Текст книги "Двойная игра"

Услышав мой фамильярный вопрос, секретарша должна была или замкнуться в себе, или стать откровенной. Но она лишь удивленно взглянула на меня и ответила спокойно:

– Да, встречаемся у разных знакомых. Два раза собирались у Борисовых, то есть, у его дочери. Один раз он тоже пришел, даже немного посидел. Не знаю, зачем он приходил. Он был один, без пары.

– Наверное, неприлично приходить к дочери с любовницей.

– А что такого? – искренне удивилась секретарша. – Он ухаживал за девушками не старше дочери…

– И вы не считаете, что это некрасиво? Девушка поджала губы.

– Будто вы считаете! К чему такое лицемерие? Если с моей стороны и было какое-то лицемерие, то лишь лицемерие следователя.

– Я знаю, вы меня просто разыгрываете. Не для того же вы сюда пришли, чтобы поучать меня.

Она была, конечно, права. Вопрос к делу не относился, он у меня вырвался под влиянием личных переживаний. Из-за Неды я все время провожу какие-то сравнения.

– Скоро придет ваш шеф?

– Конов?

– Товарищ Конов, – с нажимом поправил я.

Мой нравоучительный тон заставил ее слегка усмехнуться.

– Он придет не раньше трех… – И после некоторого, как мне показалось, колебания добавила: – Он после обеда спит дома.

Я засмеялся.

– Похоже, вы не слишком почтительно относитесь к своему начальнику?

Девушка даже не улыбнулась и очень откровенно посмотрела мне прямо в глаза.

– Ну что ж, тогда я пойду, – добавил я, – но оставлю вам мой телефон.

Секретарша пододвинула мне настольный календарь и я записал на листке свои координаты.

– Очень вас прошу, если вы вспомните или узнаете что-то, имеющее отношение к несчастному случаю, обязательно позвоните.

ГЛАВА III

И все пошло-покатилось по заведенному порядку.

После бесед с сослуживцами – встречи с близкими и дальними родственниками. Трагедия постепенно теряет остроту, привкус неожиданности. Обряд последнего прощания, формальности, которых требует завершение гражданского состояния человека, обязательные извещения о смерти – словом, дела, предусмотренные принятыми в обществе правилами и законами, должны на время скрыть истинную глубину скорби тех, кто по-настоящему любил Ангела Борисова, – его родителей и дочери.

Конечно, степень внешнего проявления чувств у разных людей различна, порой они выливаются в чрезмерный трагизм, а иногда наблюдается и обратная реакция – бесчувственно-спокойное отношение к смерти близкого человека, которое ничем не объяснить. Я ничего не хотел предугадывать и решил подождать, когда они придут в себя, а тогда и поговорить с ними. Неда была, однако, иного мнения.

Мы просидели с ней четыре часа в зале кинотеатра, чтобы узнать, что думает о двадцатом веке итальянский кинорежиссер Бертолуччи.

Был осенний вечер, мы брели из кино в густом тумане, уже месяц лежавшем над благословенной котловиной, в которой приютился наш город. Неда прижималась ко мне и говорила: ничего, что туман – в тумане человек чувствует себя уютнее. Чем гуще туман, тем меньше мир, а окружающее человечество не так лезет в глаза и не такое противное. Особенно сейчас, сказала она, когда мы прошли путь длиной в восемьдесят лет, по которому вел нас этот итальянец. Он считает историю хорошо перемешанным коктейлем социальных и сексуальных отношений, и пожалуй, недалек от истины.

Я снова раздумался о своем подопечном, столь беззаботно покинувшем этот мир, но после четырехчасового глазения на экран голова у меня просто раскалывалась. Тема фильма была как раз моя, профессиональная: преступление и наказание!

– И ты ничуть не боишься? – спросила Неда.

Мы зашли в кафе на улице Раковского, которое завсегдатаи прозвали «Домом покойника». Кладбищенский, я бы сказал, юмор у наших молодых людей, для которых эта улица – любимое место прогулок.

Дым – не от ладана, а от сигарет – создавал иллюзию уюта, если в амбаре вообще может быть уютно. Кроме нас, за столиком сидели еще двое. Чтобы разные люди за одним столом параллельно вели разговор, нужна соответствующая техника. Посетители «Дома» ею владеют. Мы с Недой сблизили головы так, что почти соприкасались носами, и это мне очень нравилось – увеличенные очками, глаза ее смотрели на меня с нежным сочувствием.

– И ты не боишься встречаться с его родными?

– Это ведь моя работа, – сказал я. – Для меня горе этих людей – фасад, и я пытаюсь разглядеть, не скрывается ли за ним что-нибудь другое. Поэтому и не могу относиться к их горю, как все нормальные люди.

– Вот видишь, ты все-таки ненормальный… Даже на чужое горе реагируешь как-то не по-человечески…

– Ничего подобного. Если я позволю себе растрогаться, я и им не помогу, и свою работу завалю. Для меня это чисто деловые визиты. Неприятно, конечно, но, с другой стороны, меня, если хочешь знать, разбирает дикое любопытство. Я чувствую себя ирландским сеттером. Я иду на охоту. Я «беру след». За выражением лиц, сбивчивыми рассказами, дрожью в голосе, за скорбными взглядами я надеюсь что-то увидеть – язычок пламени среди тлеющих угольков моего подозрения.

– Никакой ты не ирландский сеттер, – сказала Неда. – И не сравнивай себя с этим благородным созданием, инстинкт которого люди используют в своих интересах. Мало им рабской преданности собак, так они их еще натравливают, натаскивают… Ты просто хорошо выдрессированная ищейка.

– Буду тебе очень признателен, если ты скажешь это Троянскому.

– Нет, – продолжала Неда, – я пока не могу сказать, какой ты породы, но что ты не ирландский сеттер – это точно.

– Я не голубой крови, – сказал я, – но это, кстати, и не модно в наше время. Может, я из бездомных, беспородных, с кривыми ногами и огромной зубастой пастью. И в очках минус пять. Главное, что у меня в голове.

– Беспородные бывают или глуповато-добродушными, или страшно злобными и недоверчивыми.

– Злобный – это чересчур, но недоверчивый – да! Недоверчивым мне полагается быть по долгу службы. Послушай, а почему ты стараешься вывести меня из себя? Чего ты в конце концов добиваешься? Чтобы я сменил профессию?

Неда не ответила. Как всегда, когда я задавал ей этот вопрос. Им-то обычно и заканчивались наши разговоры.

Факты по делу Борисова блистали безукоризненной чистотой и последовательностью, если не считать того, что он наглотался гексадорма. Но одного этого недостаточно, чтобы вызвать подозрение. Случаи двойной подстраховки при самоубийстве редки, но известны в истории криминалистики, которая объясняет их боязнью малодушия или, напротив, крайним отчаянием. Я решил идти по следу, указанному снотворным, пока он не приведет меня куда-нибудь или не оборвется.

Получив протокол вскрытия, я тут же отправился на дачу Борисова, искать пузырек от гексадорма.

Вряд ли Борисов наглотался снотворного перед тем, как сесть за руль, – он заснул бы по дороге. Но при обыске дачи мы пузырька не нашли: Борисов мог выбросить его в окно, и мы не заметили его в траве. Да мало ли каким образом он мог его уничтожить! Только зачем было Борисову уничтожать пузырек и вообще запутывать следы своего пути к самоубийству?

Подходя к даче по той же аллее, по которой ехал Борисов в последний раз, я осматривал дорогу и кусты по обеим ее сторонам – в общем-то напрасно, потому что был уверен, что пузырька не найду.

Солнце в этот час уже спустилось к самому гребню горы. Тень быстро подползала к лужайке перед домиком. Семь березок-близнецов уже усыпали мягкую потемневшую траву мелкими листьями, словно кто-то разбросал щедрой рукой золотые монеты. Вероятно, Борисов всего несколько дней назад сгребал их граблями в кучки, а потом выносил на аллею перед дачей – я знаю, так делают и другие заботливые хозяева подобных лужаек.

Когда Борисов построил дачу? До или после развода? Если она ему досталась при разделе имущества, то его широкий жест – человек оставил квартиру бывшей жене и дочери – уже не кажется столь ослепительно бескорыстным, чуть ли не жертвой. Постепенно во мне все больше укреплялась мысль о том, что по крайней мере одну из причин, определивших судьбу Борисова, надо искать в несложившейся семейной жизни. Его жена, врач по профессии, последние два года работала в Тунисе. Значит, надо увидеться с дочерью.

Дача неприветливо встретила меня наглухо закрытыми ставнями. Но выглядит она благодаря облицовке из декоративного кирпича нарядно, наверное, достаточно раскрыть ставни, чтобы неприятное ощущение исчезло.

Солнце в одно мгновенье скрылось за хребтом, и лишь верхушки берез еще сверкали золотом – на них трепетали последние листья.

Я распахнул окна, теплый воздух ворвался в комнаты, хранившие ночную прохладу. Никаких следов последнего поступка Борисова не осталось. Белый светильник как ни в чем не бывало висел на своем месте. Тишину тихого ноябрьского вечера нарушали только чуть слышный шорох кустов и отдаленный гул машин, доносившийся с проходившего внизу шоссе.

На всякий случай я снова осмотрел обе комнаты, кухню, коридорчик, поднял занавеску, за которой были сложены грабли, лопата, пила, мотыга и другой нехитрый садово-огородный инвентарь. Тщательный осмотр требует времени и сил; я не жалел ни того, ни другого. Мною руководило не только желание найти пузырек от снотворного, но и надежда, что откуда-то неким непостижимым образом вдруг вплывет что-то, какая-нибудь маленькая, совсем ничтожная деталь, и вознаградит мое упорство.

Должен признаться: я искал тайник. Старательно простукал все стены, отломал один из подоконников, заметив подозрительную, как мне показалось щель. Но, увы, ничего не нашел. Использовал стамеску из склада за занавеской, чтобы оторвать одну из досок пола. Не найдя ничего, снова ее прибил. Я даже как-то забыл, что ищу пузырек от снотворного.

Потом приступил к осмотру двора.

В тени стало вдруг прохладно. Легким ветерком повеяло от зарослей орешника на склоне. Белый свет закатившегося солнца позволил мне обследовать траву вокруг дома. Под деревьями трава почти совсем высохла. Листья на кустах, которыми был обсажен двор, уже облетели, и все было прекрасно видно. Но я ничего не обнаружил. Наконец осталось обследовать только бетонное кольцо колодца, неизвестно зачем выкопанного в углу двора, вероятно, до того, как в дачную зону провели водопровод.

Колодец закрывала крышка – два металлических, порядком проржавевших полукруга, соединенных петлями. Крышка была прикреплена большим нержавеющим замком к торчавшему из бетона толстому крюку. Я внимательно осмотрел замок. Желтый металл потемнел от времени, судя по замочной скважине (а именно она интересовала меня), к замку давно никто не притрагивался. Значит, сбивать замок ни к чему; установив это, я вернулся к даче.

Еще стоя возле колодца, я услышал шум автомобильного мотора. А когда повернул к даче, машина уже въезжала на аллею.

Я допустил ошибку. Рефлекс хорошей ищейки должен был мне подсказать, что даже приближающаяся машина подозрительна. Но я во весь рост выступил из-за угла дома в тот самый момент, когда машина (такси, белая «Волга») сбавила ход и почти затормозила у калитки. При моем появлении шофер дал газ, и вместо того, чтобы остановиться, машина прибавила скорость и умчалась. Сквозь кружево кустарника я успел различить лишь силуэт мужчины рядом с шофером.

Я выбежал на улицу, чтобы хоть номер заметить, но такси уже свернуло за угол. На мгновенье меня охватила досада и злость на самого себя, но она быстро прошла. Если эти люди хотели посетить дачу без свидетелей, то они испугались бы не только моего появления, но и раскрытых окон и двери дачи. Во всяком случае, дело кончилось бы подобным образом.

Итак, повторный осмотр дачи не принес никаких данных о снотворном и не прибавил следствию ничего нового. А о появлении машины мне следовало бы молчать: было бы просто самоубийством признаться Троянскому, что я упустил ее, даже не разглядев номера.

– Опять твоя чудовищная подозрительность, – сказала Неда. – Представь себе, что это кто-то из родных или друзей Ангела Борисова. Неужели они не имеют права посетить место, где он провел последние минуты? Неужели то, что они уехали, увидев ищейку – и притом беспородную! – может вызвать подозрение?

– Наверно, очков испугались, – ответил я.

– Интересно, что скажет Троянский, когда ты признаешься ему, что потерпел такое фиаско.

– Могу и не говорить… Неда насмешливо посмотрела на меня.

– Да… – Она покачала головой. – Все играем. Ведем двойную бухгалтерию. Последовательная и полная картина душевной деформации.

– Но это же моя профессия, Неда, согласись! Или ты хочешь, чтобы я сменил ее?

Я снова, как видите, прибег к последнему аргументу.

Мне предстояло нанести тягостный визит.

Это должно было выглядеть как выражение сочувствия. Снова приходилось играть роль, как выразилась бы моя многоуважаемая Неда.

Я поднимался по лестнице четырехэтажного дома с весьма обшарпанными стенами. Очевидно, когда-то это был красивый дом: остатки плиток под мрамор на стенах, широкая лестница с низкими пологими ступенями. Вероятно, в этом доме с большими квартирами, построенном в конце тридцатых годов, жили богатые люди, но по мере того, как появлялись дети, разрастались старые семьи и создавались новые, а возможно, и по мере то ли естественного, то ли принудительного изменения социального состава жильцов дом, конечно (не было больше необходимости поддерживать престиж – перед кем и зачем?), терял свой внешний лоск и респектабельность: штукатурка осыпалась, ступени истерлись, оконные рамы пожелтели…

Низенькая полная женщина, по-видимому родственница, ввела меня в комнату. Хорошая, но уже старая мебель, почему-то поставленный здесь же холодильник белел в углу округлыми формами. По всему было видно, что это семейный очаг, гнездо, созданное много лет назад. Должно быть, родители покойного живут здесь давно, с тех самых пор, как построен сам дом. За дверью послышалось какое-то движение, мужской голос что-то долго и настойчиво объяснял – несчастные хозяева готовились к встрече со мной. Наверное, человек, который копается в подробностях смерти ваших близких, должен казаться если не страшным, то странным, а может быть, и отвратительным. Несчастье, случившееся с ними, было не обычным. Это самое ужасное – после автомобильной катастрофы – из всех несчастий, которые могут обрушиться на семью, ибо происходит оно по воле погибшего… Ангел Борисов оставил после себя целый узел вопросов, который его родителям предстояло распутывать всю жизнь… Если ищейка вроде меня нападет на след, смерть их сына получит наконец объяснение, хотя горя от этого не убудет.

Вошла женщина, встретившая меня, принесла кофе и стакан с холодной водой.

– Просят извинить, что заставляют вас ждать, но сами понимаете… Они так измучились. Неужели нельзя обойтись без этого разговора?

– К сожалению, – сказал я, – нельзя.

– Вот уж не ждали такой беды! – сказала она, сев напротив меня и сложив руки на коленях. – В этой семье всегда был порядок… Жили хорошо. Вон там, в прихожей, – вы, верно, обратили внимание, какая она большая? – всегда стояла очередь. Мой двоюродный брат – может, вы знаете? – зубной врач. Прекрасный специалист. Просто золотые руки. У него было столько пациентов, его все так любят! Сколько людей в первые дни звонили ему и даже приходили сюда – представляете? И надо же, чтобы такое приключилось именно с этим человеком… Словно его господь за что-то покарал, вот только за что – неизвестно. У них с женой ни врагов, ни грехов не было. Прекрасного сына вырастили. И вдруг такое горе! Такое горе!

– Я постараюсь не мучить их долгими разговорами. Сами понимаете, это просто формальность.

Она ушла в том настроении, которое я попытался ей внушить.

Кофе был сварен по-турецки, крепкий и сладкий. Вторая чашка за утро. Перед приходом сюда я уже подзарядился одним «эспрессо».

Они вошли друг за другом – сначала мать, потом отец – и сели рядышком на диване, как наказанные.

Похоже, они смирились со своим несчастьем и считали себя чуть ли не виновниками его.

Эти люди не испытывали в жизни особых невзгод. Зная возраст сына, я прикинул в уме, что матери должно быть далеко за шестьдесят, но, несмотря на следы пережитого горя, на вид ей было не больше пятидесяти пяти.

Отцу было, вероятно, лет семьдесят. В широких плечах, сейчас смиренно опущенных, еще чувствовалась сила. Седой, с синими глазами, кожа на лице гладкая, свежая.

Оказывается, родители не часто виделись с сыном. Последние две недели он к ним не заходил. Значит, им нечем удовлетворить мое любопытство.

– Не болел ли он чем-нибудь? – спросил я. Старики задумались.

– Он ни на что не жаловался… Да если и было на что, он бы нам не сказал, чтобы не волновать. Он у нас самостоятельный. – Мать по привычке говорила о сыне в настоящем времени – сознание ее противилось случившемуся. – Он хороший, чуткий. Со всеми неприятностями сам справляется. Справлялся… И с теми, что были связаны с разводом. Вы не представляете, до чего он любил свою дочь, нашу внучку Еву! Когда она была ребенком, он каждую неделю брал ее к себе, приводил к нам. Каждое лето возил ее на море, двадцать дней они проводили вместе. Для него это было самое счастливое время. Ради дочери не хотел второй раз жениться… Дочь его любила, ей это трудно было бы пережить… Она его очень любила, очень, он ее тоже…

– Перестань, Надя, – произнес отец. – Эти подробности никому не интересны.

– Нет ли у вас предположения, почему он это сделал?.. Ну хоть какого-то приблизительного предположения о причине…

Это был самый трудный вопрос. Оплакивая сына, они наверняка задавали его себе, не понимая до конца, что может за ним стоять. Они требовали ответа не от себя, а от судьбы. Сейчас же оба недоуменно смотрели на меня – нет, у них нет никаких предположений. Я понимал, почему они так отвечали: ведь если есть причина, значит, в жизни их сына не все было благополучно, значит, его доброе имя может пострадать… А теперь оно для них особенно дорого… Его поступок они воспринимали лишь как финал, катастрофу и не желали доискиваться причин, вникать в предысторию – по крайней мере в данный момент.

– Нет! – твердо повторил отец. – У нас нет никаких предположений.

Мать, до сих пор старавшаяся унять мелкую дрожь, от которой содрогались ее плечи, не выдержала и горько заплакала, издавая жалобные отчаянные стоны…

Родственница, взяв под руку, увела ее.

Отец сидел, бессмысленно уставясь в одну точку. От всей его фигуры веяло покорностью и бессилием.

Потом, как бы очнувшись, он показал мне кое-какие старые вещи сына, хранившиеся у них. Я взял только потрепанную записную книжку, заполненную номерами телефонов.

ГЛАВА IV

Было уже двенадцать, туман рассеивался.

Троянский сидел у себя в кабинете. Каждую осень и весну, когда у него начинается обострение язвы, он не ходит в столовую, а приносит с собой что-нибудь диетическое.

Подходя к нашему зданию, я почему-то тешил себя надеждой, что он проводит обеденный перерыв не за рабочим столом, но он был на своем боевом посту.

Я постучался и, услышав в ответ повелительное: «Входите!», предстал перед Троянским.

– Сядь, не торчи перед глазами, – сказал он, поскольку я встал у окна. – Не заслоняй свет – не у одного тебя плохо со зрением.

Я сделал несколько шагов по комнате, словно бы раздумывая, сесть или нет, а в сущности – чтобы показать Троянскому, что я не бросаюсь со всех ног исполнять его приказания, и сел напротив его.

– Я полагал, товарищ Троянский, что вы обедаете и мы можем отложить наш разговор. Но теперь, конечно, должен показать кое-что из сумки ищейки.

– Никто еще не награждал тебя этим прозвищем, уважаемый.

– Но сам-то я могу себя так называть?

– При других, не при мне. Хвастайся, сколько хочешь, перед своей Недялкой.

– Перед ней, – сказал я, – тоже не расхвастаешься. Она меня ни в грош не ставит. Да и вы тоже…

– Ха, ха, ха! – засмеялся Троянский.

Большое удовольствие доставило ему то, что Недялка тоже не слишком почтительно ко мне относится.

Троянский смеялся – это была хорошая исходная позиция для разговора. Даже если я его разозлю, то в худшем случае он придет в свое обычное мрачно-придирчивое состояние. Хуже начинать с ним разговор, если он уже настроен подозрительно-придирчиво…

Поясняю: когда мы познакомились, Троянский не походил на злую собаку, готовую в любую минуту броситься на тебя. Он был суров, но не мрачен, худое его лицо с пронзительными близко посаженными глазами было строгим, но во взгляде читалась готовность сменить гнев на милость, если… если ты ему понравишься. Он смотрит на тебя – и ты обязан сделать что-то, чтобы заслужить его одобрение.

Однако позже (когда я, к сожалению, уже был под его началом) у Троянского случилось прободение язвы. Не от хорошей жизни, конечно! И ему пришлось отказаться от всех восьмидесяти сигарет, которые он непременно выкуривал за день. Отсутствие никотинового допинга в корне изменило характер Троянского. Он стал злым, несправедливым и мнительным. Если бы его меньше ценили за деловые качества, то давно бы перевели куда-нибудь с повышением. Он сумел поссориться не только с нашим начальником, но и со всеми сослуживцами, равными ему по званию. Всем нам, его подчиненным, он время от времени устраивал жестокие разносы, не стесняясь в эпитетах. И непонятно почему – наверное, так взрослые относятся к шалостям детей, – после первых же вспышек мы стали относиться к Троянскому терпеливо и снисходительно, тем более что, отбушевав, он разговаривал со всеми по-дружески, и подчиненные чувствовали себя равными ему, а он относился к ним как к закадычным друзьям.

Но, безусловно, главное заключалось в том, что Троянский был превосходным работником. За последние годы его блестящие решения по нескольким невероятно запутанным делам стали классическим образцом оперативной работы.

Так вот я и разговаривал с ним – всегда оставаясь начеку. Разыгрывал сцены, приспосабливаясь к его настроению, принюхивался и прислушивался, прежде чем войти в его кабинет.

– Посетил место работы и повидал родителей, – коротко доложил я.

Троянский поджал губы и, нервно постукивая карандашом по столу, точно куда-то спешил, взглянул на меня исподлобья.

– Если вы чем-то заняты, не буду вам мешать, – сказал я.

Я прекрасно знал, что он никуда не торопится. Но изображал деликатность.

– Ладно, ладно, выкладывай.

– Ни малейших свидетельств о причастности к делу других лиц. Пузырька от снотворного я нигде не нашел. Он мог наглотаться таблеток перед тем, как вылез из машины. При первоначальном осмотре мы пузырька тоже не нашли и вряд ли найдем, но все же не мешает еще разок осмотреть машину.

– Чего же ты ждешь?

– Машина исчезла. Ее нет ни перед домом дочери, ни перед домом родителей.

– Что еще?

– Ничего.

– Есть, наверняка есть! Не тяни.

– Листок с четырьмя телефонами. Я нашел его вчера в ящике стола у нашего клиента. Отдал его Донкову – пусть выяснит, чьи эти телефоны.

– Дальше.

– Позвонил по двум из них. По второму подняли трубку, но не ответили. Мы помолчали минуты две, потом трубку положили. Интересно будет узнать, чей это телефон.

– Большое дело! Ты что, думаешь, тебе разъяснят все по телефону, как в справочном бюро? Набираешь номер, а тебе в ответ: приходи, серый волк, съешь меня! Брось телефоны, беседуй с дочерью. И не слышу самого главного.

Молчу. Самое главное? Для следствия многое важно. Любимый прием Троянского. Откровенное признание полной своей беспомощности, это я давно усвоил, доставит Троянскому то необходимое удовольствие, которое позволит нам продолжить разговор в тоне, достойном воспитанных людей.

– Признаюсь, мне не совсем ясно, что же самое главное.

– Записная книжка с телефонами и адресами, дорогой. Я нарочно не указывал тебе на ее отсутствие в документах, найденных у Борисова. Ты просто отметил это, и все тут. Однако у такого человека, как Борисов, ее не могло не быть! Без нее он как без рук. А ты не обращаешь внимания на подобное обстоятельство. Это же все равно что сидеть в темноте и не догадываться зажечь лампу. Ну скажи, за кого я тебя должен считать? Учишь вас, учишь, а вы щенками были, щенками и останетесь. А ведь я за вас от-ве-чаю! И за тебя тоже! Ведь это я взял тебя на работу, чтобы сделать из тебя человека!

Речи Троянского могли продолжаться до бесконечности. Я неоднократно слышал их в различных вариантах. На этот раз он избрал одну из самых благородных тем – свою ответственность за мой профессиональный рост.

Тут я вынул из внутреннего кармана серую записную книжку в потрепанной пластиковой обложке с загнутыми краями. И положил ее прямо перед носом Троянского.

– Что это? – спросил он, откидывая голову назад, поскольку был дальнозорким.

– Старая записная книжка. Я нашел ее у родителей Борисова. У них в ящике хранятся некоторые его старые вещи. Два года назад он переписал номера телефонов в новую. А старую положил в ящик… У меня не было пока времени ее изучить…

Троянский молчал, то потирая кончик носа, то задумчиво пощипывая его, в уме у него явно происходила борьба: с одной стороны, как человек очень чуткий, он понимал, что был несправедлив, и теперь раздумывал, хмыкнуть ли ему одобрительно или не стоит утруждать себя. Но, с другой стороны, записная книжка, которой я его огорошил, была новым для следствия материалом, и это позволяло ему изобразить столь сильный интерес к ней, что он даже якобы забыл похлопать меня по плечу. Он пренебрег сантиментами и принялся листать записную книжку.

– Хорошо! – сказал он. – Хорошо, хотя она и старая. Впрочем, два года не такой уж большой срок. Может, что-нибудь и выудим. Но это тонкая, кропотливая работа. Тут требуются сообразительность и нюх, тут, брат, требуется чутье! Отлично! Желаю тебе поймать хоть малюсенькую рыбку… Есть еще что-нибудь?

– Ничего, – ответил я.

– Ну что, устроим вечером блиц-турнир?

– У меня встреча с Недой, – ответил я. – В семь.

Я прекрасно понимал, что наношу ему жестокий удар. Надо было как-то его смягчить.

– Могу, конечно, как-нибудь отговориться…

– Эта девушка без тебя прямо жить не может. Но что поделаешь, девушку всегда предпочитают старым друзьям. Тут уж ничего не попишешь – закон жизни… Но если что, позвони.

– Слушаюсь, – сказал я, вставая. – Разрешите идти?

– Иди, – ответил Троянский.

Донкова я на месте не застал, но работу, которую я ему поручил, он выполнил. С молодым Донковым, присланным к нам на стажировку, я держался высокомерно: надо же было на ком-то отрабатывать уроки, преподанные Троянским. Я относился к парню строго, а потому, не застав его в комнате, тут же решил применить один из приемов шефа: сначала долгое мрачное молчание, потом резкое замечание, а затем, в зависимости от реакции Донкова, переменить тон так, чтобы он почувствовал умиление и благодарность за непродолжительность моего гнева. Донков оставил записку с просьбой отпустить его на полдня по своим делам. И короткий отчет о том, чьи номера телефонов записаны на листочке у Борисова.

Первый телефон принадлежал Спиридону Спасову, автослесарю. Проживал он где-то в микрорайоне «Восток» – об этом, впрочем, можно было догадаться и по тому, что номер начинался с цифр 72… Спиридон Спасов, вероятно, был чем-то вроде домашнего врача для машины Борисова, теперь по наследству перешедшей к его восемнадцатилетней дочери Еве.

Слесарь не входил в круг интересующих меня лиц.

Второй номер… Да, это телефон самой Евы Борисовой – значит, это с ней я имел удовольствие молчать по телефону. Чем объясняется ее молчание, неизвестно, хотя вполне понятно нежелание девушки, тяжело переживающей смерть отца, разговаривать с чужими людьми, а может, она просто ждала, что услышит чей-то знакомый голос. Насколько прав был Троянский, подумал я, когда говорил мне в назидание что молчание ничего не доказывает. И все же, все же… А нет ли у задачи иного решения? Что, если девушка не хотела разговаривать с каким-то определенным человеком? Это уже само по себе любопытно.

Третьим был телефон некоего Владимира Патронева, инженера-химика, неженатого, проживающего, по данным справочного бюро, в конце Ботевградского шоссе, неподалеку от Кремиковского комбината, в ведомственном доме.

Четвертым был телефон гражданки Зорницы Стойновой, состоящей в производственном кооперативе по изготовлению сувениров. Никакие нити не связывают ее с известными мне фактами биографии Борисова. Подождем, подумал я, может статься, путь, по которому я иду, приведет меня к дому мастерицы по сувенирам.

В этот момент мне позвонила Неда.

– Ты обедал? – спросила она.

– Нет, – ответил я и посмотрел на часы. Было двадцать минут третьего, столовая уже закрылась.

– Я в новом отеле или, как его называют «новотеле» «Европа». Отсюда не так уж далеко до твоей конюшни.

– Ты что там делаешь?

– Не понимаю!

Ну и тон, ну и тон у меня, подумал я. Плохой тон, отеческий – нет, хуже: как у ревнивого жениха.

– Хочу сказать, что очень мне интересно, как ты попала в нашу деревню, так близко от меня. Это меня приятно удивляет.

– Ах, удивляет… Ну, раз это тебя приятно удивляет, значит, ты не против пригласить меня пообедать в здешнем ресторане. Впрочем, я уже заняла тебе место рядом с собой за свободным столиком. Держать его, нет?

Вот один из моментов, когда я не способен побороть себя. Я пошел бы, конечно, с ней в ресторан, хотя мне было совестно бросить работу, но я не в силах преодолеть внутреннее сопротивление. У этой девушки какая-то своя жизнь, в которую я не могу проникнуть, несмотря на все свои профессиональные навыки и знания.

Что ее занесло в этот новотель «Европа»? Но, задавая вопрос, я заранее знал, что никогда не буду искать на него ответа. Каждый человек свободен. И волен делать что хочет, – хоть на голове стоять.

– Очень сожалею, – нагло соврал я, скрывая охватившую меня досаду, – но небезызвестный тебе товарищ Троянский назначил мне свидание в три.

– Жаль, – сказала Неда.

– Честное слово, мне тоже. Наш уговор насчет семи остается в силе?

– Нет! Я потому тебе и позвонила. Хотелось дать тебе утешительный приз, но ты отказываешься… Вечером, я занята, мне надо…

– Хорошо, хорошо, – прервал я ее: не хотелось мне слышать ее объяснения, да, кроме того, нужно было как-то загладить впечатление, которое могло у нее сложиться от моего тона ревнивого жениха. – Не имеет значения. Когда увидимся?

Неда молчала. Ага, сказал я себе, она переживает мое безразличие к тому, чем она будет заниматься сегодня вечером. Пусть переживает, подождем. Я слышал ее дыхание – так человек задыхается на крутом подъеме.

– Что ж, – сказала она наконец, – давай тогда встретимся завтра. Тоже в семь?

– Договорились. До завтра…

– До свиданья, – тихо сказала Неда.

Я пошел в буфет, взял кофе и две булочки.

Соприкасаясь с жизнью Неды, я всегда впадаю в какое-то странное состояние: неуверенность, ощущение пустоты в желудке да и в голове тоже. Как жила Неда до встречи со мной? У меня были только отрывочные сведения о ее жизни, и соединить их воедино было все равно что склеить разорванную рукопись – находишь отдельные куски, в общем связанные между собой, но единого целого не получается.