Текст книги "Проблемы духовно-нравственной культуры"

Сама же процедура разоблачительства в русской литературе имеет в конечном счете гуманистический смысл, так как с одной стороны она направлена на разоблачение бездушных социальных отношений, уничтожающих саму возможность искренних человеческих взаимоотношений, с другой стороны, она предоставляет своим персонажам, литературным героям определенный шанс «найти себя», обрести свое лицо.

В качестве некоторой версии «загадки» широты русской души, русского характера многими исследователями отмечается сочетание противоположностей, оцениваемых или как асоциальные, или как социально приемлемые. На самом деле, мы имеем дело в данном случае с необыкновенной пластичностью и гибкостью реагирования русского человека на ту или иную социальную ситуацию с позиций поиска органичности «лица» и «личины» в жизни каждого человека как соответствия «внешней формы» и «внутреннего содержания». В одних случаях для обретения этой органичности необходима соответствующая «личина», в других обретение «лица» ценой отказа от внешних усредненных «приличий», чтобы сохранить в себе признаки человечности и индивидуальности. Фактически при отражении этой проблемы (как и многих других) русская литература показывает не столько достижения, сколько проблемы в виде разрывов между «лицом» и «личиной» или реальные возможности их преодоления.

Мучительный поиск такой органичности составляет одно из глубинных стремлений в русском национальном характере. В этом отношении традиционную русскую ментальность отличает особое социально-экологическое мироощущение и мировосприятие, озабоченное сохранением в человеке «естественного», «живого» (внемасочного) отношения к окружающей действительности в любых жизненных обстоятельствах. В русской литературе выстроилась целая галерея соответствующих типов «лишних людей», не сумевших вписаться в формально-ролевые требования лицемерного окружающего социума (Онегин, Печорин, Бельтов, Протасов и т. д.). Даже если этим персонажам удавалось каким-то образом адаптироваться к окружающей среде, они в конечном счете оставались глубоко несчастными и одинокими людьми, так и не нашедшими смысла в собственном существовании. Характерно, что многие русские писатели сталкивались с этой же проблемой, «сублимируя» в собственном творчестве свои влечения к преодолению собственной неприкаянности и маргинальности.

Особенности движения в русской литературе по оси «формальное» – «неформальное» кратко иллюстрируется известной русской поговоркой «По одежке встречают – по уму провожают». «Одежка» («формальное», «внешняя форма» и т. д.) – это то, что предназначено для «встречи» ее носителя другими. Это означает желательную внутреннюю диалогичность формального, «внешнего» поведения субъектов, внимание к тому, как ты изначально будешь воспринят другими, каким ожиданиям окружающих ты будешь соответствовать. В этом проявляется изначально определенное уважение к окружающим, важность социальной значимости в социуме. Характерна в этой связи замеченная многими исследователями внутренняя диалогичность многих произведений русских писателей, выражающаяся в их явной или неявной обращенности к читателям, а также демонстрационность, известная театральность даже в описываемом повседневном социальном существовании многих литературных персонажей. Это присутствует не только в героях драматических произведений. Демонстрируемый «дендизм» Онегина, вид оборванца Плюшкина, внешне выраженная сострадательность князя Мышкина и т. д. подтверждают эту характеристику социального поведения русского человека.

В пословице «одежка» символизирует возможность устраивающей ее носителя остановки, передышки, доброжелательной встречи и т. д. Тем самым уже в «формальном» (внешнем виде, «личине») присутствует притязание на неформальность, теплоту приема другими, получение определенного психологического комфорта и т. д.

Отметим, что изначальная терпимость, доброжелательность даже к незнакомой, чужой «одежке», представленной нормами, обычаями, традициями других этносов, национальностей, также говорит о неизбывном стремлении русского человека по-своему «очеловечить» контакты с «другими», проявить положительные чувства к представителям не только своей, но и чужой культуры. Вот одно из соответствующих наблюдений М. Ю. Лермонтова о характере русского человека (в данном случае Максима Максимыча в «Герое нашего времени»): «Меня невольно поразила способность русского человека применяться к обычаям тех народов, среди которых ему случается жить; не знаю, достойно порицания или похвалы это свойство ума, только оно доказывает неимоверную его гибкость и присутствие этого ясного здравого смысла, который прощает зло везде, где видит его необходимость или невозможность его уничтожения» [22, с. 201–202].

В приведенной выше пословице важной также является ее вторая часть – «по уму провожают». Содержание в конечном счете оказывается для русского человека важнее формы. Именно то, как будет воспринято внутреннее содержание личности, наряду с внешними ее проявлениями, будут зависеть и «проводы» этой личности в дальнейший жизненный путь («по уму провожают»), успешность дальнейшего движения человека к следующим встречам с людьми, новыми жизненными обстоятельствами.

Можно предложить следующую типологию несоответствия содержания и формы, «формального» и «неформального», представленную в русской художественной литературе:

1. «Формальное» разрушается «неформальным» (содержание важнее формы). Такая социальная установка может носить деструктивный, разрушающий характер как по отношению к другим (Ноздрев в «Мертвых душах» Н. В. Гоголя), так и по отношению к себе (Раневская в «Вишневом саде» А. П. Чехова). При этом чаще всего эта установка так или иначе оправдывается писателями, потому что имеет и свои позитивные функции. Хулиган Ноздрев в конечном счете выступает главным разоблачителем Чичикова; Раневская в «Вишневом саде» несмотря на чеховскую иронию, предстает как хранительница умирающей романтически окрашенной дворянской культуры.

В подавляющем большинстве случаев русские писатели считают превалирование неформального начала над формально-ролевым меньшим злом, чем нарушение «общественных приличий», что и является по их наблюдениям свойственным русскому человеку, ценящим прежде всего искренность и теплоту в межличностных отношениях. Более того, такой перекос достаточно часто является определенной гарантией сохранения «живого» начала, человечности в повседневном существовании.

2. Следующая проблемная ситуация, представленная в русской литературе в интересующем нас аспекте, заключается в подавлении или разрушении «неформального» «формальным». В русской литературе это ситуация, когда мир чувств, человеческих привязанностей приносится в жертву формальным условностям и требованиям окружающего социума. Характерно, что никакими «интересами дела» или внешними приличиями чаще всего не оправдывается русскими писателями такая жертва, начиная от «Обыкновенной истории» И. А. Гончарова (Адуевы), кончая героями А. В. Сухово-Кобылина. Здесь в русской художественной литературе «схватывается» такая особенность русского менталитета, как психологическая незащищенность русского человека перед миром бездушного лицемерия и рациональности, подавляющей эмоционально-чувственную жизнь личности.

3. Ситуация разделения, размежевания сфер неформального и формально-ролевого социального опыта. Эта ситуация оказывается для русского человека, если опираться на художественные исследования в русской литературе, неразрешимой. Здесь разрушается чаще всего как неформальная, так и формально-ролевая сферы (примеры: знаменитый рассказ Л. Толстого «После бала», Иудушка Головлев, Каренин из «Анны Карениной» Л. Толстого и т. д.). Эта неразрешимость косвенно свидетельствует о такой особенности русской ментальности, как стремление к целостному восприятию мира, который должен быть един, строиться на общих основаниях во всех сферах жизнедеятельности, как неумение «делиться» в угоду разным социальным правилам без потери человеческого лица.

Рассмотренная выше оппозиция «формальное» – «неформальное» дополняется еще одной особенностью русской ментальности – поиском гармонии между «телесностью» и «духовностью». Эта проблематика оценивается русскими писателями не только в христианском контексте.

Оценка произведений русской художественной литературы как некоторой иллюстрации христианских заповедей, распространенная во многих культурологических, литературоведческих, искусствоведческих и других исследованиях, выглядит часто некорректно и не позволяет более всесторонне рассмотреть духовное содержание русской литературы. Специальные исследования показывают, что произведений русской художественной литературы, непосредственно интерпретирующих содержание Библии, евангельских текстов в качестве главного творческого задания, не так уж и много [3]. Это в первую очередь некоторые поэтические тексты М. В. Ломоносова, знаменитая ода «Бог» и ода «Христос» Г. Р. Державина, «Пророк» А. С. Пушкина, некоторые стихотворения А. С. Хомякова, отдельные фрагменты в романах Ф. М. Достоевского, довольно спорные интерпретации Евангелия в творчестве Л. Н. Толстого, поэма А. К. Толстого «Грешница», некоторые поэтические произведения Владимира Соловьева.

Зато дух христианского мировоззрения и мирочувствования явился в значительной мере определяющим в содержании русской художественной литературы, посвященном духовной проблематике. Так или иначе, проблематика «телесного» и «духовного» осмысляется в произведениях русской художественной литературы как возможность их движения навстречу друг другу, которая может и не совершиться (например, в поведении многих гоголевских героев представляющих мир пошлости и «вещизма»).

Положительным же примером в этом отношении (встречного движения «телесного» и «духовного») могут служить два замечательных художественных образа в «Войне и мире» Л. Толстого – княжны Марьи и Наташи Ростовой. Княжна Марья на протяжении романа двигается от замкнутой духовности в сторону земной человеческой любви, сохраняя в себе трепетное христианское отношение к близким. Иной путь у Наташи Ростовой – пройдя через различные искушения, страсти, увлечения, она обретает гармоничное существование в семейной жизни через духовную близость с любимым человеком.

Именно в теме любви, отражаемой в русской художественной литературе, особенно ярко проявляется такая особенность русской ментальности, как стремление к органичности «духа» и «плоти» через соответствующие возвышенные душевные состояния («душевность» как характерная черта русского характера).

Даже в творчестве «материалиста» Н. Г. Чернышевского речь идет о любви, основанной на готовности жертвовать во имя близких людей, любви, в которой даже ее телесные проявления пронизаны заботой о благополучии любимого человека. Характерна в этой связи древняя русская народная традиция синонимичности в обозначении любви глаголов «люблю» и «жалею». При этом речь идет не об унижающей жалости, а ее сочетании с уважительным и бережным отношением людей друг к другу.

Не случайна в этой связи распространенность в русской художественной литературе проблематики, связанной с сохранением семейных устоев, гармоничных семейных отношений, испытывающих человека на прочность гармонии в нем телесных и духовных сторон взаимоотношений с близкими. В традиционной русской ментальности ориентация на семейственность в повседневном существовании занимает одно из центральных мест.

Необходимо отметить, что «телесное» исследуется русскими писателями прежде всего не в физиологической или биологической плоскости, а как особые психологические установки, которые могут включать в себя не только сферу любовных отношений, но и различные пороки, противостоящие духовной культуре личности: чревоугодие, пьянство, алчность, «вещизм» и т. д. как психологические зависимости. Другими словами, «телесные» влечения в русской классической литературе раскрываются преимущественно как проявление внутреннего, душевного неблагополучия, представляя собой своеобразную психолого-художественную диагностику соответствующей «болезни» духа, иногда даже на ранних ее стадиях.

Погружаясь в этой связи в сферу «бессознательного», русские писатели исследуют зависимости личности от «телесного» в самых причудливых сочетаниях и на самых различных стадиях развития. Многие произведения русской художественной литературы в этом отношении превосходят известные научные психологические исследования личности.

Приведем в этой связи примечательное высказывание видного исследователя истории русской художественной литературы Д. Святополка-Мирского о Л. Толстом: «Толстой был предшественником Фрейда, но поразительная разница между художником и ученым в том, что художник несравненно более прозаичен и уравновешен, чем ученый. По сравнению с Толстым Фрейд – поэт и сказочник. Хваленая толстовская фамильярность в обращении с подсознательным – это фамильярность завоевателя в завоеванной стране, фамильярность охотника с дичью» [34, с. 403].

Внимание к «телесной» жизни в русской художественной литературе является проявлением русской ментальности, имеющей особую чувствительность к разнообразию чувственных впечатлений, разнообразному эмоциональному опыту, склонности к известной восхищенности богатством и разнообразием предметно-чувственного и природного мира. «Психосоматическая одаренность» многих представителей русского суперэтноса может проявляться как позитивно, ведя их к высотам одухотворения этих восприятий и переживаний, так и негативно, вплоть до погружения в бездны порока и стихию необузданных влечений.

Чаще всего погружение в «телесную» жизнь «по-русски» так или иначе связано с мучительным поиском эмоциональной насыщенности и живого творческого отношения к жизни.

В конечном счете эмоциональная щедрость, склонность к широте самопроявления и становится часто залогом обретения русскими людьми полноты жизни, «благоговения перед жизнью» (А. Швейцер) для преодоления мертвящей механистичности «официального» социума и ханжеской морали, убивающей естественные самопроявления человека.

За счет чего все же многим русским людям удается преодолеть собственную необузданную природу, двигаясь к верхнему «полюсу духовности» без потери традиционной для русского человека человечности и душевности?

Для ответа на этот вопрос имеет смысл обратиться к известной работе Д. С. Лихачева, A. M. Панченко «Смеховой мир» Древней Руси [24], в которой рассматривается феномен русского юродства. Расцвет данного феномена, как показали эти исследователи, приходится на XV – первую половину XVII столетия. В то же время вся история русской культуры, включая историю русской художественной литературы, развивается и далее под сильным воздействием юродствующего мировосприятия и мироощущения, в значительной мере определяя до настоящего времени русскую ментальность, проявляющуюся в различных сферах жизнедеятельности.

В чем состоит социально-культурная сущность русского юродства? В житиях древнерусских юродивых, оставшихся письменных текстах, отражающих их поведение и отношение к окружающему миру, отмечается такая особенность, как их «самопроизвольное безумие», которое далеко не всегда было проявлением психической болезни, а чаще добровольным подвигом на путях поиска «высшей истины». Юродивыми становились в том числе и некоторые исихасты, что свидетельствует об их особой духовной миссии.

Юродивые, как правило, демонстрировали свой уход из культуры, включая официальную церковную культуру. Но этот уход осуществлялся не для разрушения культуры, а для ее обновления, развития на основе подлинных религиозных ценностей. Пассивная часть юродства, как отмечают Д. С. Лихачев и A. M. Панченко, была направлена на аскетизм, самоуничижение, оскорбление и умервщление плоти в соответствии с некоторыми положениями Нового Завета. Активная часть была направлена на нравственное обличение пороков окружающего мира без учета общественных приличий («ругаться миру»). Эти две стороны (активная и пассивная) уравновешивают друг друга, своеобразно легитимизируя обличения юродивыми реальной социальной действительности. Юродивый собственными лишениями, самоистязаниями плоти получает право говорить любую правду, какой бы горькой она ни была.

Одной из предпосылок возникновения русского юродства авторы данной монографии называют старинную традицию античного кинизма в части отрицания общепринятой красоты во имя истины (вспомним Базарова из «Отцов и детей», призывающего своего приятеля Аркадия Кирсанова не говорить «красиво»). Юродивые создали собственную «эстетику безобразного» (без образов), чтобы за красивой оболочкой выявлять уродливые в нравственном отношении сущности, а также человеческие пороки.

Характерной одеждой юродивых являлись «нагота» и «изнанка» (вывороченные наизнанку тулупы, шапки и т. д.). Эта одежда символизировала их стремление говорить «голую правду», показывать «изнанку» внешне благопристойного мира. Подчеркнутая нагота, телесное обнажение юродивых также означали полное пренебрежение к плотскому миру во имя мира «невидимого», духовного. Соответственно, в этой наготе никто не видел непристойности и соблазна.

Д. С. Лихачев и A. M. Панченко особо выделяют театральность и зрелищность юродства. Соответствующие представления юродивых заключались в основном в их диалогах с толпой, содержание которых составляли взаимные оскорбления, насмешки, агрессивные жесты, носящие игровой характер. В результате возникал своеобразный эффект самоочищения и самоосуждения увидеть в демонстрируемом обличительном смехе «невидимые миру слезы». Юродивые, по признанию авторов монографии, создали свой «трагический вариант смехового мира». «Рыдать над смешным» – вот тот основной результат, которого пытались достичь юродивые.

Возбуждая зрителей «зрелищем странным и чудным», юродивый преследует воспитательные и дидактические цели. Отмечается также, что юродивый не избегает, не смягчает ответных действий созерцающих его лицедейство толпы («биения и пхания»). Он сносит побои, унижения толпы добровольно и с благодарностью.

Важно отметить, что юродивые, как правило, обладали привилегией говорить правду, обличать любого человека независимо от его социального статуса, включая царей. Это было связано с превалирующим отношением к юродивым как «божьим людям», в которых воплощается высшее духовное начало. Посягнуть на юродивого означало подвергнуть себя божьему гневу, наказанию. В реальности не все «сильные мира сего» выдерживали это испытание их совести и наказывали юродивых.

Немотствование и часто малопонятный язык юродивых подчеркивали их особое отношение к человеческим поступкам, деяниям, прикрываемым часто красивыми словами, внешним словесным этикетом. Отчасти этим объясняется известная лаконичность сюжетов в русской художественной литературе при подробном рассмотрении отдельных поступков, проступков, преступлений, способных коренным образом изменить человека и его окружение.

Юродивые самим своим существованием демонстрировали социальный протест против существующей действительности. Живя фактически на улице, в убогих хижинах, питаясь чем попало, не заботясь об укрытии от непогоды, холода, зноя, жары и т. д., юродивые отторгали мир внешнего благополучия, часто приобретенного ценой лжи, жестокости, преступлениями и пороками. В этом протесте был прежде всего укор отпадшим от норм и заповедей христианской морали.

Как и нищие, юродивый живет на паперти. «Паперть – это нулевое пространство, пограничная полоса между миром светским и миром церковным. Парадокс здесь состоит в том, что для юродивого людная паперть – тоже символ одиночества, бездомности и отверженности» [24, с. 154]. Пространство юродивого – это также мир кабаков, пьянства, бродяжничества, всего того, что порицается официальным социумом с позиций стабильности и общественного порядка. Институт юродства был фактически уничтожен ориентированным на Европу Петром Первым. Но само юродствующее сознание осталось в русской ментальности.

Юродствующее сознание как самих авторов литературных художественных произведений, так и многих литературных персонажей в русской литературе является проявлением такой глубинной характеристики русского национального характера, как тяготение к саморефлексии и рефлексии по поводу окружающего мира в поисках глубинных смыслов человеческого бытия на духовных основах.

Именно этому феномену обязана в первую очередь русская художественная литература, развивающая и формирующая культуру юродства как перехода от «грешности» к «святости», от «телесности» к «духовности». Как пространство скрытой душевности и «плача» над несовершенствами человеческой природы во имя обретения подлинной духовности.

В качестве подтверждения этого тезиса дадим краткую характеристику некоторых произведений и персонажей русской художественной литературы как воплощения юродствующего мировоззрения, иногда даже неосознаваемого авторами этих произведений.

Образ Митрофанушки в «Недоросле» Фонвизина, помимо всего прочего, выполняет функцию «занижения» значимости псевдообразования на французский манер. Глупость этого персонажа противостоит лжеучености («чужебесию», по выражению самого Фонвизина), прикрывающей пороки мира Простаковых и Скотининых. Есть что-то нравственно оправданное в виде реакции Митрофанушки на такое образование известным «дурацким» утверждением: «Не хочу учиться – хочу жениться» (мир плотско-брачных отношений служит отрицанию мнимой образованности).

«Горе от ума» А. С. Грибоедова. Чацкий по-своему «ругается миру», отказываясь от служебной карьеры, социального приспособленчества, занимая позицию резонера, отторгнутого обществом Фамусовых, Скалозубов и Молчалиных. Прямота суждений Чацкого, восстанавливающая против него всех окружающих, граничит с социальной патологией с позиций общепринятых мнений о приличиях и благонадежности.

«Ревизор» Н. В. Гоголя. Хлестаков доводит до гротеска, идиотизма мир Городничего своим неумеренным хвастовством, протеидным социальным поведением. Подыгрывая до уровня гротеска окружающему его обществу провинциального города, Хлестаков выполняет роль своеобразного увеличительного стекла, выявляющего все скрытые пороки этого общества (характерен эпиграф Н. В. Гоголя к его комедии в виде пословицы «На зеркало неча пенять, коли рожа крива»). В финале комедии уже сам Городничий выполняет в определенной мере функцию обличительного юродства, реализуя данную пословицу уже по отношению к другим персонажам, зрителям: «Чему смеетесь? – Над собою смеетесь!..» (элемент представления юродивых перед толпой).

«Мертвые души» Н. В. Гоголя (еще одно симптоматичное, с двойным смыслом название). Сам Н. В. Гоголь с юродством изображает своих персонажей, а некоторые из них усиливают гоголевский смех, доводя до абсурда и самоотрицания мир человеческих взаимоотношений героев (например, Ноздрев, «дамы приятные во всех отношениях», Собакевич, Манилов и т. д.).

Галерея «лишних людей» в русской художественной литературе (Онегин, Печорин, Бельтов, Обломов и т. д.) по сути своей есть воплощение «озорства» юродивых, «оставляющих в дураках» мир благополучия, карьеры, предсказуемого социального поведения, замешанного на человеческих пороках и слабостях. Любовные похождения этих героев с последующей неудачей на этом поприще демонстрируют примитивность и несостоятельность придуманных романов, пошлости в любовных отношениях, иллюзорного жизненного успеха, достигнутого путем имитации реальных человеческих чувств и привязанностей.

В творчестве А. Н. Островского юродствующие персонажи также занимают одно из центральных мест: слабоумный Бальзаминов, утрирующий бессмысленность и бездуховность существующего общества; «юродствующая» Катерина из «Грозы», теряющая свое место в обществе и погибающая в стремлении воспарить над удушьем купеческого домостроя и лжерелигиозности во имя любви и искренних чувств («Почему люди не летают?»); Несчастливцев в «Лесе» – бродячий актер, превращающий в трагикомедию мир безжалостных Гурмыжских и т. д.

В произведениях «юродствующего во Христе» Л. Н. Толстого и Ф. М. Достоевского тема юродства занимает центральное место, начиная от тотальной критики современной им цивилизации, кончая христианским максимализмом в поведении отдельных персонажей.

Этот перечень можно продолжать и продолжать, включая советский и постсоветский период русской художественной литературы в творчестве В. Маяковского, А. Платонова, М. Булгакова, В. М. Шукшина, В. Высоцкого, А. Вампилова, 3. Прилепина и т. д.

В начале «перестройки» на первый план вышли молодежные рок-группы, демонстрирующие юродствующее поведение и соответствующие тексты (например, группа «АВИА», «Звуки My» и т. д.). Эта линия в молодежном музыкальном творчестве представлена в соответствующих текстах рок-музыкантов и в настоящее время достаточно широко.

Чем объяснить устойчивость феномена юродства в русской ментальности, чутко отражаемого русской художественной литературой? В качестве некоторой гипотезы можно предложить следующее объяснение.

Традиционная близость к природе, наличие огромного природного пространства, органично сочетающееся с любовью ко всему живому при отсутствии развитой системы социальной взаимозависимости, сформировали такую особенность русской ментальности, как открытость, и особую душевность во взаимоотношениях с окружающими.

С одной стороны, этим можно объяснить некоторую наивность, неискушенность, иногда переходящую в глупость в решении многих социальных и других проблем в поведении русского человека, но, с другой стороны, эта же черта является оборотной стороной такого достоинства, как непосредственный взгляд на окружающий мир, близкий к целостности, чувству справедливости, и доверие к миру, свойственное детскому сознанию («будьте как дети и войдете в царство небесное»). Часто ошибаясь в «мелочах», русский человек способен увидеть главное на основе здравого смысла, незамутненного учеными благоглупостями и неизбывного стремления к правде, добру и красоте духовного существования.

Особый душевный ум и умная душа позволяют носителям русской ментальности часто увидеть самую суть вещей, явлений, принимая внешне позицию глупости, близкой к юродствующему сознанию, но трезво оценивая при этом ту или иную ситуацию, людей с позиций «высшего» разума, «со стороны» внешне часто внесоциального пространства.

Можно привести много соответствующих примеров такой «высшей» мудрости и гуманизма из произведений русской художественной литературы. Например, восприятие военного совета в Филях маленькой крестьянской девочкой в романе Л. Толстого «Война и мир», детским чутьем безошибочно оценив мудрость и доброту «дедушки» М. И. Кутузова в сравнении с напыщенными глупыми и злыми немецкими генералами, ему противостоящими в качестве полководцев русской армии.

Именно русская незлобивость, в значительной мере основанная на смирении и признании неизбежности греховности и слабости человеческой природы в сравнении с божественной природой Творца, и позволяет русскому человеку выходить из самых трудных ситуаций противостояния с горделивыми носителями «западноевропейского» интеллекта и расчетливости.

Как говорил один из героев рассказа Н. С. Лескова «Железная воля», сравнивая русский ум с «немецким» (немцы – «не мы»):

«…какая беда, что они умно рассчитывают, а мы им такую глупость подведем, что они и рта разинуть не успеют, чтобы понять ее». Верой в высшую, «нецивилизованную» мудрость и человечность русского человека пронизаны лучшие произведения русской художественной литературы.

Характеристики русской ментальности, в первую очередь отображенные в произведениях русской художественной литературы, могут быть проиллюстрированы следующим высказыванием русского философа С. Л. Франка:

«Мы, русские, отчасти по своей натуре, отчасти, вероятно, по неустроенности и неналаженности нашей внешней, гражданской, бытовой и общественной жизни, и в прежние, „благополучные“ времена отличались от западных европейцев тем, что больше мучились вопросом о смысле жизни или, точнее, более открыто мучились им, более признавались в своих мучениях» [43, с. 262].

Рассмотрение духовно-художественных традиций в русской ментальности на примере отечественной художественной литературы позволяет сделать вывод о том, что основное содержание духовности представителей русского суперэтноса заключается в стремлении преодолеть внешние и внутренние зависимости в качестве препятствий на пути гуманизации личности и общества. На операциональном уровне такая духовность проявляется в качестве поиска внутренней свободы, основанной на самостоятельном нравственном выборе личности, в котором саморефлексия сочетается с трезвой оценкой окружающего общества как возможности гармонизации норм христианской морали с социальными нормами и образцами.