Книга: Анархисты - Александр Иличевский

И раз уж речь зашла обо мне и о том, чего я не умею, то для начала я некорректно оформила заявку на пробег в "Книгомарафоне" с этим произведением под мышкой. Обоснование: "очевидно, что автор пишет по-русски" - оказалось недостаточным. Какое-то количество баллов с меня уже сняли, и совершенно справедливо, потому как даже для самого внимательного и независимого наблюдателя из космоса никакой очевидности нет и в помине. Иличевский родился в Азербайджане, работал в Калифорнии, живет в Израиле. А вот пишет, да, настолько по-русски, что аж скулы сводит. Но откуда ж об этом знать наблюдателю, который по долгу службы может и просканировал труды Тургенева, Гончарова и Чехова, но диктантов четвертных явно не писал никогда. Иначе он бы сразу их опознал в непременных описаниях природы, предваряющих, завершающих, а иногда и составляющих каждую главу. Цитировать не буду, но уж поверьте на слово: это те самые горячо любимые всеми повествовательные распространенные сложносочиненные и заковыристо-подчиненные предложения. Иногда восклицательные, реже бессоюзные, но всегда про дали, ели, окоёмы, времена года, бобровые хатки, лазурь и излучины, и, уж пожалуйста, никаких "клетей и оглоблей", а то некрасиво получается.

В моем случае - не в коня корм. Сидя по уши в этой самой природе (прямо сейчас природа в виде какой-то рыжей сколопендры продефилировала по клавиатуре, запуталась шмелем в занавеске и истерически залаяла под окном), я не то чтобы не ценю художественное слово, ей посвящённое, но очень в этом вопросе привередлива, до мелочности - всегда воспользуюсь поводом возмутиться нерелевантными сроками созревания капусты или неадекватным поведением волчьей стаи. Тут же придраться не к чему, но контакта также нет. Дистиллированный слог Иличевского не способствует сближению. Вся его кажущаяся натуральность соткана из синтетических материалов, имеет четкое служебное предназначение и писана с холодной головой и чистыми руками. Безупречно и бессердечно. Природа Иличевского не требует и с трудом переносит присутствие человека. Но тут на её лоне целый выводок, и в этом парадокс, который разрешается подозрительно просто.

Итак, в ничем не завуалированной Калужской области разномастная компания неавтохтонного происхождения, расположившись вокруг бывшей усадьбы мастерски вписанного в исторический контекст вымышленного анархиста Чаусова, пытается обрести тихое счастье, гражданские свободы и смысл жизни. Посредственный художник, одержимый поисками Левитана, барственными причудами и завезённой из столицы абстинентной фам-фаталь. Его антагонист - целеустремленный врач базаровского типа, распространитель как раз заглавной идеи. Еще один классический добродей-доктор, сам себе приятный собственной основательностью и стесняющийся появляться нетрезвым на людях. Молодой монах, способный поддержать разговор о квантовой физике и отзывающийся на обращение "святой отец", не будучи католиком. Меценат-нувориш. Усатый чиновник на немецкой машине и с немецкой же овчаркой... КПД у всех не велик: их задача то и дело с энтузиазмом спорить о вечном, изъясняясь максимально высоким штилем. (Тем, которые поглавнее, дозволено при этом страдать.) Почти у всех растительные фамилии: Соломин, Дубровин, Калинин, Капелкин, для полива, должно быть. И все поголовно и непродуктивно влюблены в существо, которое не только умом не понять, но и верить в которое невозможно - лунной красоты наркоманку Катю, которая и Настасья Филипповна, и Богородица, и Родина Мать в скифских серьгах, отсасывающая у таможенника за понюшку (так) кокаина, танцующая нагишом на валтасаровых пирах, мечтающая о чистоте, смерти, перерождении, покое и еще бы вот васильков на пшеничном поле пособирать. А все остальные персонажи в равной степени хотят ее убить, спасти или вывести в Германию.

Желание по-нашему, по-грибоедовски, воскликнуть: "Ба!" предсказуемо: лица и впрямь все знакомые, но погодите на шею кидаться - это настолько условные маски, что довольно быстро приходит понимание - живых людей за ними нет, а сплошные, страшно сказать, собирательные образы и персонификации каких-то даже не всегда антропоморфных сущностей. Вот и весь парадокс.

Надо понимать, что "Анархисты" - стилизация, узаконенный анахронизм, игра в старорежимный помещичий роман, что все эти "лик луны" и "зеркало озера" - не баг, но фича. Все правила соблюдены, и даже ружьё (пистолет) из первой главы натурально стреляет в последней. И финал - с некоторого момента предсказуемый - в результате оказывается другим, но безнадежнее и лучше очевидного. И даже комичнее, но это я перегнула. Сыграть в эту игру, и правда, можно было пободрее, с менее непроницаемо-серьёзной миной, но дело хозяйское: физики тоже шутят, но, видать, не все и не в такие патетические моменты, как составление уравнения для победившей энтропии в условиях среднерусской возвышенности.

...А потом природа в виде грозы повредила что-то важное в системе энергоснабжения, подарив мне темноту, а всякие полезные гаджеты обрекая на голодную смерть. Два дня пребывания в дикости и дописывание текста при свечах заронили было мысль: а не восторжествовали ли какие-нибудь анархисты в отдельно взятой губернии? Но нет - свет в конце концов воссиял, а анархия - дело одинокое.

Мир ради одной души не исправишь.

Не хочу писать об анархизме, о добровольном соединении автономных личностей, это понятно и так недостижимо, мне кажется, где же взять этих автономных личностей? Какая прекрасная, рациональная, правильная утопия. Чрезвычайно мне симпатичная. Как и первый странный мужчина, доктор Турчин. Не хочу писать об искусстве и поиске смысла жизни, таком, чтобы она стала без сучка и задоринки, но в то же время наполненная красотой и правдой. Очень привлекательная утопия, как и второй странный мужчина, Петя Соломин. А еще я не хочу писать о побеге в религию после Бауманки в поисках другой - свободной от телесности? (а вот тут стоит еще поразмышлять) - утопии и третьем странном мужчине, отце Евмении. Также оставлю в стороне других добреньких докторов, подвижников-директоров школ, мачистых таможенников и даже Левитана с Чаузовым (но как же они мне нравятся, эти призрачные великаны!). Это такие узнаваемые русские характеры, и спасибо, что автор может заставить их говорить тем русским языком, каким им и полагается изъясняться. Здесь нет деконструкции, схематизации, как у Сорокина, ни капли. Почему я Сорокина вспомнила... Ну постмодерн же. Кто осмелится писать классический роман?

Вообще, я поверхностна и ленива, в книге каждый персонаж и природа (в особенности она) заслуживает отдельного внимания. Я хочу писать про Катю. Прозрачные, сумасшедшие женщины наконец воплотились в героиню больше, чем на несколько страниц. Она разговаривает, как девчонки у меня под окнами летом, с пивом и ребятами в спортивных штанах. Катя абсолютно банальна, ни одной свежей мысли, ни одного из ряда вон поступка, никаких нравственных подвигов. Ей просто очень больно, но страдание не может служить достоинством, ведь так? Она как что-то непостижимое, замкнутое в прекрасную форму. Что-то неизвестное ей самой, нечто большее, чем она сама, чем ее личность. Наверное это называется душа. Алчные странные мужчины называли ее, наверное, Мировая мудрость, София, Богородица. И Турчин, совсем уж по-толстовски, самкой. От того, что можно провести параллели, символ не раскрывается. Все время хочется что-то почувствовать, схватить, постичь в Кате. Это невозможно, кажется, и это так по-настоящему. Настоящий поиск смысла в бессмысленной жизни.

Есть два эпизода в романе - борьбы с глиняным двойником, псевдо-погребения и погребения настоящего, от которых у меня перехватывает дыхание.

Вместо рецензии:

"Мысль потеряться грела Соломина. Одичать он не боялся. Не боялся и раствориться среди лесных духов. Он видел себя спустя месяцы, годы отощавшим до летучей легкости, идущим по лесу, бесконечному, как небольшая, сплошь лесистая планета, сопредельная человеческому телу. Все расстояния этой планеты измеряются в дневных переходах. Вот он выходит на край поля. Полежав в траве, послушав, как ветер ходит-бродит, грохоча сухими листьями кукурузы, как строчат кузнечики, пинькают медведки, как жаворонок полощется в гортани воздушного великана, он встает и идет по заросшему луговыми травами суржику. Рука перебирает щуплые колосья. С каждым шагом что-то приподнимается через грудь над чертой земли - и ни на толику не опускается обратно. Он весь окружен высоким воздухом. Гора воздуха высока настолько, что, подняв голову, он чувствует, как земля закругляется под подошвами, так что боязно. Он проходит по нежилой деревне, заглядывает в заглохшие сады, снимает с дичка два яблока, морщится и выбирает двор; ночует на сеновале. Через треугольник в провалившейся крыше проплывают звезды. У порога стоит бочка, наполненная дождями. Вдруг поверхность воды вздрагивает от слетевшего с притолоки паучка. Сквозь сон кисло пахнет слежавшееся прелое сено."