бранила и прощала:
Как сладко жизнь моя лилась и утекала!
 

Лязгнул засов.

Бошняк торопливо сунул пряник в рот.

Вошёл Аникеев с чистой, выглаженной повязкой.

– Идёмте, ваше благородие, – сказал он.

Бошняк поднялся, надел сюртук, дал завязать себе глаза.

В Комендантском доме было так же сильно натоплено. За столом сидели Татищев и Бенкендорф.

Татищев оторвался от бумаг, с любопытством оглядел ухоженный вид заключённого.

– Почему вы сразу не раскрыли комиссии выгодных для себя обстоятельств? – спросил он.

– Мне, по занятиям моим, молчать следует, ваше сиятельство, – ответил Бошняк.

Татищев с уважением кивнул.

– Ваше слово, Александр Христофорыч.

Бенкендорф повернулся к Бошняку.

– Милостивый государь Александр Карлович, – сказал он. – В вашем деле появились новые бумаги, любезно предоставленные графом Виттом. Среди них ваш донос на заговорщиков Лихарева и Давыдова, в котором вы предупреждали об опасности задолго до декабрьского мятежа. Комиссия также принимает во внимание, что по поручению графа Витта вы, как он изволил выразиться, «вошли во мрак, скрывающий злодеев, дабы изобличить преступные замыслы их». Следственная комиссия подтверждает верность показаний ваших и снимает обвинение участия в заговоре.

Бенкендорф захлопнул дело:

– Вам предписано немедленно предстать перед государем нашим Николаем Павловичем, – закончил он.

Татищев без всякого сочувствия взглянул на Бошняка:

– Мой вам совет – хорошенько подготовьтесь к аудиенции.

Бошняк сидел в Комендантском доме в кадке с горячей мыльной водой. Слуги суетились вокруг с бритвой, ножницами, мочалкой и полотенцем. В воздухе клубился душистый пар. Надзиратель набил трубку, бережно опустил в чашечку уголёк, подал. Бошняк вдохнул дым. Сквозь прикрытые веки он следил за движением теней в тумане.

Лихарев всегда был рад его приезду. Имение оживало. Суетились слуги – накрывали стол к чаю. Из-за большого окна в гостиной солнца внутри было столько же, сколько и снаружи. Тонкий фарфор чашек звенел от его лучей.

– Нельзя одновременно стремиться к диктатуре и желать республики, – говорил Бошняк. – Выберите что-то одно, господа. Желать всего значит ничего не получить.

В комнату, где стояла кадка с водой, вошёл плац-майор Аникеев:

– Пора, Александр Карлыч.

– Ногти! – сказал Бошняк. – Постригите мне ногти.

Плац-майор с пониманием кивнул, вышел и, чтобы не студить комнату, плотно закрыл за собою дверь.

Казённый экипаж ждал. Солдат нёс к Комендантскому дому дрова. Пунцовые от холода руки. Весёлый глаз. Небо, подобранное под цвет солдатских рук, роняло отблески на рыхлый лёд Невы.

Изо рта летел густой пар. Бошняк сел в карету. Сторожа открыли воротные створы, соскребая железом намёрзший лёд. Кучер прикрикнул на лошадей.

Прогремев по мосту, экипаж покатился вдоль набережной. Дома стыли. Проплывающие над головой стёкла окон не пропускали свет.

На небольшом отдалении за каретой двигались сани, запряжённые простой кобылой.

Санями правил второй ищейка. Первый вместе с Лавром Петровичем сидел на скамье, укрывшись овчиной. Выпуклые глаза Лавра Петровича, казалось, блуждали без цели.

– Если права полячка, – сказал он, – и все убиенные на тайные общества доносили, то сей час объявится наш аспид…

– А если не объявится? – спросил первый ищейка.

– Наше дело проверить, – ответил Лавр Петрович.

– Как же мы его узнаем? – встрял в разговор второй ищейка.

– Дубок ты, братец, – ответил Лавр Петрович. – Экипаж глядеть надо, который за нашим доносчиком увяжется.

Кричали форейторы. Навстречу пронеслось несколько экипажей с публикой в маскарадных костюмах. Домино, коломбины, весёлые монахи…

– Чего это они? – спросил первый ищейка.

– Маскарад сегодня, – отозвался Лавр Петрович и поглядел на усиливающийся снег. – Весенний.

Повернули на Невский, поехали не спеша, не теряя из виду экипаж Бошняка. В окнах вспыхнул закат. Ударили городские часы.

Казённая карета повернула на Сенатскую площадь. Здесь было людно и светло. Херман Хиппель, вопреки распоряжению, запалил фейерверк и теперь ждал наказания. В бледных сумерках отсветы искр играли на медном Петре, оседлавшем кургузого коня. Взгляд царя ничего хорошего немцу не обещал.

Второй ищейка ткнул кнутом перед собой:

– Это вот тута вот карбонарии стояли.

– Догадались уже, – отозвался первый. – Давеча только в людей из пушек стреляли, а теперь поди ж ты – фейерверк… Семь генералов к ним посылали. Те уговаривали: не шалите, мол, братцы. А братцы возьми да и поруби их всех, что твою капусту. Сказывают, это всё в Библии прописано, аккурат перед концом света.

– В Библии про капусту? – удивился второй.

Первый ищейка покачал головой и отвечать не стал.

Лавр Петрович задремал. Перед ним из снега рос Зимний дворец.

Карета Бошняка остановилась у парадного подъезда.

– Тпру-у! – второй ищейка натянул поводья.

Лавр Петрович открыл глаза, поглядел осоловело, вытер набежавшую на подбородок слюну.

Бошняк вылез из экипажа. К нему вышли два офицера.

– Божиею поспешествующею милостию, Николай Первый, император и самодержец Всероссийский, – привычно проговорил один из них, – готов принять вас.

Второй отворил перед Бошняком тяжёлую дверь.