Текст книги "Жизнь и дела Василия Киприанова, царского библиотекариуса"

– Уж таковые-то мужские тайности можно было бы пред дамами не объявлять, – заметила полуполковница, переглянувшись с бабой Марьяной.

– О, натюрлих! – согласилась немка-гувернантка, которую по неисповедимой для русского человека прихоти немецкого языка звали мужским именем – Карла Карловна. Немка смешно выпяливала глаза, а на её шее, тощей, как у черепахи, тряслась морщинистая кожа.

Стеша же Канунникова развернула несколько листков, на которых Бяша даже и без очков узнал собственный почерк. Это были песни, которые он переписывал для Максюты, и Стеша запела под аккомпанемент клавесина и флейты:

– «В коленях у Венеры сынок её играл, он тешился без меры и в очи целовал. Она плела веночки, он рвал из рук плоды… Ах, аленьки цветочки, дай, матушка, сюды!»

Стеша немного фальшивила, но голос был у неё негромкий, приятный.

– Подумать только! – ахала полуполковница, которая слушала песню с большим переживанием. – И у богов, оказывается, младенцы бывают озоруны!

А немка Карла Карловна раскрыла веер и затрясла им:

– О йа, йа, натюрлих! Да, да, конечно!

Баба же Марьяна при всей своей природной разговорчивости сидела словно язык проглотив, – во-первых, блеск и довольство канунниковского дома её подавили, она боялась словечко зря проронить, кое изобличило бы её, Марьянину, простоту; во-вторых, она, честно сказать, не могла себя сдержать, приналегла на диковинные закуски и теперь от сытости онемела.

А Бяша рассматривал Степаниду, словно бы увидел её в первый раз. Да ведь и вправду тогда на ассамблее он весь был в каком-то чаду.

Рослая, румяная, волосы как будто кто нарочно золотил. Всё лицо её, щёки, подбородок и грудь, выступавшая из корсажа, представляли собой соединение приятных округлостей. А рот был тонкий, упрямый – «как у щучки», подумал Бяша. И этот ярко накрашенный клювик выводил старательно под звон клавесина:

– «Меж тем ищет прилежно пастушка пастуха. Пришла, где тешит нежно младова мать божка…»

За спиной Бяши устроился в креслице Малыгин и, не внимая ни музыке, ни песням, не заботясь даже, слушает ли его Бяша, говорил своё:

– Наиболее огорчительно то, что самый северный наш форпост сие есть острожек Космодемьянский на шестьдесят восьмой широте. Идти к Югре далее – значит ставить зимовья с припасами, вероятно, и гарнизону учинять…

Канунников, приоткрыв дверь, из-за дверного полога рассматривал общество, пока его не заметила глазастая Карла Карловна, дёрнула за рукав Степаниду.

– Довольна ли ты, Стешенька? – ласково спросил отец, когда дочь вышла к нему. Хотел погладить по головушке, но побоялся испортить замысловатую причёску, дотронулся лишь до голого плеча. – Ну, как тебе твой Киприанов, по нраву ли?

– Ах, мой фатер! – фыркнула Стеша. – Что вы с вашими намёками?..

Она отошла к своим гостям, а отец отправился к своим.

По дороге его чуть не сбили с ног слуги, резво доставлявшие мороженое по приказу Степаниды.

В столовой в отсутствие Канунникова разговор пошёл о запретном. Государь ещё зимой отъехал за границу, на целебные воды, домашние средства уж исцеления не дают… Войне конца нет и краю, всё виктории да виктории, а Каролус Свейский, между прочим, и не думает замиряться, земли свои назад требует. Неспокойно в государстве, чают пришествия антихриста. Многие жгутся, палятся, смерти в огне не боясь, лишь бы избегнуть когтей адовых…

– Большой был пал на Ветлуге, – сказал целовальник Маракуев, понизив голос. – Человек два ста праведников сожглись и со жёны их, со младенцы. В ангелы божии пошли без боязни, без воздыхания…

– Как же это они сожглись?

– А очень даже просто… У них там в лесном бору скит, пищали есть, и порох, и запасы. Как солдаты в бор – беглых искать, а раскольники те все сплошь беглые, так они давай стрелять из пищалей да из мушкетов. А как видят, что им не оборониться, потому что команды стали высылать по полуроте и более, так они в скит запрутся или в часовню, запалятся, бабах! – и прямым ходом в рай. Лишь бы не в неволю!

– А солдаты?

– А солдаты, хе-хе, прямо нечистому в лапы, яко мучители и слуги антихриста…

– А слыхать, – сказал один из гостей, – в Москве булавинский атаман объявился, Кречет его зовут. Мы реляций всяких начитаны, где напечатано, якобы вор и бунтовщик Кондрашка Булавин войсками его величества вконец разбит и изничтожен, ан глядь – разбойничий атаман уж на Москве хозяйничает, и сыскать оного не могут… Ни сам губернатор, ни обер-фискал, не к ночи будь он помянут!

Шалун Татьян Татьяныч, еле дожевавший последний кусок, не смог удержаться, чтобы не показать, что и он кое-что знает.

– А царевич Алексей Петрович… Ох, дайте взвару испить, колом в горле кулебяка та стоит… А царевич Алексей Петрович, сказывают, наследства лишён государем…

– Брысь, язычник! – замахал на него вошедший Канунников. – Ступай себе в девичью, пока я тебя не заставил сапоги жрать или что-нибудь похуже!

На улице уже давно раздавались какие-то крики и понукания, ржание лошадей и хлопанье кнута. Фасадные окна с частыми переплётами в доме Канунникова не имели форточек, но в них была вставлена уже не старинная слюда, а немецкое гранёное стекло. Все приникли к стёклам, но разглядеть, что случилось на Покровке, было невозможно. Хозяин выслал дворецкого, потом вышел сам.

В топкой луже, которую наделал весенний ручей Рачка, застряла казённая карета. Толпа добровольных советчиков, большей частью в праздничном подпитии, не столь помогала, сколь мешала делу. Кучер и форейтор, обозлённые, полосовали лошадей, но те, как ни напрягались, вытащить карету не могли.

Тогда из ворот дома Канунникова выбежали молодцеватые офицеры – Малыгин и Щенятьев. Сняв кафтаны, они поручили их заботам бежавших следом девиц и остались в красивых бархатных камзолах и кружевных сорочках.

– Раз-два, взяли! – ухватились они за ободы колёс.

– Постойте, государи мои! – произнёс кто-то изнутри кареты.

Форейтор поспешил откинуть подножку, и оттуда выбрался очень полный и очень розовый господин в праздничном кунтуше с перламутровыми пуговицами. Толпа замолкла, некоторые начали поспешно ретироваться. Это был обер-фискал, сам гвардии майор господин Ушаков!

– Теперь толкайте, – сказал он, поправляя своё жабо.

– Раз-два, взяли! – К офицерам присоединилась толпа доброхотов, и карета мигом была выдернута из хляби.

Весеннее солнце припекало, воздух был свеж, птицы кругом щебетали. Артиллерии констапель Щенятьев вынул из кармана свою флейту и заиграл «камаринскую». А купецкая дочь Наталья Овцына, оголив локти, обняла за шею гардемарина Малыгина и пустилась прямо на траве плясать, да не русскую – контрданс!

Тут оказался к месту шалун Татьян Татьяныч. Прежде чем кто-нибудь успел сообразить, он подскочил к гвардии майору Ушакову, сложил руку крендельком и пригласил его в хоромы, отдохнуть от дорожной конфузии, закусить чем бог послал. Поспешно спускался к нежданному гостю и сам Авдей Лукич Канунников.

Пока знатного гостя вели по лестнице, пока юная Софья Канунникова готовила поднос и чарочку, целовальник Маракуев метался в ужасе, готов был под лавку залезть.

– Ох, друже! – зашептал он проходившему вслед за гостем Канунникову. – Сделай милость, дай хоть какой кафтан немецкий переодеть… И борода, как назло, без пошлины, бородовой знак куда-то сынишка забельшил!

– Да ты поезжай себе домой! – посоветовал хозяин.

Но любопытному целовальнику домой не хотелось. Он впялился-таки в старый хозяйский бурмистерский кафтан и сел за столом так, чтобы и поблизости от обер-фискала быть, и глаза ему бородой не мозолить.

Говорили сперва о погоде. Гвардии майор выразился: «Благорастворение воздухов!» – имея в виду весеннее настроение. Все согласно кивали головами, слуги наполняли кубки и стаканы.

– Сижу я теперь в вашей московской Ратуше, – сказал гвардии майор, налегая на балычок. – Сиречь именуется Коллегиум о коммерции. Сижу я там в самой вашей счётной экспедиции. Государь, изволив отъехать в края чужие, поручил мне разобраться в некоторых курьёзных подробностях жизни московской…

Все замолкли, опустив взгляды в тарелки, ничего не жевалось.

Гость, вероятно, заметил, какое произвёл впечатление на столпов жизни московской, потому что улыбнулся и сказал:

– Впрочем, что я о делах? Давайте о чём-нибудь приятном, о божественном, что ли, понеже праздник. Как говаривал мой ефрейтор, у которого я служить когда-то начинал, – служба службой, а дружба дружбой.

Но разговор теперь уж никак не клеился. «Чёртов этот Татьян Татьяныч! – досадовал Канунников. – Как бы развлечь людей, пошалить, так он и запропал!»

Неожиданно выручил целовальник Маракуев, который стал спрашивать у Киприанова: что, чин библиотекариуса равен ли придворному стряпчему или нет?!

– Господин Киприанов? – переспросил гвардии майор, услышав эту фамилию, и раскрыл свои сонные глазки, чтобы получше того Киприанова разглядеть. – Нет, библиотекарь – пока ещё чин не придворный. Хотя других государств монархи жалуют библиотекариуса даже министром за особые заслуги. Стряпчий же, как и стольник, спальник, суть чины придворные, прежнего уклада. Стряпчий за государем со стряпнёй ходил, то есть с шапкой государевой, с полотенцем, судном. В церковь за ним носил скамеечку, коврик. Ныне всё будет по-иному – в Санктпитер бурхе готовится табель о рангах всех чинов воинских, статских и придворных, которые в каком классе чины. По сей табели и библиотекарь образуется в каком-нибудь классе.

Канунников откашлялся и спросил:

– А правда ли, ваша милость, сказывают, хотя людишки всё недостоверные… будто по новому этому указу, или табели, как вы изволили именовать, даже и купец может дворянское достоинство получить, ежели, конечно, заслуги имеет и перед государем радение выказал?

Гвардии майор побарабанил по столу толстыми пальцами.

– Заслуги каждого из подданных будут в своём месте почтены. Что же касается табели, не скажу точно, ибо я не заседаю в комиссии, которая оную сочиняет. Но мыслю, что для купечества введут, скажем, чин коммерции советника, как оно практикуется ныне в королевствах прусском и свейском.

– А можем ли мы, смиренные, надеждою себя тешить, – не отступали купцы, – что чины оные дадут нам всё-таки резоны на дворянство?

Ушаков помолчал, вынул клетчатый платок и обтёр себе шею. Все внимательно ожидали его ответа.

– Благошляхетное и благочестное дворянство, – ответил он, – приобретается лишь рождением, происхождением от предков родовитых, для сего заслуг иных не потребно.

Он встал, благодарствуя за хлеб, за соль, за приют. Все двинулись, провожая, и в свою очередь благодарили высокого гостя за оказанную дому честь. Выйдя на крыльцо, обер-фискал взял под локоть Канунникова и указал ему на покровские грязи:

– Ты, Авдей Лукич, мостовые пошлины платишь, поулочные повинности несёшь? Сказывают, миллион у тебя достояния. Раскошелился бы ты на каменный мостик через ручей у своих ворот. А то ведь и поссориться нам недолго… Как говорится, милейший, дружба дружбой, а служба службой.

Тут вывернулся Татьян Татьяныч, с оглушительным клохтаньем проскакал вприсядку и закричал швейцару:

– Господин лакей, не видишь, господин обер-фискал отбывать изволит? Доложи господину его кучеру, чтоб господ его лошадей заложили в госпожу его карету!

Гвардии майор рассмеялся, кинул шуту гривенник и уехал восвояси.

Пока отцы кручинились, сыновья и дочери наверху отплясывали менуэт, связавшись платками, – так было интересней. Однако уже и танцы надоели, тогда проворный на забавы Щенятьев предложил играть в жмурки.

– Вас ист дас? – осведомилась Карла Карловна. – Шму-урки?

– Ах, – сказала полуполковница, – это старомодно. В моё время в эту игру уж и чернецы не играли.

Но Щенятьев знал не монастырский, а санктпитербурхский способ игры в жмурки. Для этого рассчитывались на жребий: «Шла кукушка мимо сети, а за нею малы дети, кук-мак, кук-мак, отставляй один кулак…» и так далее. Кому выпало водить, тот даёт завязать себе глаза, а прочие целуют его в губы по очереди, он же должен угадать, кто целует. Почтенные дамы заахали, запротестовали, их никто и слушать не стал. Поднялась возня, весёлые вопли, горница сразу сделалась тесной, стало ощутимо, что у девушек под платьями каркас из китового уса.

Охотней всех визжала купецкая дочь Наталья Овцына, а угадала она только гардемарина Степана Малыгина, и он, в свою очередь, только её и угадал.

Бяша отошёл к окну. Внизу во дворе видны были стоящие люди. Там канунниковская челядь слушала, как веселятся господа. Бяша непрерывно думал о Максюте – как же ему помочь? Набраться бы смелости, подойти к Стеше и сказать прямо: «Давайте поговорим о Максиме…»

Он обернулся от прикосновения к локтю. За его спиной стояла Стеша, раскрасневшаяся, с выбившимися из причёски локонами, и о чём-то спрашивала.

Стеша спрашивала, не скучно ли ему. Звала зайти к ней наверх, в светёлочку, она тетрадку показать желала с песнями новейшего сочинения. Любит ли герр Василий песни? Нравится ли ему, как она, Стеша, поёт?

Словно заворожённый, он последовал за нею, когда она повела его за руку. Поднялись в светёлку, всю обитую голландским голубым полотном. На поставце красовались диковинные иноземные куклы. Кафель пузатой печи украшали пёстрые картинки – китаец с китаянкой, медведь с поводырём, царь Соломон на судилище, бабы-фараонки с рыбьими хвостами.

– Вот они – песни… – раскрыла Стеша тетрадочку с розовой лентой. Голос её вдруг стал сиплым, она ещё более раскраснелась и как будто чего-то ждала.

Бяша, чувствуя, что и сам краснеет, откашлялся.

– Мой друг Максим… – начал он.

– Что? Что? – В глазах её застыло блаженное непонимание, а тетрадочку она листала машинально.

Вдруг из двери послышался противный скрипучий голос:

– Либе фрейлейн… – В светёлку вплыла, на манер бабы-фараонки с рыбьим хвостом, насупленная Карла Карловна. – Ви правиль светски нельзя нарушайт!

Лицо у Стеши сделалось злым, совершенно пунцовым. Губы вытянулись в линейку, «как у щучки» – снова отметил Бяша. Она топнула ножкой и закричала немке:

– Вон!

Немка дёрнула черепашьей шеей, величаво повернулась и уплыла назад, за портьеру.

– Ах! – Стеша схватилась ладонями за пылающие щёки, при этом изящно, словно на картинке, отставила мизинчики. – Ах, герр Василий, я, наверное, сейчас ужасно некрасива, да?

Но в светёлку в подкрепление гувернантке уже вплывала сама полуполковница, а за нею виднелась и баба Марьяна.

– Степанида Авдеевна, душенька, пора приглашать гостей к перемене блюд…

Стеша отшвырнула тетрадку с розовой ленточкой и, схватив Бяшу за руку, потащила за собой обратно вниз. Там игра в жмурки достигла апогея. Водить досталось юной мачехе, Софье Канунниковой. Та сидела неподвижная, словно восковая кукла, и только головой мотала, отказываясь надеть на глаза повязку и дать себя поцеловать затейнику Щенятьеву.

На обратном пути, сидя в сухаревской карете, Киприанов всё покачивал головой и время от времени усмехался. Баба же Марьяна, когда карету подбрасывало на ухабах, еле удерживалась от икоты. Киприанов спросил не без ехидства:

– Ну что, Марьянушка, каковы тебе показались канунниковские разносолы?

– Ох! – ответила та. – Не ела – осовела, поела – опузатела. Да что разносолы! А хоромы? А злато-сребро? А прочая лопотина? И всё твоим может стать, Онуфрич, через твоего чада!

Киприанов замолчал, сосредоточенно рассматривая ногти, затем вздохнул:

– Я тебе, сватья, ответствую, как ты любишь – пословицей: «Залетит ворона в боярские хоромы – почёту много, а полёту нет». Может, полёт-то здесь и дороже, чем тот канунниковский почёт? Давай-ка лучше спросим самого того чада.

Но Бяша сидел не отвечая, наблюдая через окошко, как убегает из-под колёс бревенчатая мостовая Покровки.

И вновь потянулись будни. Ежедневный людской прибой бился о порог полатки Киприановых, изредка забрасывая за распахнутый раствор охотников до купли книг и картин. Дом на Шаболовке неусыпным тщанием бабы Марьяны и мценского Варлама рос как на дрожжах, настало время подводить его под крышу. Варлам настоял, чтобы Киприанов, конечно за мзду, выцыганил в своём Артиллерийском приказе тыщи две штук только что привезённой из-за моря поливной черепицы. Ныне модно, чтобы крыши были как в Голландии – остроконечные, красные, с флюгерами и медными петухами.

Однажды баба Марьяна скомандовала Федьке:

– Вставай, служивый, хватит тебе лежебочничать, солнце уж высоко. Запрягай лошадей, воз с черепицей перевезёшь в Шаболово, не место ему на Красной площади стоять.

Федьке не хотелось ехать. Шло первомайское гулянье, чувствовалось, что к полудню будет жара. Народ, освободясь от дел, двигался целыми семействами в Марьину Рощу, на Царицын Луг, в Лефортово. Уж Федька и за зуб хватался, и у Чубарого в подкове трещину искал, лишь бы не ехать.

Всё было напрасно, неумолимая баба Марьяна вручила ему кнут и ключи от шаболовской усадьбы.

– И я с тобой, – сказала Устя, взбираясь рядом.

– А тебе чего? – закричала было Марьяна. – Ты и так уж там две недели околачиваешься, в Шаболове. Каких-то юродивых себе нашла в Донском монастыре, божьих людей… Креститься-то сперва как следует научись, двуперстница!

Но тут баба Марьяна вспомнила, что надо бы в новом доме пол в подклети помыть после печников, и с этим условием отпустила Устю. Захныкал и маленький Авсеня, просясь покататься, но получил только шлепка.

Когда телега повернула из-за Василия Блаженного на спуск по Москворецкой улице, её догнал Бяша и тоже захотел ехать.

– Ежели лошадям тяжело, я могу пойти рядом…

– Ступай себе мимо, купеческий жених! – гордо сказала Устя, а Федька захохотал на весь кишащий народом москворецкий спуск.

– Дядя Федя! – взмолился Бяша. – Я тебе табачку в бумажке принёс.

– Садись уж… – позволил Федька.

Бяша вскарабкался на край телеги, а Устя принялась его шутливо сталкивать, он еле удержался.

Так перебрались они через наплавной мост, лежавший прямо на воде, и переехали на Балчуг, где перед ними открылся кабак, а по-новому – фартина, табачная изба, над входом которой болтался жестяной мужик в голландской шляпе и с трубкою. Вокруг на траве лежали себе люди, отдыхали.

– Тпру! – закричал Федька на лошадей. – Зайду-ка я в фартину, выкурю дарёного табачку, на улицах курить зверь вице-губернатор не позволяет. Заодно в фартине этой с кумом одним повидаюсь. А вы меня не ждите, без меня езжайте. Вы, ребята, оба шустрые, чай, без меня управитесь. Даже лучше, чем со мной, со старым-то хрычом, ха-ха-ха!

В фартине, в дальнем углу продымленной залы, развесёлая компания сражалась в «три листика», раздавались боевые возгласы: «Что спишь? Ходи с крестей, козыря прозеваешь!» За последним столиком Федька увидел одинокого парня, положившего растрёпанную голову на локти.

– Максюта, али это ты, бедолага? Мне сказывали, будто ты от хозяина утёк. Где же твой кафтанец ухарский, где туфлейки? Прогулял их, что ли? А ветошку эту тебе что – на промен, что ли, дали? Ох, Максимушка, рогожная ты душа!

– Дядя Фёдор! – с силой выговорил Максюта и взял солдата за верхнюю пуговицу. – Дядя Фёдор, почему в божьем мире всё неправда? Что есть высшая предестинация, как сказал бы мой бывший друг Васка, что есть судьба?

– Судьба, брат, она вроде приказу командирского. Знай шагай, не рассуждай, под пули зад не подставляй!

– Дядя Фёдор, я тут, когда загулял, на лефортовской потехе медведя дразнил, и дикий тот медведь ел меня за голову и лохмоть мою вконец ободрал. Вот тебе истинный крест, медведя я того одними руками поборол и наземь уложил, почто же судьбу свою побороть не могу?

– Терпи, казак, атаманом будешь.

– Дядя Фёдор, он же мне другом назывался, и так со мной обойтись! А про клад, я же сказывал тебе про клад.

Федька огляделся кругом и, видя, что кабатчик дремлет за стопкой, а картёжники с гоготом загоняют проигравшего под стол, поманил к себе Максюту.

– Накажи меня бог, но Бяша клад не роет. Куда ему, он слабак – тощой да длиннобудылый, и за что только девки его любят! Однако верь мне, сирота, клад тот ещё цел, его никто не вырыл.

– Побожись!

– Вот те крест! А сказать, как я догадался?

– Скажи, дядя Фёдор, миленький, скажи!

– Ту прежнюю яму в подполе забросили – видать, ничего там не нашли. Намедни зачали копать в другом углу, под амбарушкой. Уж я как ни разнюхивал – не ведаю кто, ясно только, что не Бяша. Как говорится, в пустую хоромину тать не ломится. Кончай-ка свой загул, поди повинись хозяину, ну, отстегает он тебя. Плеть не мука, а впредь наука. Будем вместе следить, кто копает, и сами, глядишь, копанём!

Тем временем воз с черепицей не спеша двигался себе по направлению к сельцу Шаболову. Бяша правил. В спокойных местах он пытался заговорить с Устей, но та не откликалась, лицо её было сосредоточенно и печально.

Когда, уплатив полторы деньги за выезд, миновали Калужские ворота, справа открылась долина Москвы-реки. От простора дух захватывало. Синие дали Воробьёвых гор, рощи, трепетавшие молодой листвой, озёра в Лужниках – прямо стать бы птицею и лететь!

– Стеша! – Бяша всплеснул руками. – Глянь, что деется, глянь-ко вокруг!

– Я не Стеша, – мёртвым голосом сказала Устя, а у Бяши внутри всё оборвалось, оледенело. Оговорился, вот чёрт!

Его растерянность передалась лошадям. Они начали то съезжать в канаву, где рос вкусный молочай, то, наоборот, неслись, чуть не сталкиваясь осями со встречными экипажами. Устя выхватила вожжи из рук Бяши и присвистнула на лошадей, как настоящая казачка. И лошади угомонились, пошли мирно.

А издали, от Донского монастыря, нарастал какой-то гул множества голосов, не то плач многоустый, не то молитвы, перезвон и лязганье металла, шорох сотен ног по траве.

– Что это там? Крестный ход, что ли? – всматривался Бяша.

Устя вновь не отозвалась. Нахмурясь, подстёгивала лошадей, чтобы скорее пересечь Донскую дорогу. Киприановский воз выехал к околице Шаболова в тот самый миг, когда из-за купы орешника на пыльной дороге показались бегущие люди и собаки. Валила толпа баб, закутанных в платки, тащивших младенцев в цветных лохмотьях.

– Ы-их! Уы-их! – доносился оттуда их надсадный плач.

– Что это? Что это? – в ужасе спрашивал Бяша, встав на облучок.

– Выводят этап из Донского монастыря, – ответила Устя. – Тех ведут, которые в Питер назначены, в антихристову неволю.

И правда, вслед за орущими бабами из-за орешника показалась шеренга фузилёров в кожаных шапках с орлами. К ружьям у них были привинчены штыки.

Устя сошла с телеги и точно, по словам бабы Марьяны, перекрестилась двумя перстами, никого не таясь. Впрочем, все зеваки вокруг были поглощены выходящим этапом.

– Ты теперь сам доедешь, – сказала она Бяше. – Бери вожжи, ключи. А я пойду. Мне надо.

– Не ходи! – закричал в исступлении Бяша, уронив очки в пыль.

Спрыгнув с телеги, он чуть не упал и вцепился в Устю.

– Дурачок, – вдруг сказала она ласково, наклонилась, нашарила в пыли его очки, обтёрла фартуком. – Дурачок…

И поскольку он продолжал её держать, она на миг прижалась к нему и ласково отцепила его пальцы.

– Не надо, Бяша… Не мешай, голубчик… Ох, чую я, чую – накатывает! Вижу – небо отверзто, ангелы венцы держат праведным… Иди, бедный, дорогою своею, иди…

С силой оттолкнулась от Бяши и быстро пошла сквозь толпу по направлению к дороге. Там из-за орешника уже показались бородатые мужики, скованные попарно, каждый нёс в руках свою цепь от ножных кандалов, чтобы она ему не тёрла ноги. За ними ещё ряд фузилёров, блестя на солнце двуглавыми орлами, и далее целая орава детишек, баб, нищих, убогих, юродивых – однако все здоровые люди, с ногами-руками в сохранности, без каких-либо видимых увечий.

– Враги царя, отечества супостаты! – сурово заметил стоявший рядом горожанин в летней широкополой шляпе.

Бяша, забыв про лошадей, стал тоже продвигаться к дороге. А там уже проходили рядами обросшие свирепыми бородами мужики со связанными руками, даже ради дороги их не развязывали. Рядом с каждым шагал фузилёр, держа конец верёвки, которой был связан колодник, а сбоку ехали конные драгуны с пиками.

– Злодеев ведут!

– А почему такая охрана? Никогда так не бывало.

– На Москве, слышь, атаман Кречет гуляет, в этапе-то небось его сообщнички…

За колодниками ехало множество разномастных телег; везли заболевших, поротых, двигались походные канцелярии, вещевые склады, лекаря, офицерские жёнки, шли рекруты, маркитанты, барабанщики… А по самой обочине Донской дороги, по пешим даже тропинкам катилась знакомая уже Бяше казённая карета, из глубины которой смотрел на шествие сам господин обер-фискал.

На подходе ко рвам и укреплениям Калужских ворот имелось узкое место, где дорога делала петлю среди каких-то бревенчатых сараев. Как только колодники, теснясь и звеня цепями, начали проходить этот поворот, чей-то знакомый женский голос закричал, будто завёл песню:

– Ой, люди, люди, людие! Се есть скорбь великая, плач и рыдание горькое и боязнь нестерпимая…

– Кликуша, кликуша!.. – заговорили вокруг.

А Бяша страшился узнать в этом крике голос его Усти.

– Ой, курлы, курлы! Люди русские, люди нищие, се грядёт антихрист, знаменье его есть зверь лукавый, зверь двуглавый…

– Маменька, а её поймают, эту кликушу? – спрашивало дитя.

И тут Бяша в свои желтоватые очочки увидел, как, воспользовавшись тем, что все головы повернулись в сторону кликуши, из-за построек вдруг стали выпрыгивать какие-то молодцы. Некоторые повалили солдат, стараясь отнять у них ружья, другие освобождали колодников. Да и колодники не зевали – припасёнными каменьями принялись сбивать оковы.

Бяша, не отдавая себе отчёта, кинулся к казённой карете и крикнул внутрь:

– Смотрите, смотрите, ваша милость!

Гвардии майор, который тоже был отвлечён кликушей, мгновенно выскочил, его комплекция ничуть не мешала. Он вытолкнул из седла растерявшегося драгунского капитана, вскочил на его коня. Выдернул из седельной сумки пистолет, выстрелил в воздух, зычно стал отдавать команды.

Дальше Бяше уже ничего не удалось увидеть, потому что драгуны плетьми погнали прочь зевак. Народ бросился сломя голову, увлекая за собой и Бяшу. В каком-то чаду он бежал вдоль домов, не разбирая куда, пока не обнаружил, что он уже в тихом тупичке близ церкви Риз Положения, которая мирно сияла на солнце синими куполами. Тишину слободки вдруг прорезал отчаянный крик, обрушился топот копыт. Бяша увидел бегущую Устю, за которой скакали яростные драгуны, стараясь достать её остриями пик. И Устя, босиком и простоволосая, поняв, что ей не уйти, закрыла лицо руками, и первый же драгун, злобно ругаясь, пересёк хлыстом белую рубаху на её спине.

Бяша бросился к ней, ничего не видя от пыли, схватил драгунского коня за мокрый от пены мундштук и тут же упал в пыль, сбитый драгунской пикой. Последнее, что он помнил, – резкий, неестественный крик петуха, отчаянный свист, выстрелы, вопли и неожиданная тишина.

Он пришёл в себя на скамье, в прохладной тишине ихнего нового шаболовского дома. Солнце золотило свежеструганые тесовые стенки, хор птиц пел где-то в зелёной вышине. Женские заботливые руки поднесли Бяше питьё, поддержали под затылок. Питьё отдавало чем-то вроде мяты. Спокойный голос – голос Усти – велел:

– Лежи, не беспокойся. Это речная травка кукуша, всякое убожество болезное снимает. А ты, милый книжник, туда же и в драку?

Устя неслышно двигалась по дому, будто так оно было всегда. Ни этапа, ни колодников, ни страшного драгуна – ничего не произошло, приснился чудовищный сон и исчез. Только засохший кровавый рубец через рубаху на Устиной спине свидетельствовал – нет, всё это было, всё пережилось.

Устя где-то за перегородкой со стоном пыталась снять рубаху, обмыть спину. Поплескалась немного, потом оставила свои попытки, подошла к Бяше, постояла около, спросила:

– Ну как, теперь получше? Встать ещё не можешь?

Бяша с готовностью сел на лавке, надел очки. Устя попросила, поворачиваясь спиной:

– Вот, помоги…

Бережно отлепляя присохшие клочья ткани и ощущая, как Устя стискивает зубы, хотя он еле касался раны, Бяша увидел на худенькой девичьей спине от лопаток до самого крестца следы каких-то давних, ещё более страшных наказаний.

– Устя, что это? – спросил он, обмирая.

– А это всё твой царь-антихрист, чтоб ему провалиться в тартарары! Расскажу, коль живы будем, а пока отвернись-ка, да поживей.

Бяша вышел на улицу, отыскал воз с черепицей. Меринок Чубарый и кобылка Псиша мирно объедали траву возле церковной ограды. Устя тем временем завела печку, вскипятила грушевого взвару, которого дала им в дорогу благодетельница Марьяна. И уселись они пить взвар на ветерке, прямо на ступеньках высокого крыльца.

В многоголосом пении птиц выделился голос соловья. Он, видимо, только пробовал силы. То заливался замысловатой руладой, то внезапно смолкал и начинал снова, приближаясь.

– Вот он, серенький, – кивнула Устя на птичку, которая показалась прямо над ними на ближайшей ветви липы.

Соловей, как бы приосанившись, исполнил с присвистом целую трель.

– Устя! – сказал Бяша, потому что сдержать чувства, которые его переполняли, уже не мог. – Устя, знаешь – я с тобою… хоть на край света, поверь!

А Устя, потупив взгляд, отвернулась и вдруг засмеялась. Бяша, сконфуженный, молчал, а она смеялась всё сильнее, вздрагивал кончик косы, небрежно заправленной под косынку, и Бяше уже казалось, что она не смеётся, а плачет. Но она как-то сразу, как умела делать всё – без перехода, – перестала смеяться и, повернувшись, заглянула ему в глаза своим нестерпимо чистым взглядом:

– Что ты, голубчик! Не надо… Ну зачем?

А соловей, окончательно осмелев, выпустил такую ликующую песнь, такой неслыханный перелив, что весь остальной птичий хор завистливо умолк.