Текст книги "Исландия"

Глава 5
На пароме

Я отчасти голем, потому что согласился недавно участвовать в эксперименте по замене куска мозга органическими алгоритмами. Зачем я это сделал? А зачем неимущие люди расстаются с одной из почек? Тем более физически я ничего не лишался, просто сдал внаём часть вычислительных мощностей своего мозга вместе со снами – общему для таких, как я, органическому компьютеру, сосредоточенному на поисках сигналов инопланетных цивилизаций.

Собрали меня чудесно, правда, кое-какие провалы сознания и жизнедеятельности я ощущаю до сих пор, даже после обучающего периода активности алгоритмов. Например, в какой-то момент моё сознание может быть переполнено воспоминаниями, никак не связанными с настоящим временем, в том числе и ложными (возможно, чужими, но точно я не знаю). В такие периоды я принимаю таблетки, которые притупляют воспоминания вообще. Но вот чувство голода и вкус пищи ко мне теперь приходят редко.

Из-за нищеты, преследовавшей меня десятилетиями, часть мозга, примерно сотую часть, я сдал в аренду на пять лет Всемирной ассоциации вычислительных мощностей. Взамен я получил ренту, чуть меньше прожиточного минимума, а также доступ к состояниям изменённого сознания. Сама процедура была вполне безобидной, всего за два часа в мой мозг была вживлена кремниевая капсула, заменившая часть физиологических функций и вместе с тем высвободившая органические алгоритмы для сторонних вычислений.

После операции я месяц ещё чувствовал сбои в координации некоторых движений, например иногда приходилось задумываться, как именно взять в руки тот или иной предмет – чашку, авторучку, сковородку, но это постепенно прошло, я не успел даже насторожиться, да оно и понятно, ведь человек не блоха, ко всему привыкнет. Тем более душу дьяволу многие бы продали, да что-то никто не покупает. И скажите на милость, какой писатель отказался бы от такого эксперимента, ведь опыт – главное, что преследуется верой в слова. Да и воспоминания как побочный эффект – явление порой увлекательное.

Впервые я оказался в Израиле, когда мне было двадцать лет. В те времена дешевле было добираться до Кипра и после плыть на пароме в Хайфу. Стоял ноябрь, из снежно-дождливой Москвы я почти мгновенно попал в Ларнаку и затем в тёплую Никосию. Чистое звёздное небо, горшки с растениями у порогов свежевыбеленных домов, пустые улицы, компания моряков, высыпавших в обнимку с девушками из гостиницы, громовой смех и английская речь. Этот левантийский городок во всём был не похож на то, что я видел за свои двадцать лет, нынче настолько далёких, что едва верится в то, что это был именно я, ступивший в Лимасоле на борт парома, отчалившего на закате. Я простоял на носу корабля до полуночи, вглядываясь в тьму волн и неба. Волны сумрачно хлопали где-то внизу, с шипением расходясь по скулам судна. Я представлял себе, как тем же курсом флот Христовых воинов стремился в Святую землю от стен Византии. Это была армада деревянных военно-транспортных кораблей: с одной, двумя мачтами и рифовым вооружением прямых и косых парусов, позволявших ходить круто к ветру. Имея округлый корпус и высокие борта, нефы обладали несколькими якорями, вёсельными боковыми рулями и приподнятыми носом и кормой, где были расположены ярусные надстройки. Всхрапывали лошади в стойлах, грозди гамаков висели по бортам, наполненные телами. Свежий аромат моря и капельная взвесь разбитых волн. Море ночью особенно первобытно. Миллионы лет оно ничем не отличалось от того, что видим мы сейчас. То же видел и пророк Иона, где-то рядом совсем, у берегов Яффы, на пути в китовое чрево.

Неф – это и корабль, и продолговатое помещение, часть интерьера, обычно в зданиях типа базилики, ограниченное с одной или с обеих продольных сторон рядом колонн или столбов, отделяющих его от соседних нефов, также схожих с перевёрнутым корпусом корабля. Образ Христа часто передаётся знаками в виде судна или якоря (дужка и цевьё, которое можно принять за мачту), ведь корабль, ковчег по имени «Церковь», символизирует человека, плывущего к вечной жизни, имея якорь – символ надежды, поскольку без якоря судно беспомощно и может разбиться о скалы.

Надежда была воздухом, которым я дышал в той поездке. Это был тот момент, когда я непосредственно осязал своё неведомое будущее, и вкус его был вкусом Средиземного моря, при том что я уже знал, что такое разность морей.

Море свободно от государственного строя и всех последствий цивилизации. Ровно та же беспримесная могучая сила стихии правила на большей части поверхности планеты множество эпох тому назад. Вот отчего путешествие морем так захватывающе: оно вплотную имеет дело со временем.

Когда-то меня поразила прозрачность Чёрного моря – с пирса можно было рассмотреть каждый камушек на глубине шести метров. Каспий, на котором я вырос, никогда бы не позволил до конца всмотреться в свою бутылочного цвета зеленоватую глубь. Вообще, огромная разность между морями – во вкусе, запахе, цвете, виде берегов, – осознанная когда-то в детстве, невероятно расширила мировоззрение. Это был едва ли не первый скачок с эффектом вроде прозрения, потому что горький, но менее солёный Каспий стал пониматься мною с сыновним чувством, я окончательно различил материнские его объятия и всю его суровую твёрдость – нигде, кроме Каспия, я не видал таких яростных, крутогрудых белых коней, штурмовыми рядами рушившихся от свала глубин на берег, разбиваясь и переворачиваясь через голову, размётывая пенные гривы.

Ранним утром мы подплыли к Хайфе; в море стояла свежая волна, затихавшая в бухте, перед входом в которую пассажиров согнали к борту, чтобы пограничники, прибывшие из порта на катере, могли нас видеть, кружа вокруг парома.

Чуть позже я окажусь в Кесарии, городе Ирода Великого, и увижу, как туча несётся над морем, как тень от неё чернильно ложится на волны в бухте, окаймляющей ипподром, на котором когда-то пятнами проступала кровь коней, распоротых осями колесниц. Нет ничего прекраснее, чем бег лошадей на фоне штормящего моря, которое меняет цвет по мере движения туч.

Вскоре по прибытии в Землю со мной произошли разные события, но особенно помнится время, проведённое в сторожевом шалаше на окраине Реховота, где я присматривал за созревающими апельсинами. Пардес[6]6
  Пардес (буквально – «фруктовый сад») – акроним, применяемый в иудейской традиции для четырёх уровней толкования Танаха и Талмуда.


[Закрыть] мой, апельсиновый сад, занимал два десятка гектаров на склоне холма, подпиравшего город с востока. С вершины его, где стояла обрушенная усадьба, выстроенная в 1920-х, открывался вид на лиловые волны садов: они перекатывали через горизонт, увлекая в прозрачность взор и надолго оставляя в состоянии таинственного счастья.

Попал я в сторожа неожиданным образом. На пляже Пальмахим, где главным развлечением было вскарабкаться на громоздившийся на мели ржавый танкер с граффити на корме «Moby Dick», я познакомился с Павлом. Родом он был из Риги, где уже преуспел в коммерции. Совершив алию, он рассчитывал развить свой успех. В тот же вечер в студенческой пивной Павел поведал о своём плане. В Риге у него есть знакомый управляющий птицефабрикой. Главное для птицефабрики – непрерывные поставки несушек. Яйца, из которых вылупляются именно несушки, а не холостые куры или петухи, – особый стратегический товар. План был в том, чтобы отправиться по кибуцам и договориться о цене на золотые яйца. Я был нужен Павлу не столько как толмач, сколько ради солидности: я знал только английский и вид у меня тогда был как раз подходящий для секретаря.

Однако израильские птицеводы оказались не лыком шиты, подходящей закупочной цены нам получить не удалось, и скоро Павел переключился на иной бизнес. Мы стали ездить по модельным агентствам Тель-Авива, и я переводил брутальным мужичкам, что Павел хотел бы спонсировать приезд итальянских моделей – оплатить проживание в отеле в течение недели, съёмки и работу агентства по организации показов и фотосессий. Взамен Павел требовал долю в рекламных контрактах. Сутенёристые мужики не очень понимали, чего именно Павел хочет, но ситуация, в которой им кто-то предлагает денег, ненадолго очаровывала их.

Тем не менее после двух этих фиаско Павел решил со мной расплатиться. Брат его вот-вот должен был жениться, и для этого он договорился со своим научным руководителем об отпуске, но на подработке заменить его было некому: он дежурил по ночам сторожем на апельсиновой плантации. Павел вызвался подыскать ему сменщика, и выбор пал на меня. Жизнь в пардесе явно обещала быть лучше, чем поиски золотых яиц и реклама шампуня, и вскоре я с книгами и тетрадями переехал в апельсиновый сад.

Мне не забыть того времени, что я провёл под сенью крон, полных светящихся плодов. Сторожить урожай было не от кого, так что у меня и старой лохматой собаки Элизы свободного времени было предостаточно. Утром я обходил свои владения, после кормил собаку овсянкой. Вечером я снова обходил плантацию, замечая, как насыщается цвет апельсинов на закате. Я поднимался на склон холма к обрушенной усадьбе и садился на камень наблюдать за дроздами. Я был очарован этими пронзительно орущими пернатыми. Иссиня-чёрное оперенье, ярко-жёлтый клюв и необыкновенная подвижность, с какой они перелетали понизу от куста к кусту, ссорились, мирились, общались, кормились, обучали птенцов летать, – всё это производило впечатление театра. Дрозды привыкли ко мне и совершенно не стеснялись, пока я поглядывал на симфонический закат и читал на гаснущих страницах Шестова, Бубера, Блаженного Августина или учил итальянский странным способом: по параллельному переводу «Божественной комедии», написанной на староитальянском, но тогда для меня это не имело никакого значения. Хаотичность поведения младенца – лучший способ познать мир.

А ещё в моей апельсиновой роще обитала черепаха – средиземноморская, размером с саквояж. Впервые я обнаружил её по звуку: она сонно чавкала паданками. Медленность черепахи меня завораживала, она казалась чем-то похожей на меня – существо, застывающее понемногу в райском янтаре пардеса, полного закатов и восходов. Я прозвал черепаху Дантом.

В тех видениях, рождённых для меня Землёй, я стал солидарен с Енохом, неким человеком, жившим в третьем веке до нашей эры, которому были открыты глаза, и он увидел на небесах ангельское сообщение. Енох, в сущности, был первым естествоиспытателем, фенологом, натуралистом, и это удивительный факт истории знания. В преддверии своего повествования он рассказывает о некоторых ангелах, сынах неба, возжелавших дочерей человеческих. Ангелы эти спустились на вершину горы Хермон, на самую высокую точку Земли, и земные женщины зачали от них детей, родившихся всезнающими исполинами, однако подлежащими притеснению. Мне кажется, на Земле ещё остались такие сыны ангелов: они живут особой тайной жизнью, передают из рода в род своё предназначение и ищут себе подобных.

И стало известно Еноху, что некоторые ангелы вмешались в человеческую жизнь: Азазел научил людей делать железные орудия, но главное – научил их искусствам и открыл как видеть то, что было позади них. Разве это не изобретение истории, археологии и так далее? Ангел Амезарак научил людей заклинаниям, Армарос – расторжению заклятий, Баракал – наблюдению за звёздами, Кокабел – знамениям. Знания не только пошли впрок людям, но и погрузили их, как пишет Енох, в состояние растленное. Можно ли быть развращённым знаниями? Если это трудно представить, то стоит вспомнить об изобретении ядерного оружия. «И когда люди погибли, они возопили, и голос их проник к небу» – так свидетельствует Енох, откуда следует, что он хоть едва ли не первый в истории человечества учёный, но также и провозвестник ответственного отношения к научным открытиям, наглядным примером которого послужила ситуация с ангелами, искусившими человечество знаниями.

И повелел Господь связать Азазела и положить его во мрак, в бездонный колодец в пустыне, которая находится в Дудаеле. В сущности, иногда мне кажется, что этим я и занимаюсь, бродя по Земле, – ищу ту самую пустыню в безвестном Дудаеле.

В результате ангелы, возлежавшие с жёнами человеческими, были наказаны, а исполины повержены. Но в том-то и дело, я уверен, что кое-кто выжил, сумев скрыть своё исполинство. Пока шло уничтожение, великаны лежали и не двигались. Тех же, кто держал ноги наружу из холмов, замечали и уничтожали. А те, кто догадался подогнуть ноги, те уцелели. Бродя по лобастым холмам Иудеи и Самарии, я не раз задумывался о том, что под ними покоятся исполины.

Видения мне являлись не слишком разнообразными способами: либо просто спускалась полупрозрачная пелена, подобная трёхмерному киноэкрану, либо, как и Еноха, облака и тучи звали меня, движение звёзд и молний гнало и влекло меня, и ветры давали мне крылья. И вот ещё точное ощущение, не знаю, как передать его лучше, чем сделал это Енох: «И я вступил в тот дом, который был горяч как огонь и холоден как лёд; не было в нём ни веселия, ни жизни – страх покрыл меня, и трепет объял меня».

А разве не прекрасно видение Еноха, когда он говорит, что видел краеугольный камень земли и четыре ветра, которые носят землю и основание неба? Прекрасно и ужасно, поскольку как не устрашиться, узрев семь звёзд, подобных великим горящим горам и духам, просившим Еноха о заступничестве пред Всевышним. Это наблюдение протяжённости небесных светил – невероятное откровение в эпоху, не знавшую телескопов. В целом получается, что звёздные термоядерные реакции – это кипящее хранилище духов.

Мои блуждания во время топосъёмок, мои маршруты напоминали мне хождения самого Еноха, едва ли не дословно. Ведомый ангелом, он переходит от одного метафизического места к другому, и вот он видит на западе горный хребет, скалы и четыре глубокие и обширные долины, о которых ангел сообщает, что они предназначены для того, чтобы в них собирались все души сынов человеческих.

И вот это представление мне нравится очень, оно необычайно подходит моему пониманию ландшафта: «И в дни конца времён горы будут скакать, как овны, и холмы будут прыгать, как агнцы, насытившиеся молоком; и все они сделаются ангелами на небе».

Так был ли я когда-либо счастлив? Во-первых, да, в какие-то минуты был. Во-вторых, счастье сущность необещанная. Но даже амёбы обязаны быть счастливы, поскольку без этого химического вознаграждения эволюционный процесс может пойти вспять. В идеале, конечно, писатель не обязан жить человеческой жизнью, скорее он должен обитать на берегу моря или реки, прогуливаться, рыбачить и выращивать карманные облака, однако никто, кроме фортуны, не способен обратить его к такому способу существования. Лично для меня обстоятельства никогда не складывались в пользу досуга. Но, в конце концов, счастье – это всего лишь осознание, чем именно желаешь заниматься, и возможность это выполнять. Справедливость хотя бы первой части этой формулы – уже крошки хлеба для птичек небесных. Рахманинов сокрушался: «Если мне не удаётся играть день или два, я уже сам чувствую, что играю хуже; если не буду играть неделю – это почувствуют и другие». С писательством дела обстоят примерно так же, нет никакого приобретаемого навсегда «мастерства», есть только труд, в котором чем дальше в лес, тем больше дров, и есть удача. Причём без труда нет удачи и удачи нет без труда. И если с работой более или менее понятно, то с удачей всё значительно сложнее, ибо она парадоксально связана с творческими способностями, суть которых в том, чтобы чувствовать и чувство это уметь точно передавать другим. И вот здесь даже фортуна бессильна. В отличие от бесконечности.

Море на Апшероне особенно было связано с осознанием бескрайности – низкие берега по мере удаления от них исчезали за накатывавшими волнами довольно скоро, дно моря на долгом протяжении было испещрено длинными отмелями, и плавание происходило от одной к другой, с непременным отдыхом на каждой, так что вскоре можно было отплыть от берега на километр и далее, почувствовав себя практически в открытом море. К морю нужно было идти по пустынной местности, покрытой солёной коркой, крошащейся под ногами, потом долго брести по мелководью, и так складывались две бескрайности – пустыни и морской глади. Бесконечность обучает нас грусти.

Что же я делал, пока меня не было на Земле, чем занимался? Я прожил несколько жизней – слонялся, путешествовал, работал. Кем только не был! Программистом и координатором отдела продаж, менеджером по закупкам, ответственным представителем компании и IT-журналистом, писал для журналов и радио. И всё это время я путешествовал. Много лет меня неудержимо тянуло в Крым и в низовья Волги, на Каспий, я побывал в Мазендеране, в Туруханской тайге, на Чукотке. Однажды я попал в экспедицию, суть которой состояла в том, чтобы, сплавляясь на плотах, исследовать опустевшие в новейшее время берега одного из притоков Лены. На всём его протяжении мы встретили множество брошенных деревень и не встретили ни одного человека, только медведей, ловивших на перекатах рыбу. После этого странного, как рассказ Кафки о Сибири, путешествия моя жажда пространства окончательно сменилась стремлением к цивилизации.

Калейдоскопическое разнообразие своих работ я вспоминаю с удивлением. Когда-то я трудился в рекламном отделе одной компании, торговавшей компьютерами и оргтехникой. Розничный салон находился в помещении бывшей столовой Института радиотехники в Большом Трёхсвятительском переулке, в замечательном районе Москвы, полном истории и историй. Например, в том же здании располагалась когда-то редакция «Русского вестника», куда за гонорарами являлись Толстой и Достоевский. Выше по переулку, ближе к Покровскому бульвару, находилась Ляпинская ночлежка, воспетая Гиляровским, а в Морозовской усадьбе левые эсеры когда-то держали в заложниках Дзержинского. Там же во флигеле жил и умер Левитан – и так далее. Гуляя по окрестностям, скучать не приходилось, благодаря чему на внутреннем сайте компании регулярно появлялись краеведческие очерки. Принимал я участие и в оформлении торгового пространства. Однажды нам пришло в голову украсить интернет-кафе гипсовыми барельефами иероглифов цивилизации майя. Сказано – сделано, и мы несколько дней замешивали обжигающий гипс и потом орудовали резцами, глотая пыль, пахнущую травмпунктом, в память о гениальном подвиге Кнорозова, который расшифровал для человечества, казалось бы, канувшую эпоху. Но главное, что открылось тогда в том переулке, – оббивая штукатурку, мы извлекли из стен сплющенные пули, две горсти. Такова Москва со своими подвальными тайнами, в ней есть особенное подземное солнце, тусклое и никогда не заходящее, как и положено городу с остановившейся и не расхлёбанной ещё историей.

А ещё когда-то в Сан-Франциско я устроился летом развозчиком пиццы. Мне надо было заработать денег на автомобиль, достаточно исправный, чтобы доехать до Луизианы. В тот год Бразилия выиграла чемпионат мира, и мой первый день работы был полон гудящих автомобилей с высунувшимися по пояс девушками. Они были пьяны от счастья и размахивали жёлто-зелёными флагами. Вряд ли какая-либо другая работа может сравниться с возможностью узнать город до самого его мозжечка, которую даёт вам мозаика из коротких встреч с голодными людьми. Вы протягиваете им горячую пахучую коробку, а взамен они одаривают вас своим характером, какими-нибудь мизансценами в дверных проемах самых разных квартир, домов или обиталищ (пиццу, например, могли заказать бездомные – по телефону в ближайшем баре). До сих пор помню десяток ярких, иногда безумных, иногда даже опасных или восхитительных встреч. Однажды ночью мне довелось принести заказ слепому человеку, в квартире которого был выключен свет, а когда он его включил, все стены оказались увешаны зеркалами. Я довольно быстро обнаружил зависимость: какие именно клиенты дают больше всего чаевых. Наименее доходны были заказы в особняки респектабельных районов, например на улице Sutter. На улице California был один роскошный дом, где взрослые всегда посылали расплатиться сына – рыжего быстрого мальчика лет семи. Он принимал от меня сдачу и, глянув в ладонь, ссыпал всю мелочь без остатка себе в карман, неизменно при этом воровато оглядываясь на вход в столовую, где находились, судя по голосам, его родители. А самые большие чаевые я получил в адском месте на Buchannan, в муравейнике социального жилья времён освободительного правления Джона Кеннеди, куда полицейские боялись сунуться без шлемов и бронежилетов. Хозяин пиццерии, необъятный грек Дин в очках, припорошенных мукой, снаряжая меня в жерло расовых проблем американского общества, всегда грустно качал головой и охал, будто это я его туда посылал, а не наоборот. Самые большие «типы» в моей жизни мне дал негр с проваленным сифилитическим носом, края которого были обмазаны синтомициновой эмульсией. Этот запах из забытого детства вызвал волнующий прилив смутных припоминаний, подкреплённых тем, что опустилось мне в ладонь. Негр дал мне шесть долларов, всю сдачу с двадцатки за Pepperoni Medium из Round Table Pizza на Van Ness Street. Шесть восхитительных мятых баксов. Это было целое сокровище. На них я мог пировать вечером у океана двумя бутылками «Гиннесса», упаковкой beef-jerky и пачкой сотого «кента». Тот несчастный негр наверняка давно уже прах. Я видел его всего несколько секунд своей жизни, но вспоминаю его куда чаще, чем все премии, зарплаты и того мальчика с California Street.

К концу лета я решил, что теперь-то доеду до устья Миссисипи, и стал изучать объявления о продаже машин. Меня интересовало лишь одно. «Скажите, – спрашивал я продавца старенькой "хонды", "олдсмобиля", "шевроле" или "мазды", – эта машина доедет до Нового Орлеана?»

Новый Орлеан, родина джаза и «Трамвая " Желание"», был пределом моих мечтаний о перемещении в пространстве. Наверное, тут не обошлось и без Гекльберри Финна, стремившегося туда с Джимом на плоту по Миссисипи, но что меня удивило – все продавцы, не моргнув глазом и не ахнув, кивали: «Доедешь», что говорило не столько об уловке, сколько об отношениях американцев с пространством. Для нации, заселившей Дикий Запад, перемещаясь по смертоносным пустошам на телегах, семь вёрст не крюк.

И я с замершим сердцем им верил и не верил, будто снова находил свидетелей неизъяснимого чуда, которое теперь уж непременно должен был опробовать на собственной шкуре.

С тех пор прошло двадцать лет, металл моей Chevy Nova не раз был переплавлен и, может быть, даже обрушился вместе с ракетой на военные бункеры в Ираке или плавает где-то в толще Мирового океана частицей корпуса или оружия подводного атомного крейсера. Двадцать лет вместили не одну эпоху – за это время много чего произошло, и уж не вспомнить, в какой последовательности: утонул, захлебнувшись временем, мой любимый город – главный ценитель креольской кухни и диксиленда; мировой порядок совершил множество мускульных усилий – рухнули одни тирании и окрепли другие, призрак Сталина обрёл плоть и надвинулся на Европу. Расстояние в пять тысяч километров теперь мне не кажется одиссеей Орфея, но я всё сильнее скучаю по возможности так же вдруг размахнуться, достать кошелёк и, слегка приценившись, купить билет на ещё не объезженный транспорт, чтобы под Led Zeppelin вытянуться всеми четырьмя колёсами вдоль параллели или меридиана, пожирая зрачком холмы, лощины, крохотные городки, их рухлядь, вывески, соломенное чучело полицейского в машине напротив городского совета и пожарной части под одной крышей, останавливаясь на задичавших заправках, вдыхая полынный пыльный запах Невады и жидкое галлюциногенное солнце Аризоны, – чтобы, наконец, в свой ненавистный обычно, а сейчас печальный день рождения въехать в собственную мечту, небывальщину, перестать верить глазам и ушам, смятенным ревущими на улице тромбонами, свингующими кларнетами, грохочущим на пузе блестящего, как антрацит, парня барабаном; крепко выпить и потом полночи переходить из бара в бар, встречая то там, то здесь уже знакомых уличных музыкантов, переменивших спортивные штаны и засаленные байковые рубахи на белоснежные сорочки и пиджачные тройки. А на следующий день еле-еле проснуться и долго завтракать на дебаркадере, пить кофе с Kent'100, двойной фильтр, одну половину выдернуть зубами, щурясь на слепящую, лоснящуюся муть большой реки, когда-то омывавшей ноги великой американской литературы – босые пятки Гека и Джима, – на плёсе которой медлит чёрно-белый, хлопочущий плицами колёсный пароходик, и понимать с неясной грустью, что на нём в океан безвременья уходит твоё странное, как китайский фейерверк и полотна Левитана, время жизни.