Текст книги "Дунайские волны"

Это была блестящая дипломатическая победа России. Безопасность Русского Причерноморья была обеспечена, а Черное и Мраморное моря закрыты для потенциальных врагов. С южного стратегического направления Россия теперь была неуязвима. К тому же возникала угроза положению Англии и Франции в Средиземноморье – ведь договор позволял русским кораблям беспрепятственно выходить из Черного моря в Средиземное. До этого Россия была вынуждена в случае военной необходимости перебрасывать в Средиземноморье корабли из Балтийского моря, в обход всей Европы.

8 октября 1833 года Англия и Франция выразили совместный протест. Они заявили, что если Россия вздумает ввести в Османскую империю вооруженные силы, то обе державы будут действовать так, как если бы Ункяр-Искелесийский договор «не существовал».

Николай I ответил просто и грубо. Он заявил Франции, что если турки для своей защиты призовут на основе договора русские войска, то он будет действовать так, как если бы французского протеста «не существовало». Англии ответили в том же духе.

Благодарный султан Махмуд II наградил медалями всех участников похода на Босфор, от рядового до главнокомандующего. Правда, подарки понравились не всем. Адмирал Лазарев в письме другу так оценил подаренную ему медаль: «Один камушек порядочный, и ценят ее до 12 000 рублей… Чеканка дурная, но зато золота много, не дураки ли турки, выбили медали, в которых весу по 46 червонцев». Но как известно, дареному коню… Кстати, все русские офицеры получили в подарок от турецкого владыки по отличной лошади.

Договор с Турцией был заключен на восемь лет. Правда, дипломатия Николая I не смогла воспользоваться теми возможностями, которые содержались в этом договоре, и он так и не был пролонгирован. Но это уже совсем другая история.

4 (16) октября 1854 года.

Санкт-Петербург. Екатерининский канал

Студент Елагиноостровского университета Апраксин Сергей Юрьевич

– Серый, гля, а вот тут я жил! – Вася показал мне на желтое здание у канала. – В этом самом доме. Видишь, угол Спасского переулка и канала Грибоедова, или как он у них тут именуется. То ли Елисаветинский, то ли Екатерининский, хрен его знает…

– Прикольно. А куда мы идем-то? Ты ж сказал, что знаешь эти места.

– Ну, знаю – это в наше время. Что здесь сейчас находится – это другой вопрос. Только слышал я, что на Садовой у них куча клевых кабаков была. А по дороге мне захотелось на родные места посмотреть.

– То есть мы только для этого сделали крюк?

– Да какой на хрен крюк? Посмотри, вот уже Сенная. Е-мое, а что это за церковь такая красивая? Прямо какой-нибудь Растрелли[3]3
  Церковь Спаса на Сенной ранее действительно приписывалась Растрелли, ныне считается шедевром А. В. Квасова. Снесена в 1961 году.


[Закрыть]!

– Кто расстрелян?

– Растрелли, дебил. Архитектор был такой. Зимний дворец, Екатерининский в Царском Селе, Строгановский на Невском. Только этой церкви в мое время тут не было. Была станция метро, там еще бетонный козырек в 90-е упал и кучу народу раздавил. А вот и Садовая. По ней мы и пойдем, солнцем палимы. Ну, или дождем орошаемы… Сам знаешь, какая у нас погода в Питере.

– Это что, те самые места, по которым Мойдодыр бежал? «По Садовой, по Сенной?»

– Дерёвня! Не Мойдодыр, а бешеная мочалка! Да, именно здесь все и было. Только в моем времени тут машин было полно – не протолкнуться, а сейчас, видишь, экипажи рассекают. И лавок полно разных. Прямо как у нас в 90-е. Смотри, нищие тут везде шастают. А глаза у них так и шныркают. Ты, Серый, за карманами приглядывай – вокруг Сенной, я слышал, такие места были, что не только кошелек, но и голову легко потерять.

Давай лучше зайдем куда-нибудь, перекусим. Вчера нам стипуху выдали, так что можно кутнуть маленько. Надо взглянуть, где здесь трактир имеется поприличней.

– А почему трактир? Может, лучше в ресторан заглянуть?

– В ресторане все, наверное, дорого. А деньги надо беречь. Вдруг что-нибудь купить захочется. В трактирах же, как мне рассказывали, и на полтинник можно наесться, до отвала…

Да, Вася из Питера. А я – гопота из Ростова. После школы попал на флот, там образумился и понял, что мне нравится электроника. Поэтому и поступил в Поповку. Но вот в самом Питере бывал только на Московском вокзале и на экскурсиях для курсантов. В Поповке я и сдружился с Васей, чьи предки были СНС в каких-то институтах.

Шпану же я чуял за версту. Вот и здесь с ходу приметил троицу, очень уж внимательно нас осматривавшую. Я пристально посмотрел на того, кто, по моему разумению, был у них старшим. Тот чуть кивнул мне – мол, понял, не дурак – и дал знак своим «пристяжным», после чего те мгновенно испарились. А Вася, не заметив ничего, увлеченно вещал дальше:

– А вон твой однофамилец – Апраксин двор, «Апрашка», по-нашему. Клевое место… Говорят, что здесь можно было в наше время купить все, даже атомную бомбу, правда по частям.

– Не, Вася, мне тут как-то не по себе. Пойдем лучше по каналу ближе к Невскому. Там вроде и народ поприличней, и кабаки не такие убогие.

И мы пошли по гранитным плитам Екатерининского канала в сторону Невского проспекта. По дороге к нам пытались присоседиться несколько девиц, чей внешний вид недвусмысленно говорил о том, чем они занимаются.

– Ваше благородие, – одна из здешних «путан» схватила меня за рукав, – угостите даму винцом. Я справлю вам удовольствие.

Заметив мой нехороший взгляд, она кокетливо поправила изрядно затрепанную вуаль и попыталась меня успокоить:

– Не извольте беспокоиться, ваше благородие, я чистая, у меня билет есть, и у врача я недавно была.

Я выругался, подхватил остолбеневшего от такого напора Васю и прибавил шагу. Выйдя на Невский у Казанского собора, мы облегченно вздохнули и огляделись по сторонам.

– Серега, смотри, – Василий толкнул меня в бок локтем. – Видишь, там, где у нас гостиница «Европейская» была, здание стоит. А на нем вывеска «Ресторан». С твердым знаком даже! Давай зайдем. Хрен с ними, с деньгами, гулять так гулять.

И мы перешли на другую сторону Невского. Оказалось, что в здании находится две ресторации: дорогая – французская, и дешевая – немецкая. Мы решили зайти в немецкую. Тем более что «халдей», с почтением встретивший нас у входа, заявил, что только у них в заведении можно выпить настоящего немецкого пива.

Ну, пиво – значит, пиво. Мы заказали несколько бокалов баварского светлого, а к ним блюдо с жареными сосисками и колбасным салатом.

Вася отхлебнул пышную белую пену с бокала, втянул ноздрями запах, исходящий от сосисок, и с мечтательной улыбкой произнес:

– Ну что, Серый, устроим маленький «Октоберфест»?

– А то!

Краем глаза я заметили, что за соседний стол уселась парочка усатых мужиков, общавшихся друг с другом на каком-то языке, похожем на русский, но с большим количеством шипящих. Но пиво было преотличное, а сосиски такие вкусные, что мы не обратили на них внимания. И, как оказалось, зря.

Выпив литра полтора пива и съев все, что нам подали, мы рассчитались с официантом (похоже, что он нас чуток обсчитал – слишком уж заулыбался, когда мы оплатили счет, да еще и отстегнули ему щедрые чаевые) и вышли на свежий воздух. Мы решили продолжить прогулку по Санкт-Петербургу XIX века. Свернув на Казанскую улицу, мы пошли по ней в сторону Гороховой. Неожиданно я почувствовал что-то твердое, уткнувшееся мне в спину. Хриплый голос произнес прямо мне в ухо:

– Цо, панычи, прогуляемся мы с вами трохэ. Не балуйте, то пистолеты, и мы умеем их уживать.

– Что вам надо? Деньги? – испуганно запричитал Вася.

– И дзеньгы тоже, – мерзко хихикнул собеседник.

Краем глаза я разглядел, что это был один из той «сладкой парочки», что сидела в ресторации за соседним столом и пялилась на нас. Из чего я сделал гениальное умозаключение – за мной стоит второй бандюган.

– А пока рот замкнуть, а то буду стрелял! – прошипел мне на ухо налетчик. – Пошли, пся крев! Вон туда, – и он левой рукой махнул в сторону трехэтажного дома с портиками из восьми колонн и треугольным фронтоном. Я огляделся по сторонам, но, как на грех, поблизости не было ни одной живой души.

– Стуй! Пришли. Не оборачиваться! – И поляк (видите, какой я умный – смог-таки понять, к какому племени принадлежат эти разбойники) постучал в дверь подъезда. Три раза, пауза, два раза, пауза, один раз.

Дверь распахнулась, на пороге появился человек с усами, только не вислыми, как у «сладкой парочки», а лихо закрученными вверх. Мой польский конвойный скомандовал:

– Вовнутрь, пся… – но почему-то не успел закончить свое любимое ругательство. Всхлипнув, усатый схватился руками за промежность и плавно стек по стенке дома на тротуар. Поляк, открывший дверь, попытался ее захлопнуть, но словно из-под земли появившийся человек в мундире махнул рукой, будто кошка лапой, и поляк влетел в парадную, как футбольный мяч в ворота. Еще несколько людей – эти были в штатском – вихрем ворвались в дом, откуда вскоре раздались истошные вопли.

Наш спаситель тем временем деловито связал пластиковыми стяжками двух еще не очухавшихся поляков, забил им кляпы в рот, и лишь потом посмотрел на нас. Он ухмыльнулся и сказал:

– Ну, что, «гиляровские», начитались «Трущоб Петербурга»[4]4
  Гиляровский написал «Москва и москвичи». Автор авантюрного романа «Трущобы Петербурга» Всеволод Крестовский.


[Закрыть]? И кому из вас в голову пришло побродить по Сенной? Вы бы еще в «Вяземскую лавру»[5]5
  «Вяземской лаврой» называли дома, расположенные рядом с Сенной площадью в районе между Обуховским проспектом (нынешним Московским) и Горсткиной улицей, там где сейчас находится рынок и далее к реке Фонтанке. В ночлежках, притонах и квартирах «Вяземской лавры» процветали пьянство, азартные игры, разврат. Не прекращались драки и поножовщина. Случайно попавшего сюда человека могли, а чаще всего именно так и бывало, ограбить до нитки, да еще и «накостылять» по шее, спуская с лестницы.


[Закрыть] сунулись. Оттуда даже мы не смогли бы вас вытащить.

Мы понурили головы, а он продолжал читать нравоучения:

– Вам что, не говорили на инструктаже, что в подобные районы лучше не соваться?

– Да я же питерский, – пробормотал Вася. – Из этих самых мест.

– Из этих, да не из этих. Здесь не место для студентов.

– Так мы пойдем?

– А куда спешить-то? Посидите тут, расслабьтесь чуток.

– Мы что, арестованы?

– Вот уж делать нам нечего, арестовывать каких-то балбесов. Опросить вас надо будет, чтобы разобраться с этими поляками. Сами они на вас вышли, или их кто-то навел… Да и вообще, прогулки по подобным районам Питера придется временно отменить, после таких-то страстей-мордастей. Лучше уж вернетесь вместе с нами.

4 (16) октября 1854 года, вечер.

Санкт-Петербург. Елагин остров

Мейбел Эллисон Худ Катберт, она же Алла Ивановна.

Студентка и преподаватель Елагиноостровского Императорского университета

В дверь постучали. Так как я жила в особнячке, выделенном доктору Елене Викторовне Синицыной, декану медицинского факультета нашего университета, а также капитану медицинской службы Гвардейского Флотского экипажа, то это мог быть только один человек – моя радушная хозяйка, сама предложившая мне поселиться в ее доме, ведь «для меня одной места слишком много».

– Да, Леночка, – сказала я по-русски.

Та зашла ко мне в комнату и с улыбкой протянула мне листок бумаги с текстом по-английски, где было написано:

«Darling, we are at Moscow’s Petersburg Station. Leaving soon. Arriving tomorrow around six AM. Love and kisses. Nick»[6]6
  Милая, мы в Москве, на Петербургском вокзале. Скоро отправляемся. Будем завтра около шести часов утра. Люблю и целую. Ник (англ.)


[Закрыть].

Я завизжала от радости и заключила Лену в объятия.

– Пусти, Аллочка, а то еще задушишь, – пропищала она.

Аллочка… Я машинально достала из-за пазухи золотой крестик – подарок моей крестной, великой княгини Елены Павловны – и поцеловала его.

Когда я узнала, что мой Ник скоро приедет, то решила не медлить и как можно скорее перейти в православие. Меня первым делом спросили о моем теперешнем (сейчас уже бывшем) вероисповедании. Пришлось объяснять, что епископальная церковь Америки – это та же англиканская церковь, но под другим названием. Тогда мне было предложено два варианта: либо заново принять обряд Святого Крещения, либо ограничиться обрядом миропомазания. Подумав, я все же решила выбрать первое – это ознаменует мое новое рождения в качестве русской и подданной Российской империи.

И представьте себе мое изумление, когда моей крестной вызвалась стать сама великая княгиня Елена Павловна, приехавшая в университет на заседание Попечительского совета, а крестным – Владимир Михайлович Слонский, наш ректор. И позавчера я с целой делегацией отъехала в Ораниенбаум, а вчера с раннего утра я пошла в Дворцовую церковь Ораниенбаума, переоделась в шелковую крестильную рубашку – подарок Владимира Михайловича – и в какой-то момент службы очутилась в теплой воде купели.

«Крещается раба Божия Алла во имя Отца, аминь, – и священник чуть надавил на мою голову, заставив меня на секунду погрузить ее в купель, – и Сына, аминь, – и опять, – и Святаго Духа. Аминь».

Алла – это теперь я. Зовут меня Мейбел Эллисон, и мне было предложено несколько крестильных имен на выбор, но я предпочла именно Аллу – очень красивое имя, оно мне сразу понравилось. Потом была литургия, в ходе которой я впервые причастилась Святых Таинств по православному ритуалу – не из чаши, как это делалось у нас, а с ложечки. Затем Елена Павловна устроила мне праздник, в ходе которого я потолстела, наверное, килограмм на пять (что соответствует примерно одиннадцати американским фунтам – я уже отвыкла от наших мер длины и веса и привыкла к метрической системе, которая используется и на Эскадре, и в моих учебниках).

И тут я решилась попросить о том, о чем давно мечтала, но боялась получить отказ.

– Ваше императорское высочество…

– Алла Ивановна, зовите меня просто Елена Павловна, – улыбнулась та. – Ведь духовное родство столь же близко, сколь и кровное. А я теперь ваша крестная мать.

– Елена Павловна, дозвольте мне вступить в Крестовоздвиженскую общину сестер милосердия!

Великая княгиня с удивлением посмотрела на меня:

– Аллочка, а зачем это вам? Вы будущая студентка, подающая, по словам Владимира Михайловича, большие надежды, и одновременно преподаватель английского…

– Елена Павловна, я возьму с собой учебники по всем предметом, и смею надеяться, что смогу подготовиться к первому семестру.

– Да, но зачем это вам?

– Если я хочу стать настоящим врачом, то мне необходима практика. Ну а где ее лучше получить, как не в полевом госпитале? А то получится, как с новым набором сестер милосердия – они хоть и состоят теперь при госпитале Елагиноостровского университета, да пациентов для практики там сейчас совсем немного, тем более раненых, среди которых остался разве что мой брат Джеймс.

– Знаю. Ко мне уже приходила одна из сестер и умоляла разрешить ей помолвку с вашим братом. По ее словам, он согласен.

Я с удивлением посмотрела на великую княгиню. Однако… Так-так-так… Вот, оказывается, почему Джимми согласился заместить меня на посту учителя на время моего отсутствия! Да и вообще в последнее время он говорил, что не хочет пока возвращаться в Саванну, разве что только для того, чтобы навестить родных. Хорошо еще, что он пока что не может обходиться без костылей, да и рука у него все еще на перевязи. Иначе, боюсь, он уже давно бы подал прошение о зачислении его в российскую армию, как он не раз уже мне намекал. Тем более, если его невеста поедет в те же края…

А ведь сердце его до недавнего времени было свободно. С девушкой с соседней плантации, которую ему в свое время подобрали наши родители в невесты, Джимми расстался полюбовно – ни он ей, ни она ему не нравились. Вышла она замуж, как я слышала, за какого-то плантатора из Атланты. Была, конечно, еще кузина Альфреда Черчилля, Диана, только она погибла у Бомарзунда от ядра французской пушки. Так что ни с кем никакими обязательствами он не связан.

Но так как нашей мамы рядом нет, то придется мне взглянуть, что это за невеста такая у него нарисовалась. На мой вопрос Елена Павловна рассмеялась:

– Не бойтесь, Алла Ивановна. Девушка она хорошая, да еще и с графским титулом. А вот как ее зовут… Пусть лучше вам об этом расскажет брат.

Я мстительно подумала, мол, все мне выложит, куда он денется, а мы еще посмотрим на эту графиню. Ведь мы с братом в последнее время стали близки, как никогда; Америка далеко, да и никого из наших английских друзей у Джимми не осталось – почти все они погибли при гибели яхты. Все, кроме Альфреда. Но после того, как я мягко сообщила тому, что дала согласие стать женой другого, и «давайте останемся друзьями», он жутко разозлился и на меня, и на Джимми, а вчера отплыл на пароходе в Копенгаген, хоть ему и советовали еще немного подлечиться и подождать, пока будет готов протез. Мы пришли к нему попрощаться, а он взял и выставил нас за дверь, наговорив кучу гадостей про «проклятых азиатов» и «вероломных янки». Мы, конечно, не янки, да и русские в большинстве своем не азиаты, но все равно обидно…

И вот сейчас я держала в руках телеграмму, а Леночка продолжала, уже по английски – все-таки по-русски я говорю пока еще не очень хорошо:

– Юра Черников сообщил мне, что сам поедет встречать своего питомца, так что тебе там быть необязательно. Хотя, зная тебя, я уверена, что ты все равно туда помчишься. Имей в виду, был какой-то инцидент со студентами в городе, и теперь нужно получать увольнительную – это разрешение на выход в город. Если хочешь, я за ней схожу. А ты подумай пока, что завтра наденешь…

– Леночка, ты самая лучшая на свете подруга, – сказала я и поцеловала ее в щеку. Та засмеялась и вышла из комнаты, бросив на прощание:

– Юра поручил передать тебе, что катер отходит от причала в двадцать минут шестого – смотри, не опаздывай! Он ждать никого не будет. Я разбужу тебя в половине пятого.

А у меня в животе, как говорится у нас, порхали бабочки. Наконец-то… Сколько раз я плакалась Лене, что он не пишет, а когда пишет, то весьма скупо. И она каждый раз меня успокаивала, что, мол, он на войне, что радиограммы передаются через несколько промежуточных станций и потому идут медленно; и, главное, что – «да, он тебя любит». И я верила ей на слово. Ну что ж, завтра увидим, так это или нет. А вдруг нет? И от этой мысли я горько зарыдала.

5 (17) октября 1854 года. Деревня Слободка, дом профессора Николая Ивановича Лобачевского

Николишин Артемий Александрович, ассистент Елагиноостровского Императорского университета

– Здравствуйте, – человек в поношенном сюртуке сделал полупоклон, подслеповато щурясь на мою визитную карточку, которую передал ему пожилой слуга.

– Здравствуйте, Николай Иванович, – приветствовал я его. – Позвольте представиться, Николишин Артемий Александрович. Спасибо за то, что вы согласились меня принять.

– У меня в последнее время мало визитеров, – невесело усмехнулся мой собеседник. – Разве что ученики мои иногда приезжают… Супруга с детьми в отъезде, я сейчас совсем один. Не угодно ли чаю? Прохор, не надо, я сам, – добавил он, повернувшись к слуге.

– Благодарю вас, Николай Иванович, не откажусь, – ответил я. Увидев, что тот практически на ощупь пытается поставить чашку под краник самовара, мягко добавил:

– Позвольте мне.

Я налил по чашечке ароматного чая, а Лобачевский спросил:

– И чем же я обязан вашему визиту, господин Николишин?

Решив начать прямо с места в карьер, я сказал:

– Николай Иванович, мне поручено предложить вам место профессора в Елагиноостровском Императорском университете. Вот письмо от его императорского величества. А вот – от ректора Елагиноостровского Императорского университета, профессора Владимира Михайловича Слонского.

Лобачевский схватился за сердце. «Ну вот, – подумал я, – дурак ты, Тема. Тебе было поручено привезти великого ученого в Петербург, а не довести его до инфаркта».

Но хозяин дома неожиданно улыбнулся и ответил:

– Артемий Александрович, я давно уже не занимал никаких официальных постов. Меня лишили практически всех должностей еще восемь лет назад, да и здоровье у меня, увы, уже не то. Зрение, опять же, сильно ухудшилось в последнее время…

– Николай Иванович, первое, что случится, когда вы приедете в Петербург – вас осмотрят наши врачи и сделают все, чтобы спасти ваше зрение и восстановить здоровье. Поверьте, они это сделают, если это вообще возможно. И если вы согласитесь, то займете эту должность, вне зависимости от состояния здоровья. Вам и вашей семье будет предоставлено бесплатное жилье на Елагином острове, либо тысяча рублей квартирных в год, если вы решите сами найти жилье. Всей семье гарантируется бесплатная медицинская помощь и пенсия. Ваши дети смогут бесплатно учиться в новосозданной школе при Елагиноостровском университете. А оклад ваш будет составлять восемьсот рублей в месяц.

Лобачевский вздрогнул и посмотрел на меня внимательно, а я добавил:

– Обо всем об этом написано в письме профессора Слонского. Кроме того, император выделил вам из собственных средств премию в две тысячи рублей, – и я протянул ему конверт с вензелем Николая I, добавив: – Это за ваши заслуги в науке. Премию можете оставить себе, даже если вы отклоните наше предложение.

– Артемий Александрович, голубчик… Вы ведь знаете, что меня уволили от должности по указу Сената. К тому же в бытность мою профессором и даже ректором оклад мой составлял не более четырех тысяч рублей в год… А тут вы привозите мне такую сумму и такое предложение… Интересно, почему государь признал мои заслуги именно сейчас? Неужто… Скажите, Артемий Александрович, вы знакомы с моими трудами?

– Конечно, Николай Иванович. Изучал в университете. Да и теория относительности…

Я запнулся. Ну ты даешь, Тема… Ведь ее откроют только в ХХ веке. Да, на основании геометрии Лобачевского, но хрена ты о ней упомянул…

Где-то месяц назад нас, новоназначенных ассистентов Университета, собрал Владимир Михайлович и поручил готовиться к тому, чтобы лично посетить выдающихся русских ученых, как уже признанных, так и тех, чьи заслуги в нашей истории имели место в будущем.

Тех, кто находился в Петербурге, Владимир Михайлович посетил лично. Нас же отправили в Москву и другие города страны. Меня с Надей Веселовской – откуда, интересно, Владимир Михайлович узнал, что я к ней неровно дышу? – послали в Казань. Сейчас она обрабатывает Варвару Лобачевскую, супругу Николая Ивановича, которая в конце лета уехала в город, где и находится в данный момент. А я поехал к одному из моих кумиров, которым он является с тех пор, как я еще в детстве познакомился с его геометрией – к самому Николаю Ивановичу.

Владимир Михайлович, покуда нас с Надей вводили в курс дела, рассказал, что, когда император узнал, что человек, к коему он до того, из-за информации, полученной от «доброхотов» из Академии наук, относился весьма прохладно, оказался одним из гениальнейших ученых, лично назначил ему премию и оклад, а также собственноручно написал письмо. Такой чести были удостоены немногие. Впрочем, и стандартный оклад для будущих профессоров был определен в пятьсот пятьдесят рублей, плюс квартирные, что превышало жалованье в любом другом университете.

А сейчас великий математик, странно посмотрев на меня, перешел вдруг на профессорский тон:

– Артемий Александрович, недавно и до нас дошли сведенья о победах на Балтике и в Крыму. Пишут, что появились какие-то новые люди на неизвестных доселе кораблях, которым и принадлежит сия заслуга. Кроме того, я, должен сказать вам, знаю практически всех ученых, которые могли бы претендовать на пост ректора любого университета. Так вот, фамилия Слонский мне решительно незнакома. Скажите, Артемий Александрович, вы с профессором Слонским имеете отношение к этой неизвестной эскадре?

Я глубоко вздохнул и произнес:

– Да, Николай Иванович, имеем.

– И вы, как я догадываюсь, не из нашего времени? Сейчас мое имя практически неизвестно, а то, что мои теории получили какое-либо применение, для меня весьма неожиданно. Хоть и чертовски приятно.

– Именно так, Николай Иванович. Я родился в 1988 году в Нижнем Новгороде. Ваш земляк. Отец мой был профессором математики в университете имени Лобачевского – именно так в нашей истории назвали Нижегородский университет. А я учился на военного инженера-электронщика, что подразумевало в том числе и углубленное изучение математики…

– Надеюсь, вы расскажете мне по дороге в Петербург, что это за профессия такая, – улыбнувшись, сказал Лобачевский. Надо признать, что он хорошо держится; ведь не каждый день встречаешься с людьми из будущего.

– Расскажу, Николай Иванович. Кроме того, у меня для вас есть небольшой подарок. – Я сходил в прихожую и принес оттуда сумку. – Вот учебник неевклидовой геометрии, по которому учился и я. Вот здесь – кое-что про теорию относительности. А здесь – ваша биография в нашей истории, в серии «Жизнь замечательных людей».

Лобачевский взял последнюю, поднес ее поближе к лампе, сощурившись, пролистал и вдруг побледнел.

– Выходит, что я умру в 1856 году…

– Надеюсь, что этого не произойдет. В Казани нас ждет моя коллега, Надежда Викторовна Веселовская – ассистент медицинского факультета. Она и проведет ваш первичный осмотр. Не беспокойтесь, о медицине она знает больше, чем любой врач в вашем времени. Эта наука всегда шагала у нас вперед семимильными шагами…

– А что насчет моей семьи?

– После вашего осмотра мы ее возьмем с собой – они же сейчас в Казани? – и отправимся в Тверь на пароходе, а далее в Петербург по железной дороге. Там вас для начала определят в Елагиноостровскую клинику, к профессору медицины Елене Викторовне Синицыной. Именно она излечила государыню от чахотки.

Лобачевский тяжело вздохнул.

– Ах, как жаль, что вы не прибыли двумя годами раньше. Мой Алеша…

– Да, тогда мы, наверное, смогли бы спасти вашего сына, он ведь умер от той же болезни…

– Ничего уже не сделаешь, увы. Что случилось, то случилось. Вы же, полагаю, пока не умеете воскрешать мертвых… А что будет потом?

– Мы надеемся начать подготовительный семестр уже в феврале следующего года. Но до того, первого декабря в Петербурге намечается съезд русских ученых при Елагиноостровском университете, где для вас уготовано место в президиуме. Кстати, зарплата будет начисляться уже с первого ноября. Во время подготовительного семестра будет пониженная нагрузка на новых профессоров, зато будут читаться курсы по известным нам научным достижениям в самых разных сферах, в том числе и математике.

Я не стал говорить, что два курса буду читать лично, второй из которых – именно по геометрии по учебнику Сергея Петровича Новикова. Кроме того, мне предстоит защитить диплом и начать работу над диссертацией. Но это все в будущем… Конечно, было несколько боязно, как отреагирует Лобачевский на то, что какие-то юнцы будут его учить. Но у того вдруг загорелись глаза, и он с жаром произнес:

– Артемий Александрович, знаете, что для меня самое важное? Мои дети и моя супруга, конечно, на первом месте. А вот на втором – именно возможность самому поучиться, ведь математика в вашем времени, я полагаю, активно развивалась. Почести же и деньги – дело третье и не столь важное. Так что я вам бесконечно благодарен, Артемий Александрович. Вам, профессору Слонскому и, конечно, государю. Не откажетесь переночевать сегодня у меня? Мне надо будет отдать некоторые распоряжения и уладить кое-какие дела. А завтра с утра мы с вами сможем отправиться в Казань.

5 (17) октября 1854 года.

Кабинет в Зимнем дворце

Подполковник Гвардейского Флотского экипажа Смирнов Игорь Васильевич

– Василий Андреевич, познакомьтесь, – Андрей Березин представил меня моложавому генералу в мундире, увешанном орденами, и с лихо закрученными усами, чуть тронутыми сединой. – Это подполковник Игорь Васильевич Смирнов, глава Внутреннего управления Особой службы Эскадры, мой заместитель.

Усатый орденоносец пожал мне руку и в свою очередь представился:

– Генерал-адъютант Василий Андреевич Перовский. Андрей Борисович вкратце рассказал мне, что у вас для меня имеются весьма любопытные сведения. Поэтому-то он и предложил вам встретиться со мной в столь ранний час, перед нашим совещанием с императором.

От напоминания о том, что часы во дворце пробили всего шесть часов, мне нестерпимо захотелось зевнуть. Прикрыв ладонью рот, я с трудом сдержался и произнес:

– Ваше превосходительство…

Перовский слегка поморщился. Видимо, он уже знал о том, что мы, люди из будущего, с трудом привыкаем к титулованию во время общения со своими предками.

– Игорь Васильевич, поскольку беседа наша приватная, то вы можете обращаться ко мне просто по имени и отчеству.

– Хорошо, Василий Андреевич. Так вот, мои люди, совместно с сотрудниками департамента графа Орлова, занимались разработкой нескольких подозрительных личностей. Сначала нам удалось выйти на группу, которая, как оказалось, работала на англичан, хоть и состояла в основном из поляков. Но как и предполагалось, они такие оказались не единственные. Два дня назад мы обнаружили еще одну явку в доме на Казанской улице. Кстати, в том самом, в коем еще в царствие императора Александра Павловича жил польский поэт Адам Мицкевич.

– Я знаю этот дом, – кивнул Перовский. – Да и с Мицкевичем имел честь быть знакомым. Кто ж знал, что он станет таким ярым ненавистником нашего отечества…

– Так вот, – продолжил я. – Нам повезло, что в доме напротив пустовала квартира, которая принадлежала одному приятелю штабс-капитана Новикова, моего напарника из ведомства графа Орлова. И вчера майор Васильев и его группа увидели, как двое поляков, которые уже бывали в том доме, привели с собой двух молодых людей. Мы узнали в них наших курсантов. Им пришлось выручать этих охламонов и начать штурм здания намного раньше, чем мы собирались.

– А зачем было ждать-то? – полюбопытствовал Перовский.

– Дело в том, что нам очень хотелось понаблюдать за теми, кто заходит в этот дом и посещает явочную квартиру. Да и кое-какие разговоры мы смогли подслушать – есть у нас аппаратура, считывающая человеческую речь с оконного стекла…

Перовский покачал кудрявой головой и с некоторым сомнением посмотрел на окна кабинета, в котором мы находились.

Андрей улыбнулся:

– Не бойтесь, Василий Андреевич, кроме нас, ни у кого такой аппаратуры в этом мире нет. Да и к чему вас здесь подслушивать? Тем более, в кабинете, выходящем во внутренний двор Зимнего, где просто негде ее разместить. Продолжай, Игорь Васильевич.

– Интересным оказалось то, – сказал я, – что разговоры в квартире на Казанской велись на чистейшем французском языке. И при штурме здания мы смогли задержать не только пятерых поляков, включая похитителей наших ребят, но и одного француза, который выдавал себя за немца, так как учился в Гейдельберге и в совершенстве выучил тамошний язык. Это некто граф де Козан. Граф же сей, хоть и был самых что ни на есть голубых кровей, так перепугался, увидев наших ребят, что рассказал нам много такого, о чем он, вне всяких сомнений, теперь сожалеет.

В частности, мы узнали, что многие из его подчиненных уже давно окопались в Петербурге, а де Козана прислали еще в конце прошлого года из самого Парижа. До этого он сеял разумное, доброе и вечное в Алжире. И он решил, что мы такие же дикари, как и тамошние туземцы-бедуины, эрго, можно по отношению к нам пользоваться теми же приемами, а именно, захватывать местных обитателей с последующим «потрошением» – так мы именуем допрос с использованием методов, которые не считаются приемлемыми в цивилизованном мире.