Текст книги "Не бойся тёмного сна"

Юрий Евдокимович и, развеивая удивление Нефедова,

добавил. – Василий Семенович, я же главный специалист

по такому предмету изучения, как «Нефедов Василий

Семенович». В том, что вы помните свою жизнь до пенсии

и далее, нет ничего удивительного. Свою первую, как

сказали бы в прежние времена, естественную жизнь, я

прожил до восьмидесяти лет и тоже помню ее. А потом

мне откачали биологический возраст до двадцати пяти. И

так бывало уже несколько раз. Увы, увы, время как текло,

так и течет. И другого способа справиться с ним, как

каждые сорок-пятьдесят лет отгребать вверх по течению,

нет. Есть у нас, правда, человек, живущий пока что

естественной жизнью. Это – Сай Ши, китаец. Сейчас ему

что-то около двухсот лет и все его именуют не иначе как

Великим Старцем. У Сай Ши своя философия. Он

утверждает, что бесконечная жизнь – это нарушение

естественных законов. Ну, ясно, что в такие-то годы он уже

дряхлая развалина. Не знаю, что с ним будет: может быть,

и умрет. Правда, говорят, недавно он, якобы, произнес

такую фразу: «Кажется, жизнь меня побеждает». Мы

понимаем это как постепенный отказ и от своих взглядов,

и от смерти. Но, кстати, дом стариков у нас есть …

– Может быть, дом престарелых? – поправил Василий

Семенович.

– Да, у вас это называлось так, но то, что существует

теперь – это нечто иное, потому и называется это место

более откровенно. Помните, у вас были своеобразные

кабинеты психологической разгрузки? Так вот этот дом у

нас выполняет примерно такую же роль. То есть, на самом-

то деле, там живут, конечно же, молодые люди, играющие

роль стариков. Кому-то из них хочется просто испытать

старость, кому-то хочется некоторое время побыть в

состоянии старости. Странно, но в нас почему-то осталась

такая потребность.

25

– Но что же мешает им состариться естественно?

– Но ведь этого нельзя сделать сразу, как захочется.

Хотя, скажем так, пожилые люди у нас есть и кроме Сай

Ши. Ну, это, знаешь, как бывает. Вот вроде бы тебе пора

уже и восстановительный курс пройти, да все как-то

некогда, все дела какие-то. Вот и тянешь до последнего…

– Вроде, как у нас, когда нужно сходить к зубному врачу,

– добавил Нефедов, – выпал зуб, нужно идти вставлять, а

он не болит, вот и ходишь беззубым…

– Может быть, и так, – согласился восстановитель, хотя,

кажется, сравнение с зубами его удивило. Вероятно, и с

зубами у них было как-то иначе.

– Ну, хорошо, – сказал Нефедов, – а что будет со мной

дальше?

– Ты будешь жить, как и все. И ожидать общего

воскрешения. Думаю, что ты будешь ждать его больше

всех.

– А когда оно начнется?

– Уже через пятьсот-шестьсот лет.

– Уже?! Да вы что!

– Но это очень грандиозное событие… У нас еще нет

полной информации о сотнях миллионов человек. Ты сам

когда-то писал, что «для восстановления надо знать о

прошлом все, вплоть до дрожания паутинки на ветру, до

лепета каждого листка на каждом дереве доисторического

леса». Мы часто вспоминаем эти слова, принимая их,

правда, с оговоркой. Лепет каждого листка нам не нужен,

но что касается человека, то тут: да и да! Тут необходима

даже куда большая точность.

Завтрак был окончен. Когда это стало всем очевидно,

столик сам собой вместе с использованной посудой

скрылся в нише.

– Страшно представить, что теперь я буду жить так

долго, – сказал Нефедов.

26

– Страшно?! …Хотя, это понятно. Тебе надо принять

жизнь иначе: в образе чего-то открытого, безграничного.

Принять нормой то, что у нас все неизвестно, все

распахнуто… Если б ты знал, как много мы не знаем… Кто

знает, например, какую форму приобретет наша жизнь в

будущем? Сколько фантазий существует на этот счет! С

другой стороны, современная цивилизация мудрей: она не

забивает человека массой информации, особенно, в каком-

нибудь извращенном виде, вроде рекламы, считавшейся

когда-то чуть ли не искусством. В нашем веке установки

иные. У нас каждый идет от себя и берет из накопления

цивилизации лишь то, что ему нужно. Очень скоро ты

тоже обживешься у нас, вживешься в наше мировоззрение.

Тебе, кстати, очень нравится эта пижама? От нее же

лекарством за версту несет.

– А сейчас есть лекарства?

– Таких вот «ароматных» нет.

– А почему моя пижама так воняет?

– Потому что такой она когда-то была. Вот оно

«дрожание паутинки». Нет более или менее точного

воспроизведения, есть лишь точное. Иначе ничего не

выйдет. Но теперь тебе нужен костюм. Хочешь взглянуть,

что у нас носят?

– Наверное, мне будет комфортнее в костюме своего

времени, – сказал Нефедов и поспешил оправдаться. –

Странно все это… Когда-то в юности у меня была зависть к

людям будущего, которые будут пользоваться благами

невиданной цивилизации, а теперь цепляюсь за свое.

Старший восстановитель попросил его подняться и

прямо, как бы сквозь свое отражение пройти в нишу.

Ниша засветилась ровным сиреневым светом, потом

свет слегка качнулся и погас.

– Все – мерка снята, – сказал Юрий Евдокимович,

направляясь к дивану.

27

Нефедов последовал за ним, оглядываясь и ничего не

понимая.

– Уточните покрой костюма, – раздался приятный

женский голос со стороны ниши, и Нефедов догадался, что

это голос робота, в котором, и впрямь, был какой-то

странноватый, дополнительный тембр, вроде вплетенной

медной нитки.

– Ах, да! – спохватился Юрий Евдокимович. – Костюм-

тройка тебе нравится? Согласен?

– Еще бы!

– А цвет? Серый, темно-синий?

Нефедов, растерявшись, не сразу вспомнил, что ему

больше нравится, и лишь махнул рукой, мол, все сойдет.

Юрий Евдокимович заказал все по своему вкусу, добавив

еще белую рубашку, галстук и туфли.

– Все по моде одна тысяча девятьсот девяносто первого

года, – особенно внушающе уточнил он неизвестно кому,

казалось какому-то духу, витающему вокруг них.

– Это тоже робот? – спросил Нефедов.

– Тут все вместе. Точнее сказать, это специальная

служба изготовления и доставки.

– В мое время такое было возможно только в сказках, –

сказал Нефедов.

– Что ж, ведь и сказки для чего-то складывались, –

улыбнувшись, заметил старший восстановитель.

4. КВАРТИРА С ПРЕДБАННИКОМ

Нефедов подошел к окну и стал смотреть на город.

– До меня жили миллиарды и миллиарды людей, –

задумчиво проговорил он, – но почему восстановили

именно меня?

– Если бы сейчас вместо тебя у этого окна стоял другой

человек, – ответил Юрий Евдокимович, – то, наверняка, и

28

он спросил бы себя о том же. Но ведь надо же было с кого-

то начинать…

– Но почему не с какой-нибудь замечательной личности?

– А ты разве против? Спросить разрешения мы не

имели возможности. Но такая замечательная личность для

нас – ты. Мы выбирали кандидата по степени гибкости

психики и по потенциальной, предполагаемой, конечно,

способности мягко адаптироваться к новому.

– А какой чистый воздух в городе, – проговорил

Нефедов, как бы не слыша объяснений. – Значит, это

четыре тысячи триста…

– …шестьдесят пятый год, – подсказал старший

восстановитель.

Юрий Евдокимович не успел среагировать: он видел

только, как воскрешенный повернулся от окна с

отсутствующим лицом и рухнул на пол.

Помощь пришла мгновенно. Одна из стен комнаты тут

же ушла вместе с потолком, и в комнату опустилось то

самое сооружение, на котором Василий Семенович

впервые очнулся в этом мире. Ассистенты, вбежавшие

следом, подхватили Нефедова и с помощью Юрия

Евдокимовича уложили на толстый, обнимающий настил

машины.

– У пациента обморок, – тут же сообщила машина.

Все облегченно вздохнули.

– Пациент очнется через десять секунд, – продолжал

робот.

– Давайте-ка его на диван, – поторопил Юрий

Евдокимович, – но нет, не успеем. Ладно, оставьте.

Нефедов открыл глаза, сел на лежанке, и

восстановители помогли ему перейти на диван.

– Что это было? – спросил он.

– Обыкновенный обморок.

– Обморок?! Разве у мужиков бывают обмороки? Прям,

как барышня какая-то… Со мной никогда такого не было.

29

– Значит, у нас в сорок четвертом столетии впечатлений

побольше, – пошутил Толик.

– А-а, да и у нас хватало, – ответил Нефедов, как бы

защищая свое время. – Просто я хотел представить, все

годы, которые прошли. И тут все поплыло…

Робот, на котором только что лежал Василий

Семенович, неслышно удалился. Оба ассистента: Виктор и

Толик ушли следом. Проводив их взглядом, Нефедов с

удивлением уставился на оборудование, которым было

нашпиговано все за стеной. Стена и потолок, словно

театральная декорация, отгораживающая комнату от

машинного цеха, медленно возвращалась на место.

– Да я здесь, будто в пробирке, – сказал Василий

Семенович, – за мной, наблюдают, а я в обмороки падаю…

Да и болтаем-то мы с тобой о чем попало…

– А что мы должны рассуждать непременно о судьбах

человечества? Можем и об этом поговорить, если есть

желание.

В это время ниша, где с Нефедова была снята мерка,

снова засветилась. Василий Семенович подошел к ней и

увидел на невесть откуда взявшейся полочке и плечиках:

серый костюм, шикарные туфли в розовой прозрачной

коробке, в пакетах: рубашка и галстук. Все это, пахнущее

магазином, он перенес на диван и начал с любопытством

разворачивать.

– Ну, как? Нравиться? – спросил старший

восстановитель. – Примерь…

– А, куда спешить, – вздохнув, сказал Нефедов. –

Конечно, все это красиво, да не мое.

– Ох, да что же это я! – воскликнул Юрий Евдокимович,

шлепнув ладонью по лбу. – Зачем этот заказ? Ведь за

дверью уже готова твоя квартира, со всем твоим

гардеробом.

Оставив обновки, Нефедов с недоверием подошел к

двери из какого-то белого пористого материала. Он

30

протянул к ней руку, но дверь тут же открылась сама, и за

ней обнаружилась прихожая его квартиры. Изнутри дверь

оказалась обитой дерматином: Нефедов специально обил

ее для большей звукоизоляции, и не узнать свою работу

просто не мог. Невольно он все же потрогал обивку

пальцами, все верно: хотел еще тогда положить под

дерматин поролон, но не нашел и обошелся ватой. А

дерматин и эти гвоздики с медными фигурными шляпками

купил в хозмаге около рынка. В прихожей было сумрачно,

как всегда. Протянув руку, Василий Семенович

безошибочно отыскал выключатель и включил светильник.

Потом, уже в состоянии какого-то рассеянного сознания,

не понимая, как вместо крохотной больничной палаты тут

образовалась целая четырехкомнатная квартира, и как

вообще могла его квартира мгновенно вырасти здесь, он

прошел на кухню, подозрительно осмотрелся там. В сушке

ребрами стояли тарелки, в поддоне россыпью лежали

ложки и среди них одна самодельная, алюминиевая,

доставшаяся еще от деда: ручка у нее была вылита в форме

рыбки. А на отключенном холодильнике, который Наташа,

видимо, еще с вечера оставила оттаивать, чтобы помыть,

оказывается, спокойно тикал, отсчитывая неизвестно какое

время, будильник. Василий Семенович взглянул на руку и

впервые обнаружил на ней свои часы. Было десять часов

утра, но будильник, как обычно, убегал на пять минут.

Восприятие Нефедова снова сбилось: то, что он видел

сейчас вокруг себя, показалось ему единственно

возможной реальностью, а все только что происходившее в

той светлой комнате с изощренной мебелью, сном или

розыгрышем воображения. Ну, а этот человек –

восстановитель, вошедший следом за ним?

– Тебе, наверное, смешны эти обои, стулья, – сказал ему

Нефедов.

– Ничуть. Ты не волнуйся… Я ж говорил, что мы

специалисты по двадцатому веку. Мы уже просто вжились

31

в него. Разве ты не заметил, что мы и говорим на языке

твоего времени.

– Честно сказать, о языке я еще не подумал.

Нефедов взглянул в окно, ожидая увидеть привычный

уголок двора с натянутыми там бельевыми веревками, с

ребятней, прыгающей на панцирных сетках, выброшенных

кем-то кроватей, но там был все тот же причудливый,

разноцветный город.

– Мы бы, конечно, могли восстановить тебе и прежний

вид из окна, но сам понимаешь, это было бы грубым

обманом, – сказал старший восстановитель.

– Конечно, конечно, – согласился Василий Семенович,

совсем не понимая, как это они могли бы сделать и вид за

окном.

Они вернулся в белую комнату, куда Нефедову, в общем-

то, уже не хотелось идти.

– Как же к этому привыкнуть, – сказал он Юрию

Евдокимовичу, сев на диван и задумавшись. – Это что-то

невозможное. Или, может быть, я только что был под

гипнозом? Но пыль-то вот она, – он показал свои пальцы.

– Она была там на подоконнике.

– Конечно, пыль-то надо было сразу убрать, – ответил

Юрий Евдокимович. – Сейчас я распоряжусь. Есть тут у

нас один способный робот. Не переживай он ничего не

разобьет. .

– Ну, уж нет! – запротестовал Нефедов. – У меня, слава

богу, и у самого еще руки-ноги не отсохли. Только зачем

мне одному четыре комнаты? Мне бы хватило и кухни с

кабинетом. Ну, пусть еще этот предбанник, без которого,

как ты говоришь, не обойтись.

Юрий Евдокимович рассмеялся, позабавленный тем,

что «предбанником» была названа современная комната,

предваряющая такое древнее жилище. Вообще ему

нравилось, что у Нефедова не находилось и тени

заискивания перед этим далеким для него веком, что он

32

даже «спасибо» не сказал за свою жизнь и бессмертие.

Восстановитель подумал даже, что именно так: спокойно, с

достоинством, должны будут принять бессмертие и другие

предки.

– Нет уж, живи, как привык, – сказал он Нефедову. –

Побудешь с недельку под нашим чутким, как у вас

выражались, наблюдением, а когда адаптируешься,

перекочуешь в другое место.

– Послушай-ка, – вдруг как-то «секретно» прошептал

Нефедов, – а сам-то я случаем не робот? Ведь вы же

слепили меня из другого материала.

– А ты что ты этот материал как-то ощущаешь? – уже

чисто профессионально и настороженно спросил старший

восстановитель.

– Нет, я чувствую все своим. Более того, я давно уже не

ощущал своего тела вот так: каждым нервом, каждой

жилочкой.

– Тогда в чем же дело? – уже улыбнувшись, спросил

Юрий Евдокимович. – Ну, если ты робот, то и мы роботы,

ведь время от времени мы проходим через откачку

возраста, а это немного схоже с восстановлением.

– Ну, ладно уж хоть не робот. Но вы изучили меня

настолько, что наперед знаете все мои реакции.

– Куда уж там… Работая над твоим восстановлением, мы

постоянно телепатически общались с тобой, но это

походило на общение с суммой знаний о тебе. А уж как

поведет себя живой человек, толком не знали. Каждый

представлял тебя по-своему. А ты явился такой, как есть.

Ну, вот назвал ты эту комнату «предбанником», и кто из нас

мог бы придумать такое за тебя? Так что у нас полный

успех: ты воссоздан, как абсолютно самостоятельная

личность, за которую другие думать не могут. Наверное,

здесь ты даже сможешь продолжить писать.

– Вряд ли, – раздумывая, ответил Нефедов. – О чем? И

для кого? Вы же и так все знаете…

33

–Э-э, нет – душа-то еще не изучена. Вот мы ее, можно

сказать, уже в руках держим, вылавливаем из мирового

духовного эфира, помещаем в тело (как было с тобой),

заставляем жить, а что это такое не знаем. А любовь? А

прочие вечные страсти? Хотя, конечно, ты можешь освоить

и другую профессию. У нас есть программы, которые

помогут быстро освоить все, что хочешь.

«Да уж поздно мне осваивать-то», – чуть было не сказал

Нефедов. А ведь, и впрямь, по-новому надо было как-то на

все смотреть, по-новому. .

Через полчаса старший восстановитель собрался

уходить: Василий Семенович нуждался в отдыхе. Было

решено, что утром они наметят программу адаптации.

– Если тебе что-нибудь потребуется, то вызови меня, –

прощаясь, сказал Юрий Евдокимович. – Набери по своему

телефону… ну, скажем, шесть нолей. Я сейчас домой.

Нынешняя ночка, признаться, была у нас не легкой.

Сегодня Юрий Евдокимович уезжал с работы с таким

редким ощущением удовлетворения, какого не испытывал

давно. А еще он чувствовал усталость, ведь все это время

он ощущал на себе взоры миллиардов глаз людей

цивилизации, которые, следили сегодня за ним и

воскрешенным. Разговоры с человеком из такого дальнего

столетия по-настоящему разволновали Юрия

Евдокимовича. Как многое хотелось рассказать этому

человеку, для которого, казалось бы, любой

незначительный факт – уже событие. Как хотелось

рассказать именно ему, а не кому-то из своих друзей

многое из своей личной жизни, что тоже, наверняка,

потрясло бы Василия Семеновича. Но не мог же он

сегодня исповедоваться на всю цивилизацию.

Толик, его последний сын достался ему благодаря

неизмеримой жертве: его мать, последняя любимая

женщина Юрия Евдокимовича, которую звали Ирина,

умерла при родах. Такое случалось исключительно редко и

34

случалось, пожалуй, от излишнего успокоения, от

излишней веры во всемогущество медицины, когда срывы

случаются, кажется, в самом гарантированном месте. Ни

одну из своих женщин не любил Юрий Евдокимович так,

как Ирину и после ее смерти сделал глупость, рабом

которой был уже почти, что тридцать лет. Он изготовил

робота точно по облику своей женщины, вложив в ее

сознание все понятия, которыми, по его разумению,

обладала Ирина и, в конце концов, понял, что получил не

любимую женщину, а лишь свое представление о ней.

Сделав ее идеальной, он запутался в чувствах, не в силах

понять: любит ли он ее или уже ненавидит. Во всяком

случае, иллюзией, что рядом с ним находится существо,

которому можно довериться, он жил не долго. Самое же

мучительное и печальное состояло в том, что он

привязался к этому существу: женщина могла ласково

гладить его по голове, могла говорить с ним и даже

высказывать какие-то свои мысли, могла заказать ему ужин

и ужинать вместе с ним. У нее было сердце, в ее жилах

текла настоящая горячая, живая кровь. Однако у нее

отсутствовало самоосознание, у нее отсутствовал

уникальный человеческий код, и потому чему бы он ни

учил ее, как бы не приближал к себе, она оставалась вне

людей, вне человечества. Юрий Евдокимович понимал,

что когда-нибудь ему придется расстаться с ней, но он не

мог перенести той воображаемой картины: как приведет он

ее в лабораторию для распыления, как усадит в кресло и

попросит немого подождать. И она будет ждать, зная, что

сейчас ее не станет, она будет даже испытывать страх, но

не запротестует, понимая, что она не человек, а всего лишь

биологическая машина…

35

Если он решится на этот шаг, то никто его не осудит,

ведь это будет распыление предмета, а не человека.

Напротив, его друзья даже поприветствуют этот поступок,

видя, что наконец-то, справившись с собой, он выходит из

своего не самого лучшего способа скорби и памяти по

любимому человеку.

36

Тридцать лет назад Юрий Евдокимович жил рядом с

лабораторией, в которой работал, но потом вместе с тенью

любимой женщины вынужден был переселиться подальше,

чтобы не давать друзьям и коллегам лишнего повода к

сочувствию, чтобы Толик не видел своей ложной матери…

5. ТЕЛЕФОН

Войдя в квартиру, Нефедов, кажется лишь для того,

чтобы надежней отгородиться от сорок четвертого века, до

отказа вывинтил собачки обоих замков. Для начала стоило,

пусть хотя бы в беспорядочную кучу сгрести все свои

впечатления. Пытаясь сосредоточиться или принять какое-

то решение, он обычно не сидел, стискивая голову руками,

а брался за любые домашние дела, и на нитку привычных

дел легко нанизывались все рассыпающиеся мысли.

Василий Семенович прошел на кухню, а там сработал

инстинкт: захотелось выпить чая. Этому не помешал даже

недавний завтрак, потому что без этого традиционного

чаепития по приходу домой, он словно бы не чувствовал

себя дома.

Оставался вопрос: как возможно было за считанные

минуты восстановить его большую квартиру с такой

точностью, чтобы сейчас из этого крана могла политься

вода? Он начал осторожно откручивать кран, и кран

выстрелил вдруг воздушной пробкой, как бывает после

отключения воды для ремонта труб. Никогда не вздрагивал

Нефедов так от этого водяного выстрела. А в раковину уже

текла ржавая, застоявшаяся вода. Да, конечно же, никуда

он не переносился… Не возможно, чтобы там, в каком-то

сорок четвертом веке была ржавая вода… Кто же станет

там подавать воду по железным трубам? Переждав

ржавчину, Нефедов нацедил воду в тонкостенный стакан с

ободком и посмотрел сквозь нее на свет. Вода была

прозрачной, но Василий Семенович смотрел уже дальше,

37

на переливающиеся бусинки в небе города. Все тот же

причудливый город за окном… «Ну, и какую же воду вы

здесь пьете? – подумал Нефедов. – При ваших-то

чистейших помидорчиках и огурчиках не иначе, как

ключевую или колодезную». Он набрал в рот воды,

подержал и разочарованно выплюнул. Вода была с

хлоркой. Это была вода его времени. Так, где же он все-

таки сейчас?! Слоистость реальности его потрясала. В

каком веке было сейчас его сознание? Пожалуй, сознание

его разлетелось на два века, расщепленное бездной

тысячелетий, мера которой – недавний обморок.

Забыв про чайник и открытый кран, Нефедов подошел к

окну. На город, поглощая своим чревом леттрамы,

надвигалась темно-фиолетовая грозовая туча, от которой

на земле все меркло и настораживалось. Василий

Семенович распахнул форточку и в застоявшуюся кубышку

кухни волной вплеснулся такой воздух, каким он никогда

не дышал. Никогда в воздухе своего города не ощущал он

запахов смешанного леса вперемешку с ароматом

яблоневых и грушевых садов. От преддождевой, тенистой

прохлады этот живой воздух был освежающим и тяжелым,

как холодная вода. А еще его поразило банальнейшее,

базарное чириканье дерущихся воробьев. Василий

Семенович тут же закрутил брызжущийся кран, убрал с

подоконника литровую эмалированную кружку, в которую

обычно по стариковской экономии сливал старую заварку

от чая и настежь распахнул обе рамы. Воробьи дрались

совсем рядом, на ветке ближайшего дерева, а потом

вслепую ссыпались на траву. В этом городе были прежние

воробьи! Конечно, тут и люди были такими же, но воробьи

показались куда более верным связующим звеном. Они

показались не потомками неисчислимых воробьиных

поколений, а теми же живыми комочками его времени.

Подойдя к электроплите, Нефедов произвел еще одно

испытание: включил конфорку с перегоревшей спиралью и

38

минуты две постоял, положив ладонь прямо на кружок, но,

увы, увы, конфорка так и не нагрелась. Ожидая пока

закипит чайник, он заглянул в спальню. Кровать была

аккуратно застелена. И застелена именно им, это он клал

подушку под покрывало, чтобы можно было прилечь и

днем. Да и кому было прибираться в этой спальне, если

последние пять лет после смерти жены, он занимал ее

один. Створка шкафа была чуть-чуть приоткрыта. Нефедов

заглянул на сложенное там белье, которое обычно утюжила

дочь Наташа, и закрыл дверку на ключик. Зеркало на

дверце отразило его, и он снова принялся рассматривать

свою кожу без морщин и морщинок, потемневшие волосы,

яркую радужку глаз. Как бы не проворачивалось вхолостую

его сознание, не способное перевернуть такой массив

информации, но не ликовать от своего чудесного

превращения он не мог. Радость портилась лишь одним

вопросом: для чего все это? Для чего, если нет уже

никого… Для кого твой молодой, цветущий вид? Кто его

может оценить? Но с другой стороны душа ликовала от

гордости первопроходца: там за окном, новый мир и ты в

нем первый из всего прошлого…

Он провел рукой по щетинистому подбородку и

привычно отметил, что нужно побриться. А почему дома

он в этой нелепой больничной пижаме? Как же он по

улице шел? Ах, да… никуда он ни шел, ведь все это

происходит на одном пятачке. Он достал из шкафа чистое

белье, рубашку, просторные домашние брюки, вошел в

ванную, включил воду. Слив ржавчину и первую холодную

воду из крана с горячей водой, отрегулировал температуру,

заткнул пробкой слив, разделся и тут, сквозь шум воды,

услышал уже прямо-таки истошный свист чайника на

кухне. Он рванулся туда нагишом, но вдруг представил, что

квартира еще просматривается восстановителями. Голый в

ванной – это понятно, но метаться голым по квартире…

Зачем их смешить? Он быстро надернул те же пузырчатые

39

коричневые штаны, побежал на кухню и сорвал с плиты

уже просто плюющийся чайник. Но любопытство:

наблюдают за ним или нет, осталось. Нефедов вышел в

прихожую, осторожно поднял трубку телефона и услышал

привычный длинный тон. Он подумал, что до Юрия

Евдокимовича, который сейчас, наверняка, где-нибудь по

пути к дому, вряд ли дозвонишься, однако почему бы ни

попробовать? Нефедов набрал шесть нолей. Где-то на том

конце раздался гудок вызова.

– Я слушаю тебя, дружище, – тут же ответил Юрий

Евдокимович.

– Ты что уже дома? – спросил Нефедов.

– Нет, еще в пути.

– Долго едешь. Ты летом, наверное, где-нибудь на даче

живешь?

– Нет, я живу только в одном месте. На Аляске.

– На Аляске?! Ничего себе!

– У нас очень хороший климат, – поневоле

оправдываясь, сказал старший восстановитель. – Во

всяком случае, мне нравиться.

– Ну-ну, – пробормотал Нефедов и едва вспомнил, о чем

хотел спросить, – слышь, Евдокимыч, прости, что я дергаю

тебя по мелочам. Скажи: сейчас мою квартиру

просматривают или нет? А то мне что-то не по себе.

– Мы ж договорились, что когда ты один, то никаких

наблюдений…

Положив трубку, Нефедов решил просто посидеть,

расслабиться. К чему это его просто чрезмерное

напряжение при каждом обычном шаге? Пора уж,

наверное, брать себя в руки. А Юрий Евдокимович-то…

Ничего себе: работает здесь, а живет у черта на куличках.

40

На столике рядом с телефоном лежал телефонный

справочник, невольно напомнивший о возможности

других звонков. Нефедов снова поднял трубку,

41

взволнованно набрал номер Сережиного телефона. Другой,

неизвестно где находящийся, конец провода отозвался

тугими, призывными гудками. Василий Семенович сидел с

окаменевшим голым торсом. А что если и тут все

предусмотрено, как с той же ржавчиной? Вдруг ему

ответят? Однако сигналы шли, а трубку не поднимали.

Нефедов автоматически взглянул на часы: обычно в это

время сын еще находился в своем инженерском кабинете.

Скоро длинные гудки сменились короткими гудками отбоя.

Что ж, и это выглядело вполне натурально: трубку не

брали, просто все куда-то отлучились, вроде как на

картошку в колхоз уехали, хоть это и не по сезону…

Нефедов испытал и другие номера, но всюду было одно

и тоже: трубку или не поднимали или для разнообразия

раздавались короткие гудки «занято». Потеряв всякую, в

общем-то, и не очень великую надежду, Нефедов некоторое

время сидел, глядя на телефон. Кто тут мог ему ответить?

Этот аппарат, чего доброго, сейчас на Земле вообще в

единственном экземпляре. Это ж понятно, что с Юрием

Евдокимовичем он связался не по телефону, а как-то иначе,

просто телефон подключен к этому «иначе…» Его аппарат

здесь не более чем игрушка для щекотания нервов.

6. МЕЖДУ ВЧЕРА И СЕГОДНЯ

Из задумчивости Нефедова вывел ручеек, вдруг шустро

пробежавший из ванной в коридор. Охнув и забыв обо

всем на свете, кроме соседки снизу, Василий Семенович

влетел в ванную, одним движением обеих рук закрутил

краны, и до самого плеча сунув руку в ванну,

изливающуюся через край тонкой рваной пленкой,

выдернул пробку. Уж при таком-то потопе скандал сегодня

неминуем. Потом лихорадочно отыскал тряпку и принялся

собирать воду.

42

Минут через десять мокрый от пара и пота, он присел

на край ванны: теперь тут было сыро, слегка пахло

известкой. Конечно же, заблуждение о соседке развеялось

еще в работе, но это не успокоило, ведь если квартира

повторена до мелочей, то вода все равно куда-нибудь

протечет. А куда? Конечно, уж сюда-то дорогая соседка

Зинаида Михайловна не прибежит. Как глупо она, кстати,

поступала, постоянно скандаля, если жизнь была такой,

какой оказывалась теперь. И все равно уж соседку-то с ее

крашенной перекрашенной головой Нефедов встретил бы

сейчас с распростертыми объятиями. А если он промочит,

да замкнет что-нибудь восстановителям? «Ну, – скажут

они, – кого мы и воскресили…»

Еще несколько минут Нефедов сидел, ожидая

неизвестно кого и чего. Потом, понемногу отойдя, сбросил

больничные штаны, надетые прямо на голое тело, и

опустился во вновь наполняемую ванну. Вода приятно

омывала молодое, упругое тело. Хошь не хошь, но все же

это – ты. Ты молодой в этой старой, привычной ванной. А,

может быть, будущее со всеми его событиями, с болезнями

детей, с рождением внуков и с их именами, которые не

надо придумывать, а достаточно вспомнить, с книгами,

которые еще не написаны, но уже созрели в голове: просто

привиделось? Привиделось и воскрешение. На самом же

деле все идет, как шло, и смерть существует настолько, что

если сейчас глубоко задуматься о ней, то она той же

ледяной когтистой лапой стиснет твое сердчишко. Но

опять же, если ему сейчас тридцать и все привиделось, то,

как очутился он в этой четырехкомнатной квартире? В

тридцать-то лет они с Сашенькой жили в коммуналке. Там

у них родился Сережа, а после и Наташа. А эту квартиру

они получили лишь после того, как он ночами на общей

кухне написал два своих романа, и его признали

писателем. И когда стены этой ванной он собственноручно

отделывал вот этим самым молочным кафелем, то помогал

43

ему уже десятилетний Сережка. Так что, какой тут сон… А

психика его, кстати, не столь и пластична, как надеялись

восстановители.

Когда Нефедов, порозовевший от горячей воды,

побрившийся, благоухающий шампунем «зеленое яблоко»,

в свежем белье, прошел на кухню, то за окном была гроза

не гроза, а что-то странное. Привычной молнии не было:

небесный разряд происходил не ярким разрывом неба, а

густой паутиной разбегающейся по всему небесному своду

и оттого необычно ярко освещающей землю. Гром после

этого долетал не сочным высоким перекатом, а

рассеивающимся треском, похожим на рассыпающийся

горох. И Василий Семенович, потомственный

гуманитарий, мало что смыслящий в физике, догадался,

что эта сеть забирает в себя энергию молнии: люди просто

обуздали ее. Но дождь был, как дождь. Хорошо было пить

чай в сорок четвертом веке под густой шум воды,

падающей с неба, скатывающейся с листьев, журчащей с

крыш…

Только что сомневающийся в самой реальности

бессмертия, Нефедов залюбовался этой необычной грозой

и как-то обыденно подумал, что все же странным было бы

и в самом деле не существовать на свете сейчас, когда

шумел этот обширный и, наверное, в чем-то во все

времена одинаковый дождь, когда продолжалось само

время и эта зеленая земная жизнь. «Да уж, – заметив такой

поворот в своем настроении, подумал Василий Семенович,

– гибкость психики…» На улице было много людей, и все-

таки в этой картине городского дождя чего-то не доставало.

Пожалуй, того, что у людей не было зонтиков. Одетые во

все легкое, а под дождями в вовсе просвечиваемое (что,

впрочем, никого не смущало) они не бежали, не спешили

прятаться. «Не берегут здоровье, – слегка недовольно

подумал Нефедов, – чего ж его беречь, если оно ничего не

стоит. .» Но тут же и присек свое брюзжание. У них совсем

44

другое восприятие дождя. Дождь вроде даже забавлял их.

Почему бы и нет, если его капли чище воды из крана, а