Текст книги "Багровые пятна"

Багровые пятна
Доисторический рассказ

Когда тихоня Лям, вовсе еще не воин, а только подросток, в ожидании посвящения доказывающий свое право называться мужчиной, едва не упустил шест и, чудом сохранив равновесие на крохотном плоту, испуганно взглянул на старшего – не заметил ли? – Хаг и ухом не повел. Хотя, конечно, заметил. Глупый он детеныш, Лям. Уж лучше бы правил, пихаясь от берегов, благо, дотянуться шестом ничего не стоит. Где ему по одному только виду воды постичь и глубину протоки, и топкость дна, и где скрывается затонувший коряжник.

Приток большой реки, ограничивающей на восходе земли племени, петлял по болоту. Чистая холодная вода, ручейками скатившись с гряды недальних холмов, собиралась в звонкую речку на покатых, бурых от прошлогодней травы лугах и, омыв гальку последнего переката, весело вбегала в ненадежные топкие берега. Здесь вода, одумавшись, сразу успокаивалась, делалась глубокой и темной и текла медленно, словно пробираясь ощупью. Берега, хотя и гиблые с виду, вполне могли выдержать тяжесть человека, в иных местах они заросли лозняком и корявыми березками. Отдельно возвышались оголенные стволы совсем не старых деревьев, задушенных болотом, – но все это у самого берега да еще на редких островках, кое-где видневшихся посреди болотного мха, прикидывающегося прочным, – а только наступи не обутым в ивовые плетенки, и ног не вытянешь.

Притом хилый, лениво подумал о Ляме Хаг, переворачиваясь на моховой лежанке на другой бок, отчего заскрипели сыромятные ремни, связывающие плот. Воином будет, а вождем – никогда. Оно, впрочем, и к лучшему.

К лучшему, потому что вождем станет он, Хаг. Уже сейчас его голос звучит наравне с голосом нынешнего вождя, и никто не решается оспорить. Уже сейчас по праву самого сильного мужчины племени он может первым заполучить любую женщину (тем более что последнее время стареющий Ауха почти вовсе перестал интересоваться бабами), а когда – совсем скоро – Ауха одряхлеет, никто не осмелится противиться Хагу. Право первой и лучшей доли в добыче – его. Право лишать невинности подросших сопливок, прошедших обряд посвящения. Право решать за других. Право быть лучшим, чем другие.

Так будет длиться долго – семь, восемь зим. Если подсобят добрые духи, то все десять. Потом он состарится, как Ауха, и другой отберет у него власть. Пусть. Это будет нескоро. Ауха был умен, не поторопив предшественника, позволив ему угаснуть своей смертью. Заботясь о себе, Хаг поступит так же. Нужно следить лишь за тем, чтобы новый вождь не подрос прежде времени. Приглядываться к мальчишкам – полезно.

Будущие вожди выявляются на охоте, в дальних походах за вечно кочующими по тундре стадами низкорослых оленей с тупыми волосатыми рогами, в схватках с белым рычащим зверем – ужасом бесконечных зимних ночей на холодных зимовках у моря, в войнах с соседями. И, конечно, в ежегодных переселениях племени, ибо земли людей Болота велики, и опустошенная когда-то местность спустя десять зим вновь изобилует пищей. Молодой вождь заранее примечает тех, кто вскоре станет опасен, а мальчишки – вот дураки! – и рады стараться показать свою удаль.

Не прошло и двух лун, как племя, откочевав на юг по подтаявшей тундре, расположилось становищем в низкорослом лесу на краю болота и безбровый Гнук, самый сильный и умелый из молодых охотников, а потому и самый опасный, был послан к смуглым людям заката, называющим себя са-ам, чтобы указать новое место для меновой торговли, – авось сгинет где-нибудь по пути, избавив Хага от убийства. И теперь, лежа на плоту на мягкой подстилке, Хаг думал, что эта вылазка к пограничным холмам была затеяна им зря. Лям не Гнук. Из таких вырастают не соперники, а опора. И не зря старый Ауха многозначительно хмыкнул: уже по непуганой дичи вблизи нового становища стало ясно, что люди Холмов не посягали на чужие земли по меньшей мере последние несколько зим. Не то присмирели, не то откочевали на полудень. По эту сторону холмов Хаг и Лям не не нашли ни одного кострища, ни одного чужого следа.

Хмыкнул Ауха, но и только. Мудрый, он не решится спорить с сильнейшим, предпочтет спокойную старость. И он, Хаг тоже мудр. Но даже мудрые совершают мелкие ошибки.

Зряшная разведка. Даром потраченное время.

Впрочем, и спокойствие касательно намерений соседей кой-чего стоит…

Щеточка леса на горизонте едва была видна с холмов; теперь же пропала вовсе. Кружной путь по краю болота долог – вот и петляй целый день вместе с речкой, чтобы к вечеру достичь невысоких, поросших кривыми сосенками увалов, а там уже и до становища рукой подать. И дичи здесь нет. Всякий в становище знает, что Хаг ушел не ради охоты, но вернуться с пустыми руками – позорно. Разве что на каменистых отмелях ниже болота набить острогой нежной рыбы?

Рыбой Хаг не отказался бы полакомиться прямо сейчас, но не здесь же, на глубине, на нее охотиться! А еще ему хотелось женщину. Хорошо бы черноволосую Моллу или зеленоглазую Гугу, но подошла бы и толстая Яйна или вообще любая женщина племени, по обычаям предков лишенная права отказать мужчине, если только не готовится родить со дня на день, и если месяц не в запретной фазе. В становище на баб иной раз и смотреть не хочется, особенно когда ссорятся, но стоит прожить холостяком столько дней, сколько пальцев на одной руке, как все мысли – только о них. Это как голод. Даже хуже голода.

На повороте речка ускорила течение, и Лям опять не справился. Вскочив на корточки и тут же пригнувшись, вытолкнув шест на всю длину, Хаг помог плотику покинуть низко нависшие над водой заросли корявого лозняка и, оскорбленный болью царапин, со сдержанным рычаньем влепил нерадивцу Ляму затрещину. Всего лишь в четверть силы, благодаря чему Лям устоял на закачавшемся плотике. Вполне достаточно для назидательного урока, и не надо никаких слов. Этот смолчит, только шмыгнет носом. С Гнуком, окажись он на месте Ляма, Хаг повел бы себя иначе.

Но, к великому удивлению Хага, тихоня Лям не смолчал:

– Там кто-то есть, – сказал он, оправдываясь, и указал рукой вбок, сквозь заросли, отчего опять едва не упустил шест.

Теперь и Хаг, прислушавшись, уловил отдаленный протяжный крик, пронесшийся над болотом. Крик показался странным. Так трубно и безысходно могло бы кричать очень сильное животное, попавшее в трясину, – но не олень с большими рогами и не старый самец лось. Конечно, такой крик мог бы издать человек, великий мастер производить ртом или пустой костью всякие звуки, – но откуда здесь, посреди болота взяться чужому человеку? Чужаки с юга зловредны, но не глупы.

– Там большой зверь, – шепотом уточнил Лям. – Он есть на острове, большой зверь. А на реке так есть, что его нет, зверя.

Хаг не ответил, но взялся за шест. Плотик пошел быстрее. Берега здесь были не особенно зыбкими, и разросшийся лозняк мешал смотреть вдаль. Речка описала плавный поворот, и в прогалине впереди опять показались холмы. Хаг знал эту излучину. Речка страшится болота, совсем как человек. Прежде чем протечь сквозь бездонные зыби она хочет еще раз увидеть место, где родниками пробилась на свет, и набраться храбрости.

Хагу был известен и остров, удобное место, чтобы отсечь от берега стадо оленей, забредшее туда на сочные травы. В одном месте речная петля подходила к острову на три броска копья. Поросшая клюквой и морошкой полоса кочкарника между берегом и островом, колыхалась под ногами, но выдерживала тяжесть и зверя, и человека. Когда племя в прошлый раз разбило становище у холмов, здесь по приказу Аухи была устроена большая охота. Еще не прошедшим посвящения юношей Хаг участвовал в ней наравне со всеми. Одна самка, обезумев от криков охотников и рева истребляемых сородичей, в безумной попытке обойти загонную цепь кинулась прямо в топь. Тщетно ее пытались вытащить – не для мяса, его и без нее хватило на несколько дней пиршества, но потому, что никакое живое существо не должно находить свою смерть в трясине.

Никакое. С тех давних пор как добрые духи неба, враждуя с болотными духами, вынесли из топи двух первых людей и населили землю и воду всякими зверями для их пропитания, ни человек, ни зверь, живущие в краю болот, не должны тонуть. Умерших родовичей не опускают в топь – ищут для могилы место повыше и посуше, лучше всего круглый холм, земляной, поросший белым мохом с поверхности и ледяной внутри. Духи болота, покинутые людьми, не любят человека и мстят ему. Злобные и завистливые к тем, кто живет наверху, они пожирают тело и душу утопленника, рождая взамен несметные полчища жалящих насекомых. Поэтому ни один человек, рожденный на земле Болота, не оставит в трясине соплеменника, живого или мертвого; метнув кожаный ремень, попытается вытащить и угрязшего врага, умея добить его на сухом раньше, чем он вскочит на ноги. Но иногда люди все-таки тонут. Шесть зим назад случилась война с племенем Холмов, храбрый порыв людей Болота был остановлен многочисленностью соседей, сумевших защитить свое становище, и в ответном набеге немало чужих воинов перетонуло в бездонных «окнах», а то и просто в таких местах, где взбредет в голову увязнуть лишь тому, кто привык ходить по твердой почве. Вот потому-то и не переводятся полчища кровососов. А разве по осени и весне, когда лед обманчив, мало тонет всякого зверья?

Известно каждому: если по поздней весенней теплыни по многу дней обливаться потом, не снимая зимних шкур, то с приходом лета комарье будет отчаянно гудеть над головой, но не решится жалить. Пот должен хорошо перепреть на теле. Спасает и одежда из мягких кож, и едкий дым костров из лозняка и сухого ягеля. Хуже всего бывает в жаркие дни середины лета, когда духи болота, мечтая истребить весь человеческий род, затмевают свет небесного огня тучами мошки и мельчайшего гнуса. Тогда не спасают и костры, становище наполняется ноющим плачем детей, и оголенную кожу защищает кое-как лишь вызывающая зуд обмазка из глины, смешанной с растопленным салом оленя и перетертой кашицей особых трав, собираемых старухами. Легче, много легче вытерпеть прилипчивую чесотку, чем яростные атаки крылатой мелюзги! Зато и охота на оленей, обезумевших от укусов гнуса, бывает в такое время на диво легка и обильна.

Но время гнуса еще не пришло. Лишь комарье не перестает гудеть, мешая слушать.

– Два есть больших зверя, – поправил наконец Хаг. – Не один есть. Два.

Хаг никогда не видел большого зверя, лишь знал, что он существует. А Ауха видел. И мать Хага видела, когда была маленькой девочкой. Он жил в преданьях племени. Огромный, выше чума вождя, сильнее десятка серых медведей, весь заросший длинной рыжей шерстью, с толстыми изогнутыми клыками и гибкой рукой на голове, большой зверь был миролюбив и редко нападал на людей. А вот люди умели заманивать великана в хитрые ловушки. Деды и прадеды не упускали случая напасть на него, стоило большому зверю попасть в беду. Мясо насыщало; из огромных клыков, более прочных, чем моржовые, получались лучшие ножи и наконечники копий; чудовищными ребрами скреплялись каркасы жилищ, выскобленные внутренности служили бурдюками. В дело не шла только шкура, чересчур толстая и тяжелая, да еще грубая, плохо греющая шерсть.

Снова донесся рев – мучительный, зовущий, страшный. Уже гораздо ближе. Речка выписывала петлю, последнюю перед памятным островом.

С первого взгляда стало ясно, что случилось. Остров исчез. Должно быть, растаял лед, служивший ему основанием, и последние весенние дожди довершили дело. Духи болота сильны, они топят мягкую землю. Они хотят, чтобы весь мир стал болотом. Лишь твердый камень иногда может сопротивляться им.

Два больших зверя, соблазнившихся сочными травами, попались здесь в ловушку. Должно быть, совсем раскис перешеек, соединяющий остров с берегом, если они не сумели выбраться. Человек бы прошел; легко спасся бы и олень, осторожно ступая по кочкам широкими копытами, – но двум косматым гигантам, чьи ноги напоминали обросшие моховой бородой стволы старых деревьев, до самой зимы не было хода назад. Попавшим в плен, подъевшим на острове все до последней былинки, живым громадинам оставалось только ждать неизбежной смерти от голода. Но остров рассудил иначе, распавшись у них под ногами.

Один из больших зверей увяз по волосатое брюхо. Временами вскидывая похожую на валун голову с гибкой рукой, он резко трубил, словно звал людей на помощь. Второго зверя болотные духи утащили к себе вместе с головой-валуном. В широком «окне», продавленном его неизмеримой тяжестью, колыхалась темная жижа – обиталище злых духов. Лишь кончики бивней да волосатая гибкая рука пока оставались над поверхностью. Зверь был еще жив, сосал хоботом воздух, чудовищные бока, сдавленные болотом, с мучительным усилием раздувались в глубине топи, чтобы сделать вдох. Этот зверь не кричал и не трубил, он не мог кричать и лишь иногда громко стонал, негодуя и жалуясь, и с глухим шумом выдыхал трудно доставшийся воздух.

Сильно оттолкнувшись шестом от противоположного берега, Хаг подогнал плотик к мертвому деревцу, последнему в цепочке прибрежных зарослей. Дальше берег становился совсем уже топким; ненадежные кочки торчали из стоячей, с запахом, воды, кое-где затянутой бурой пленкой. В трясине булькало. Сразу в нескольких местах дыхание голодных духов болота вырывалось наружу пузырями – духи собрались на пиршество.

Подгнившие корни деревца еще держали ствол; выдержали и привязанный плотик, когда Хаг дважды рванул ремень, проверяя прочность.

Отсюда до больших зверей было не три полета копья, а все десять. И не было прямой дороги.

– У нас есть много мяса, – с деланым безразличием сказал тихоня Лям.

Возясь с тонкими ремешками плетенок-мокроходов, Хаг не удостоил его ответом. Можно было прикрикнуть – но зачем? Парнишка до дрожи боится болота, но еще больше боится выдать свой страх. Все мальчишки одинаковы. Поэтому тихоня не останется ждать на плотике, а сейчас завяжет поверх оленьих чеботов ивовые плетенки и пойдет следом – обмирая от жути, наступая на пятки идущему впереди, больше всего на свете боясь отстать от старшего, но пойдет!

Так и случилось. До первого «окна» Хаг забавлялся мыслью о том, чего же больше испугался Лям: быть обвиненным в трусости или остаться в одиночестве, когда духи болота собрались поблизости и ждут, – а потом забавляться стало некогда. Он петлял и кружил, выбирая дорогу понадежней, моховая подстилка колыхалась при каждом шаге, тяжесть тела выдавливала из мха грязную воду. Болото облизывало ступни, сосало, вкусно чмокало, неохотно выпуская добычу. Как всякий охотник племени, Хаг умел ходить по болоту. Поставь не туда ногу или остановись перевести дух на прочной с виду кочке – и подстилка прорвется. Ни добрые духи неба, ни суровые духи камня, ни мудрые тени предков не помогут самонадеянному и неосторожному. Бездонная хлябь схватит, сожмет в холодных объятиях, и тогда лишь копье, брошенное поперек сырого мха, может быть, удержит растяпу.

Наконечник копья Хага был костяным, любовно выточенным из куска бивня большого зверя, убитого еще при праматерях. Длиной желтоватая кость была почти в локоть, шириной – в ладонь. Один край плоского, чуть изогнутого лезвия тщательно заточен, другой еще и зазубрен. Оружие и охоты, и войны, копье с таким наконечником наносит страшные раны. Хаг получил его не от отца – как все люди племени, он не знал, кого считать отцом, и не обременял свой ум размышлениями о подобной чепухе, – в свое время он по праву сильного отнял копье у дряхлеющего Шушши, ныне отошедшего к предкам. Есть чем занять руки и на болоте, и на охоте. Большой зверь растит на голове клыки на собственную погибель.

Тихоня Лям не доверился своему короткому копью – нес, держа посередине, еще и шест, тот самый, что не потерял сегодня только чудом. Негромко ворча, Хаг пожалел, что не отдал приказа, позволил мальчишке додуматься своим умом до дельной мысли. Шест пригодится. Не на болоте, так на острове, хотя теперь это все равно. Остров растаял, превратился в болото. Он уже никогда не станет островом. Дичь не придет сюда, и больше не будет облавной охоты на отрезанных от берега оленей. И эта охота – последняя.

На бывшем острове оказалось даже хуже, чем предполагал Хаг. Спасали мокроходы, но и в них нельзя было долго стоять на одном месте, особенно вблизи «окна», продавленного большим зверем, от которого над поверхностью осталась лишь часть волосатой руки. Здесь мох был особенно непрочен. Подумав, Хаг повернул к тому зверю, что увяз только по брюхо.

Зверь давно заметил людей. Когда же они приблизились, он вскинул голову, вспугнув тучу комарья, и издал резкий трубный крик. Матерый самец, много повидавший на своем веку, он знал, чего ждать от людей, и его крик был криком ярости, а не отчаяния. Сейчас первое из хлипких с виду двуногих существ приблизится на длину хобота – и отлетит с переломанными костями, сбитое одним точным ударом. Сейчас…

Существа остановились, не дойдя двух шагов до невидимой четры. Мамонт взревел, негодуя. Если бы болото не держало так цепко! Даже сейчас, ослабев от голода, он все еще легко мог бы догнать и растоптать хищную двуногую мелочь. Если бы только отпустила топь…

Летом мошка тучами лезет в глаза. Ненасытные слепни кусают в губы, в нежный кончик хобота. Вредный овод спешит отложить яички в ранках век. Случайно придавленная гадюка – длинный червяк – может прокусить кожу между пальцами, причинив боль. Но хуже всех вот эти, двуногие. Они опасны и зимой, и летом. Почему мир устроен так, что слабые побеждают сильных?

– Дай шест, – велел Хаг.

Лям повиновался. Уже поняв, чего хочет вождь, он дрожал от возбуждения. Если поймать большого зверя в яму и с безопасного расстояния разбить ему волосатую руку в том месте, где она растет из чудовищной морды, большой зверь истечет кровью и умрет. И тогда у племени будет мясо, много мяса. Так говорили старики, любители поболтать у костров. Но даже если зверь не умрет, охота не будет чересчур опасной. Духи болота предназначили его себе в пищу и ни за что не выпустят. Следующим летом в этих краях появится очень много гнуса. Еще больше, чем раньше.

Лишь люди Болота могут отнять у духов часть их пищи.

Найдя кочку попрочнее, Хаг не торопясь привязал запасным ремнем древко копья к шесту. Проверив прочность узлов, одобрительно хрюкнул. Потеряешь на охоте оружие – сразу же найдутся охотники оспорить у тебя право быть вождем. И Ауха не станет им мешать.

Теперь древко было достаточной длины. И Хаг держал его над головой обеими руками, примеряясь к удару в основание хобота. Затем ударил – коротко и точно.

Мгновенно выдернутое острие окрасилось кровью. Большой зверь оглушительно затрубил от боли и ярости. Рванулся, силясь дотянуться до Хага, ударил гибкой волосатой рукой, взбил ошметки мха и грязи, попытался схватить копье. Хаг едва устоял – так заколебалась пружинящая подстилка под его ногами, и, почувствовав движение болотной зыби, сопереживая собрату, тяжко выдохнул и простонал в трясине второй зверь.

Шаг на соседнюю кочку. Не потому, что прежняя перестала держать, но по привычке охотника племени Болота, той привычке, что много раз спасала предков, спасает нынешних людей племени, спасет и их потомков. Повторяя движение вождя, поменял место и Лям.

Торопиться было некуда. Хаг нанес второй удар наверняка, выждав подходящий момент. Лишь несмышленышам, вроде Ляма, позволено спешить и ошибаться на охоте.

Острие копья вошло в ту же рану, расширяя ее. Оглушительный рев перешел в визг боли. Большой зверь изогнул волосатую руку, оканчивающуюся мускулистым, нежным на вид отростком, осторожно потрогал край раны и издал глухой стон. Затем еще раз попытался дотянуться до Хага.

Новый удар. Точно в цель.

Кровь была почти не заметна на рыжей шерсти. Но это была кровь, бьющая ключом кровь беспомощного великана, добиваемого алчными карликами. Хаг захохотал. Победа над сильным врагом всегда кровава и грязна. Но что может быть чище радости победы?

– О-хо! – кричал Хаг, и Лям ему вторил.

Еще удар. И еще.

Черная жижа, выдавленная из болота тяжестью большого зверя, сделалась бурой. Чем больше зверь, тем больше в нем крови, если только он настоящий зверь, а не рыба. Большой зверь уже не кричал – лишь стонал, жалуясь духам своих, звериных предков, не имеющих власти над людьми. В его глазах, удивительно маленьких для великана, стыла боль. Теперь оставалось только ждать. Просто бродить по прогибающемуся мху бывшего острова, избегая оставаться на одном месте, и ждать.

Второй большой зверь еще дышал, но уже не отвечал раненному собрату. Клыки его совсем скрылись; над трясиной оставался лишь кусок волосатой руки длиной в локоть. К полудню болото засосет и его; убитый же сородич будет погружаться еще долго, и лишь к вечеру, а то и светлой прохладной ночью топь окончательно сомкнется над ним. Засевший в растаявшем острове прочнее, чем костяной наконечник в расщепе древка, он уйдет в болото прямо, как стоял. Но прежде люди возьмут у него все, что сумеют.

Старики не врали. Великан истек кровью. Но прежде чем он окончательно уронил и уже не поднял голову, Хаг несколькими точными ударами копья отделил от головы-валуна волосатую руку. Зацепив крючком в основании лезвия, с усилием выволок из грязи, подтянул к себе добычу. С таким грузом не стыдно вернуться в становище. Кто из ныне живущих может похвастать победой над большим зверем? Это не рыба, бить которую на мелководье доступно и детям!

Хаг с сожалением посмотрел на клыки умирающего гиганта. Упущенная добыча, жаль… Нечем взять. Нельзя желать на болоте слишком многого, духи этого не прощают. Но все равно старого Ауху теперь можно смело отогнать от большого костра. Кто осмелится противиться, если волосатую руку зверя – знак победы и одновременно вкусную, по словам стариков, пищу – удастся донести до становища?

Тихоня Лям, смотревший на вождя восхищенными глазами, с полувзгляда понял, что надо делать. На плечи груз не взять, под тяжестью волосатой руки охотника не спасут и ивовые плетенки. По болоту до реки добычу придется тянуть волоком на ременном аркане, а там – на плот…

Тянуть, понятно, выпало Ляму. Хаг шел впереди, выбирая дорогу. Он не оглядывался. А Лям оглянулся, и то, что он разглядел на краю болота, заставило его по-мальчишески звонко вскрикнуть.

– Там чужой есть, – сказал он, остановившись, и указал рукой. – Нас видит. Сюда идет.

Теперь и Хаг, всмотревшись из-под руки, разглядел вдалеке темную фигурку. Человек, никаких сомнений. Человек из чужих полуденных земель, спустившийся с холмистой гряды. Один. Что удивительно, без всякого оружия. Даже без необходимого в болоте шеста. А по тому, как он идет, ясно видно: и без мокроходов.

Не идет – то бежит по кочкам трусливой побежкой, то корчится на месте, натужно выдирая увязшие ноги. Таким манером вряд ли доберется даже до острова. Вон Лям – и тот не удержался от осуждающего восклицания. Глупый тот человек, очень глупый. Или очень отчаянный, из последних сил цепляющийся за зыбкую надежду. Ишь ты, машет рукой, зовет. Крика не слыхать: далеко.

– Баба, – сказал наконец Хаг и осклабился. Затем сплюнул. – Из племени Холмов есть. Точно, баба.

Плотик совсем притонул под тяжестью четверых: Хага, Ляма, волосатой руки большого зверя и незнакомой чужинки, взявшейся неизвестно откуда. Чужаки чужакам рознь, а с этими – разговор один. Забреди к людям Болота не женщиня, а охотник племени Холмов, Хаг не колебался бы и мгновения.

Он не колебался и там, на болоте, когда перед ним был не враг – лишь добыча, редкая и вожделенная, хотя и менее ценная, нежели рука большого зверя. Знаками указал путь к бывшему острову, в обход приметных издали «окон». Знаком приказал идти следом к плотику. Вытащил, когда женщина с жалобным криком начала тонуть. Развязал кожаный мешок и дал пленнице съесть полоску сушеного мяса.

Как она ела! Как с набитым жующим ртом благодарила спасителя на потешной чужой тарабарщине! Жаль, что никто в племени не знает языка людей Холмов. Они не мирные са-амы, язык которых известен хотя бы Гнуку, с ними никогда не было мены. Несколько слов знал старый Шушши, да и тот помер прошлой зимой.

Теперь, когда азарт охоты остался далеко позади, Хагу снова хотелось женщину. Моллу или Гугу, но сошла бы и Яйна. А с этой – немножко потерпим… Пленница была измождена, наверняка давно не ела. И вымоталась, похоже, еще до болота. Сейчас она покорно лежала на плотике, поджав ноги, не обращая внимания на пропитавшую подстилку воду. Управляя вместе с Лямом перегруженным плотиком, Хаг откровенно разглядывал чужинку. Оборвана. Не одежда – кожаные лохмотья. Грязна, но это только что, от болота. Он, Хаг, и сам не чище. Спутанные волосы. На лице сквозь грязь проступают красные пятна – наверно, расчесы от укусов мошки. Люди Холмов не знают, что такое настоящий гнус. Не пахнет дымом – значит, давно уже не грелась у костра.

Изгнанница? Но какой вождь прогонит из племени не воина – молодую еще бабу, чтобы та рожала детей соседям? Только очень глупый. Хаг осклабился, покачал головой, рыгнул. Беда людям Холмов, если у них такой вождь!

Темная речка по-прежнему никуда не торопилась, но теперь хотя бы текла туда, куда надо. И щеточка леса на полуночном берегу болота вновь стала видна и неуклонно приближалась. Если править в два шеста, можно поспеть в становище до захода небесного огня.

На первом же твердом бережку, поросшем карликовой сосной, Хаг овладел женщиной. В этот миг менее ценная добыча казалась ему едва ли не единственно важной. Странные шутки шутит воздержание даже с вождями! Пленница почти не сопротивлялась, лишь пыталась заслониться руками, болезненно стонала и без конца тараторила непонятные слова. Затем Хаг содрал с женщины рванье, заставил ее выкупаться и, рыча от наслаждения, утолил мужской голод еще раз. Покончив с этим, он подозвал безропотного тихоню Ляма и заставил отмыть волосатую руку большого зверя от подсохшей корки болотной грязи. Если мясо к вечеру и начнет чуть-чуть приванивать, то не беда: обжаренное на углях, оно станет только вкуснее.

Выделанная оленья кожа кухлянки Ляма явственно топрощилась спереди. Хаг намеренно не торопился, бросал в рот сморщенные ягодки прошлогодней брусники, наслаждаясь в душе щенячьим нетерпеньем вошедшего в мужскую силу подростка, изо всех сил старавшегося выглядеть равнодушным. Затем усмехнулся и сделал разрешающий знак.

К удивлению Хага, чужинка даже сейчас не изъявила покорности и, плача, пыталась отползти. Пришлось успокоить ее оплеухой. Навалившись на пленницу, тихоня кончил дело так быстро, как это водится только у мальчишек, а кончив, взглянул на Хага с немой благодарностью и обожанием. Теперь пойдет за новым, а главное, смелым и щедрым вождем хоть на край земли, хоть в пасть злым духам. Все бы так.

Особенно Гнук. Да, видно, не судьба…

До становища доплыли без приключений. Привычно запахло дымом, рыбой, сырой кожей. Пять дней отсутствия – не срок, но встречать вышли все, кроме совсем уж древних стариков, доживающих последнее лето. Молодые охотники замерли на миг, не веря глазам, и слитно взвыли от восторга, когда Хаг будто бы легко, а на самом деле с предельным напряжением вздувшихся мышц поднял над головой главную добычу дня – почти никем не виданную громадную руку большого зверя. Женщины тараторили, указывая пальцами на оборванную пленницу. Некоторые плевались. Одна сопливка корчила рожи. Радостно визжа, путались под ногами дети, обретая подзатыльники. Орал, требуя грудь, младенец на руках у матери. Ауха, и тот вышел встречать, держался с достоинством, но приказывать Хагу – победителю большого зверя не посмел. Он неглуп, этот Ауха.

Такого праздника не могли припомнить и старики. Светлой ночью, в дыму костров, отпугивающих мошку, под крики, смех и неумолчный грохот бубнов, под жаркое из руки большого зверя, под пьянящую горечь жгучей настойки из сушеных красных грибов, собранных прошлым летом, свершилось главное. Этой ночью Хаг согнал старого Ауху с прикрытого мягкой шкурой валуна, на котором имел право сидеть один лишь вождь, и сел на него сам. И он же остановил одурманенных настойкой молодых охотников, собравшихся было взять Ауху на копья, и указал свергнутому вождю место подле валуна. Пусть запомнят те, кто видел, а видели все. Пусть запомнят хорошенько. И вожди обречены стареть. Он, Хаг, не враг самому себе и нисколько не глупее старого Аухи.

В это время года на севере, у моря небесный огонь начинает кружить по небу, не опускаясь за край земли. Он хочет согреть озябших за зиму людей, но в нем нет силы. Здесь, на полуденной границе земель племени Болота, теплее, и, мудрый, он дает себе отдохнуть недолгой ночью, чтобы днем разгореться во всю мочь и согреть всех, кто ходит под его лучами.

В эту светлую ночь месяц был не в запретной фазе, и, утверждая свое превосходство, Хаг открыл кульминацию праздника, на глазах всего племени еще раз овладев пленницей. По правде говоря, ему больше хотелось черноволосую Моллу, но племя должно было видеть, как вождь получает первую долю, а получив, отпихивает добычу ногой, позволяя попользоваться ею другим. Дошла очередь и до Моллы, и до гибкой зеленоглазой Гуги, вечно хохочущей под мужчиной, а толстой Яйной Хаг пренебрег, решив, что на сегодня с него хватит.

Никто не оспорил его право. Стояли, ждали. Глаза молодых охотников горели, отражая пламя костров. Из-за первых освободившихся женщин – чужинки, не имеющей имени, и черноволосой Моллы – едва не вспыхнула потасовка, моментально прекращенная свирепым рыком Хага. Нельзя совсем запретить естественное – убьют. Но порядок должен быть. И племя покорилось ему, как когда-то покорилось Аухе, а прежде него Шушши, а до него еще кому-то, чье имя сейчас никто не вспомнит.

Точно так же оно со временем покорится кому-нибудь из этих молодых охотников, а то и нынешних подростков. Но не безбровому Гнуку, посланному к са-амам, сильному и умному. Теперь уже не Гнуку. Потому что Хаг знает, с какой стороны ждать удара, и нанесет удар первым.

Охота этим летом была удачна. Дичь, давно не тревожимая людьми, вновь изобиловала в когда-то опустошенном месте. Брали лося. Некрупный черный медведь не мог противостоять копьям охотников. Попадался большой пятнистый олень, остророгий не в пример своему северному собрату. Подростки каждый день тащили с реки огромные связки рыбы.

Племя зазимует здесь, у полуденной границы своих земель. И останется еще на одну зиму, если добрые духи дадут знак. Зимой сюда придут неисчислимые оленьи стада и будет пастись в лесах и на болоте, разгребая копытами снег. Осенью, случись плохая охота, можно прожить одними грибами и ягодами, которых здесь неизмеримая прорва. Хаг был спокоен. Никто в его племени не умрет от голода, разве что от болезней или старости, с которой не в силах бороться человек.