Текст книги "Автоматом и гранатой"

Глава 2

Рано утром, когда едва начался рассвет, чьи-то сильные руки подхватили за полы плащ-палатку, на которой лежал раненый сержант Щукин, и понесли его через лес в неизвестном направлении. Перед собой он видел только темное небо и ветви деревьев и окончательно пришел в себя только тогда, когда запахло конским навозом, а его самого переложили на сани рядом с еще одним раненым бойцом. Сформированная обозная колонна по чьей-то команде разом тронулась с места и, немного растянувшись по лесной дороге, со скоростью чуть быстрее пешего человека поползла куда-то.

– Насилу успел! – часто дыша от интенсивного бега, прокричал кто-то рядом, возле саней, на которых лежал Егор.

Возле дороги и неспешно движущейся санитарной колонны появились четверо солдат в ватниках и с автоматами за спинами.

– Товарищ сержант! – радостно произнес кто-то из подбежавших.

Бойцы почти выстроились вдоль саней и стали идти параллельно с ними, на ходу разглядывая Щукина. Это были солдаты его отделения, его подчиненные. Самый рослый из них участвовал с Егором в последнем поиске и входил в группу захвата. Именно этот боец устранил в окопе немецкого солдата-связиста, а потом брал в плен гитлеровского офицера и уносил его на себе, в сопровождении товарищей и под прикрытием командира взвода и сержанта Щукина.

Пешие разведчики сначала молчали. Потом тот, что был в поиске с Егором, произнес:

– Фрица доставили как положено, товарищ сержант. В штаб передали. Офицер он. А утром про вас узнали и про товарища лейтенанта.

Солдат держал в руке вещмешок. Другой боец нес шинельную скатку. Оба как по команде положили свои ноши в изголовье саней, на которых везли Щукина.

– Вещи ваши, товарищ сержант. Все на месте. Ордена, письма, бритва, котелок, мыло. Мы все сложили. Шинель вашу прихватили, а то как же без нее, – затараторил третий солдат.

– Выздоравливайте, – произнес четвертый.

Егор был рад их видеть, но почти не мог ничего ответить. Он лишь обессиленно улыбнулся им в ответ, вытянув сухие бескровные губы. Они оставались, а он уезжал. Им предстояло воевать дальше и, возможно, погибнуть в бою, а он получал шанс выжить, пребывая на лечении в тылу. Он долго смотрел на них, пока они стояли у поворота дороги и провожали взглядами сани с ним. Затем помахали руками на прощание и скрылись из вида.

Егор впал то ли в полузабытье, то ли в короткий и чуткий сон. Его постоянно дергало и трясло какое-то внутреннее чувство, остаток энергии после пережитой схватки, где он едва не расстался с жизнью. А перед глазами то и дело вставало лицо погибшего лейтенанта, такого же, как и он сам, двадцатилетнего парня. Только того больше нет в живых, а он, сержант Щукин, смог уцелеть, был вырван из лап смерти в последний момент и волок потом на себе своего командира, еще не зная, что тот уже мертв.

Иногда Егор, в очередной раз впадая в сон, видел перед собой силуэт гитлеровца с карабином наперевес, что двигался на него перед тем самым моментом, когда в бой вмешались пулеметчики из стрелкового полка, чей секрет находился позади политой кровью разведчиков поляны. Немецкий солдат шел прямо на него и уже собирался прицелиться, потом выстрелить или хотел навалиться на Егора сверху, раздавить его и скрутить, взять в плен. Но того не случилось.

Щукина передернуло от мысли о плене. Одновременно сани, на которых он лежал, тряхнуло от наезда на небольшое препятствие. От этого боль в ногах пронизала все тело. Разведчик негромко застонал, сжал зубы, напрягся. Его дорога в госпиталь только началась. Впереди было еще много долгих и мучительных часов, а может и дней, пути. По разбитым дорогам, по подтаявшим колеям, по ухабам.

Прибывавшие иногда с пополнением в его взвод солдаты рассказывали о своих личных, когда-то пережитых и далеко не легких путях на лечение после полученных ранений. Тут были и телеги, и сани, и грузовые автомобили, не всегда санитарные, чаще обычные. Потом вагоны поезда, а дальше снова дороги. Ухабистые, разбитые, размытые дождями и оттепелями. Сколько прибывало людей, столько было и рассказов. Подробных и не очень, захватывающих и скучных.

Егору еще не доводилось далеко отправляться в тыл на лечение. Максимум – это несколько десятков километров от передовой в госпиталь для легкораненых. Фронтовая судьба берегла его. Сегодня он впервые уезжал так далеко в тыл. Того потребовал доктор из дивизионного санитарного батальона, оценивший боевые повреждения ног разведчика настолько, что принял решение об его эвакуации.

Примерно через полтора часа вереница саней, преодолев как и обледенелые дороги, так и те, что уже успели немного подтаять от весеннего тепла, а потому заметно влиявшие на скорость передвижения, начала останавливаться и распределяться по обширной поляне, наводненной палатками, грузовыми автомобилями, полевыми кухнями и людьми. Егор осмотрелся и понял, что, проехав на санях несколько десятков километров, попал на распределительный пункт, в ближнем тылу. По его предположению, здесь его ожидало либо лечение от полученных ран где-то рядом, либо эвакуация куда-то далеко, в один из госпиталей, разбросанных почти по всей стране. Такое он уже слышал от бывалых солдат, не раз лечившихся в них.

Сани, на которых он лежал рядом с еще одним солдатом, остановились на краю поля, заняв место в одной общей линии с остальными. Затем поочередно к ним подходили не то два врача, не то врач и фельдшер в сопровождении медицинской сестры и осматривали раненых, параллельно зачитывая что-то в бумагах, находившихся в руках у медсестры. Прочитанный текст походил на записи о боевых повреждениях тела осматриваемого бойца, потому как последующий беглый и поверхностный осмотр сразу же приводил к заключению о лечении и, соответственно, судьбе лежащего на санях раненого.

– Так. Сержант Щукин Егор Иванович. Двадцать третьего года рождения, – пробежал глазами по бумагам доктор в солдатском ватнике и посеревшем от времени белом медицинском халате, надетом поверх него.

Не то врач, не то фельдшер, что был рядом, а также медицинская сестра, замерли в ожидании заключения о судьбе разведчика. Доктор одернул край брезентовой накидки и полу шинели, которыми был сверху укрыт Егор, и, внимательно осмотрев его забинтованные в окровавленные повязки ноги, произнес:

– На перевязку и в машину. Потом в вагон.

Стоявшие рядом сделали соответствующие пометки в бумагах. Щукин нахмурился. Кроме упоминания врачом о предстоящей перевязке, он абсолютно ничего не понял. Ясным для него было только то, что впереди его ждет некая машина и поездка на ней. Что значило слово «вагон», оставалось тайной. Но все походило на долгое путешествие на санитарном поезде.

И тут Егор как опытный разведчик, не раз на своем боевом пути просчитывавший многие комбинации и варианты проникновения на вражеские военные объекты, вычислявший пути движения подразделений противника, определявший маршруты отхода групп захвата со взятыми в плен языками, начал подсчитывать время, что предстоит ему провести в пути. Все, что творилось сейчас в его голове, порождалось только мыслями о быстрейшем возвращении именно в свой, ставший родным, полк. Он хмурился, прикидывая, сколько времени будет в дороге, сколько займет лечение, уже упомянутое военврачом из дивизионного санитарного батальона.

Из раздумий его вывел звук работы автомобильного двигателя, а перед глазами застыл едва остановившийся на кромке леса служебный «Виллис» начальника штаба его артиллерийского полка. Офицер вышел из машины и, пристально осматривая лежащих на санях раненых, начал искать кого-то, с напряженным лицом вглядываясь в каждого. Он проходил от одних к другим, с кем-то иногда здоровался, но, как было заметно, так и не встретил того, кого искал. Наконец он дошел до саней, на которых лежал Егор.

– Щукин! – радостно произнес начальник штаба и расплылся в широкой улыбке, так не свойственной человеку его специальности, порожденной огромной ответственностью за выполнение поставленных боевых задач и за человеческие жизни подчиненных.

– Здравия желаю, товарищ майор! – тихо ответил офицеру Егор, стараясь через силу и напряжение изобразить искреннюю радость при виде знакомого лица, что с трудом у него получилось из-за слабости от кровопотери.

Они оба застыли на пару секунд. Начальник штаба полка окинул взглядом разведчика с головы до ног, сосредоточившись немного на поврежденных в бою с гитлеровцами конечностях.

– Да! – прервал он свое короткое молчание. – Жаль, конечно. Но зато отдохнешь теперь в госпитале, подлечишься как следует. Отдых ты, сержант, заслужил. Почти два года с тобой вместе служили. Столько всего было…

Они оба показывали мимикой на лицах искреннее сожаление о предстоящем расставании.

– Да! Чуть не забыл! Совсем забегался! – как будто начал неловко оправдываться офицер.

Он перекинул вперед висевшую на боку толстую от большого количества документов в ней кожаную командирскую сумку и, покопавшись в ней, извлек небольшой матерчатый сверток.

– Вы с ребятами целого штабного майора захватили. Очень ценный фрукт оказался. Прямо картотека ходячая. Мы его сразу в дивизию отправили. Такой товар только туда. Нам такой не полагается, – улыбался офицер, одновременно разворачивая извлеченный из командирской сумки сверток.

– Так капитана мы взяли. Гауптмана! – невольно возмутился Егор, через силу и боль в ногах произнося свои слова.

– Нет, сержант! Майора! – перебил его начальник штаба полка. – Тот в капитанский блиндаж прибыл по служебным делам. Да озяб там, капитанской шинелькой укрылся от холода. Потому вы его за гауптмана приняли. А когда уже в полку развернули, так погоны и рассмотрели. Майором он оказался. Ценный фрукт!

Офицер замолчал, сосредоточился, сделал серьезное лицо и продолжил:

– Товарищ Щукин! За мужество и героизм, проявленные при выполнении крайне важного задания командования, принято решение о награждении тебя орденом Отечественной войны второй степени! Поздравляю! Заслужил!

Он так громко, по-военному, в строевой манере произнес слова о высокой оценке заслуг раненого солдата, что все, кто был поблизости, невольно повернули головы в сторону саней, где находились Егор и начальник штаба его полка. Даже доктор с фельдшером и медицинской сестрой отвлеклись от своих дел и стали смотреть на процесс награждения. Установилась тишина. Почти весь пункт приема и сортировки раненых наблюдал за офицером, награждавшим бойца.

– Служу Советскому Союзу! – выдавил Егор, пытаясь привстать на санях через боль в раненых ногах.

Офицер распахнул ватник на его груди, чтобы прикрутить к гимнастерке новенький орден, но не стал этого делать, чтобы не охладить ослабленное ранением тело разведчика. Награду он вложил в нагрудный карман Егора и быстро накинул на того шинель и плащ-палатку, которыми солдат был укрыт от холода.

– Заслужил, сержант! Молодец! – произнес начальник штаба и коротко добавил: – Выздоравливай, поправляйся, отдыхай.

– Спасибо, товарищ майор, – ответил Егор, продолжая терпеть острую боль в ногах.

Когда начальник штаба его полка скрылся из вида, уехав на своем служебном «Виллисе», разведчик нащупал пальцами награду в нагрудном кармане гимнастерки. Новенький орден приятно колол его пальцы острыми гранями металла. Это была его четвертая награда за последние восемь месяцев. Никого в полку, да и во всей дивизии, не представляли так часто к поощрениям. Пожалуй, Щукин был первым, кого удостоили такой чести. В июле, а потом в августе прошлого года, с разницей всего в три недели, ему вручили сначала медаль «За отвагу», а потом орден Красной Звезды за бои под Мценском и Орлом. Затем была еще одна медаль, ставшая высокой оценкой нелегкому и крайне опасному труду разведчика. Теперь новый орден!

– Поздравляю! – вывел Егора из его мыслей и воспоминаний проходивший мимо военврач, что осматривал его несколько минут назад.

– Служу Советскому Союзу! – машинально ответил Щукин тихим голосом, как полагалось это сделать по уставу в ответ офицеру.

Егор пробудился оттого, что чьи-то руки переносили его с кровати на носилки, лежавшие где-то ниже, на полу. Их подняли и понесли к дверному проему два санитара. В ноздри ударил привычный запах лекарств, перевязочных материалов, какой-то гнили, пота, немытых тел и всего того, чем был насыщен воздух тылового госпиталя. Сюда, в это здание, не то бывшей школы, не то еще какого-либо учебногозаведения с учебным материалом, развешанным на стенах, он попал еще вчера вечером. Санитарный поезд, наполненный теми же запахами, а еще и вонью от продуктов горения паровозной топки, привез Егора и множество таких же бедолаг, как и он, на неизвестную ему железнодорожную станцию. Уже во мраке наступающей ночи всех раненых по очереди грузили на повозки и машины, аккуратно вынося из вагонов. Потом в жуткой тряске по неровностям местных дорог везли куда-то в неизвестном направлении. Затем после остановки, проходя через быструю сортировку под крики медицинских сестер и санитаров, заносили в здание госпиталя и распределяли по палатам, которыми являлись бывшие учебные классы.

Егору досталось место почти в центре. Он не разобрал в полумраке, где конкретно, и только успел понять, что помещение заполнено едва ли не до отказа, а кровати с ранеными бойцами стоят так близко, что между ними только-только могут протиснуться носилки и два санитара. В классе было душно, но не сильно. И хотя бы тепло и не дуло, как это ощутимо чувствовалось в санитарном поезде с его изношенными до предела вагонами. А главное, что перестало трясти, от тряски раны в ногах болели еще сильнее и почти не давали разведчику и другим солдатам спать в дороге.

Сосед Егора, чья кровать стояла вплотную сбоку, крепко спал и негромко храпел. Его небритое лицо хорошо освещалось лунным светом и внушало некое успокоение в том, что теперь наступила пора отдохнуть от почти постоянной тряски едущего по железнодорожным путям вагона. Сосед в изголовье кровати разведчика постанывал от боли, но к этому Егор был привычен, а потому уже через пару минут сам провалился в глубокий сон, забыв наконец-то о сильной боли в раненых ногах. Она не ушла, просто притупилась оттого, что конечности бойца больше не трясло.

Санитары вынесли носилки с Егором из палаты в коридор. Духота тут уже не чувствовалась так сильно. А вся атмосфера, помимо запахов, дополнилась криками раненых, доносившимися из дальних помещений, стонами и еще более пронизывающей спиртовой вонью. Боец поморщился. Было видно по всему, что работа госпиталя отлажена и лечение раненых поставлено на поток. Одних куда-то несли на носилках, как его самого. Другим помогали идти санитары. Кто-то следовал сам, не нуждаясь в посторонней помощи. В коридорах звучали команды, отдаваемые как мужскими, так и женскими голосами. Сновали медсестры и санитары, не особо различимые по виду, так как все были облачены в посеревшие от частой стирки медицинские халаты.

Носилки с Егором поставили на пол. Кто-то в стороне громко произнес его фамилию и добавил:

– На перевязку!

Двери рядом распахнулись. Медсестра в измазанном кровью халате стала придерживать их, а в коридор санитары быстро вынесли и потащили дальше носилки с человеком, издававшим протяжный стон. Егор проводил их глазами и тут же одернулся оттого, что за другой дверью кто-то завопил от боли. Послышался мат и команда, отданная низким женским голосом. Мимо пробежала медсестра с каким-то инструментом в руке и скрылась за той самой дверью, что очень слабо заглушала крик раненого и, видимо, оперируемого сейчас бойца.

– Следующий! – произнес кто-то невидимый Егору.

Носилки с ним тут же были подняты с пола и занесены в хорошо освещенное и пропахшее спиртом помещение. Над разведчиком склонились одновременно две головы в очках и медицинских марлевых повязках на лицах. Прозвучало привычное требование:

– Фамилия, звание, год рождения, номер воинской части?

– Сержант Щукин, двадцать третьего года. Пятая стрелковая дивизия, двадцать седьмой артполк, – отчеканил Егор, чувствуя пробежавшую по телу легкую дрожь от волнения.

– О! Артиллерия прибыла! Боги войны! – произнес один из тех в медицинской маске, кто склонился над ранеными ногами солдата.

– Я разведчик! – ответил ему Щукин.

– Ну раз разведчик, то терпи, – прозвучал из-под повязки на лице врача голос. – Сейчас очень больно будет.

К словам о том, что будет очень больно, Егор уже привык. Сколько раз ему доводилось это слышать от санитаров, фельдшеров, медсестер и врачей, обрабатывавших ему раны в госпитале, в санитарном батальоне или на передовой. Анестезии не было. Вернее, была, но только в виде водки или спирта, иногда разбавленного водой. Но всегда было одно: приходилось терпеть, стиснув зубы, и кричать от боли, когда сил сдерживаться просто не оставалось.

Врач кивнул кому-то позади Егора. Его голову тут же приподняли, к губам поднесли железную кружку и влили в рот содержимое, что тут же через силу было проглочено разведчиком. Едва он начал справляться с преодолеваемым рвотным рефлексом, как очень сильная и резкая боль пронзила все его тело. Было понятно, что врачи колдовали над его ногами, делали свое дело. Голову Егору опять приподняли и снова стали вливать из кружки в рот очередную порцию водки. Он снова глотал ее, но уже не чувствовал вкуса, пил без внутреннего отторжения, без ненависти, просто глотал, и все. Ему казалось, что лучше так, с водкой в желудке и в крови, чем без нее. Так легче. Сознание притупится, боль не будет казаться такой сильной.

Пустое чрево его, со вчерашнего утра не принимавшее никакой пищи, быстро всосало алкоголь. Кровь в жилах разбавилась водкой. Если ему еще поднесут кружку с водкой, то он проглотит и ее, только бы не терпеть надоевшую сильную боль, не дававшую ему покоя уже несколько дней.

Сколько врачи возились с его ногами, Егор не знал. Они ругались на кого-то вполголоса, ворчали, отдавали команды медсестрам и продолжали делать свои манипуляции над его ранами.

– Левая в порядке, – тихо, будто сам себе под нос или стоящему рядом доктору произнес один из врачей в очках и в марлевой повязке на лице. – А вот другая…

Егор вопросительно посмотрел на него. Опьянение проходило. Сознание почти вернулось. Он сосредоточился на услышанных словах и будто начал ждать приговора.

Доктор громко произнес, обращаясь к коллеге:

– Готовьте к ампутации!

Хмель вылетел из тела разведчика со скоростью пули. Он рванулся всем телом вверх, почти что сел на перевязочном столе. Его успели перехватить чьи-то сильные руки, прижали книзу, стали держать, не давая больше подняться.

– Что?! – едва не прокричал Егор. – Какая ампутация?

Врач перевел дух, прекрасно понимая, что сейчас он вынес приговор солдату, навсегда делая его инвалидом войны.

– Так надо, братец! Отвоевался ты! – снял он с лица маску и посмотрел на моментально протрезвевшего Щукина.

Их глаза встретились. Усталый взгляд доктора успокаивающе смотрел на искаженное приговором лицо раненого.

– Все говорит о начинающейся гангрене. Если бы сразу тебе рану промыли как следует, то все было бы хорошо. А на данный момент я уже не могу ничего поделать. Если ногу не отрезать сейчас, то потом будет уже поздно. Помрешь!

– Как же так? – умоляюще затараторил Егор. – Неужели ничего нельзя сделать? Я не могу быть без ноги. Как же я без нее? Я разведчик! Мне на фронт надо. Как же я без ноги воевать буду?

– Да отвоевался ты! Как ты этого не поймешь? Домой поедешь! К родным! – попытался отвязаться от приговоренного военврач, привыкший возвращать к жизни солдат, отрезая у них конечности, которые было уже не спасти.

Ему, конечно, было жалко разведчика, геройски воевавшего, пережившего многое на фронте. Но другой меры не было. Ногу нужно было отнимать, а человека записывать в калеки, несмотря на то что ему всего двадцать лет, а жизнь едва началась. И хоть и не было почти ничего хорошего в ней, в этой жизни, а последние годы забрала война, другого предложить доктор не мог. По его воле сержант Щукин навсегда становился инвалидом.

– Нет! Нет! – кричал пьяный и одновременно протрезвевший Егор, покрываясь холодным и липким потом. – Я не дамся! Я застрелюсь!

– Домой поедешь, к родным, – успокаивала его пожилая медицинская сестра, помогавшая врачу делать перевязку.

– Нет у меня дома! Фрицы сожгли его! – прокричал в ответ Егор, начиная рыдать, мотая по сторонам головой. – Я застрелюсь, но инвалидом не буду.

Но разведчика никто уже не слушал. К подобному поведению солдат на операционном столе военные медики уже привыкли. Крики и стоны раненых, их мольбы и страдания никого не смущали. Чувства притупились в потоке кровавой, но так нужной людям работы, целью которой являлись спасенные молодые жизни.

– Нет! Нет! Нет! Я не дамся! За что?! – продолжал кричать Егор, когда его уже несли на носилках назад в палату.

Весь последующий день он не находил себе места. То впадал в забытье, уставившись глазами в одну точку на потолке палаты. То тихо, без всхлипов, горько плакал, жалея себя. То напрягался всем телом, не желая жить инвалидом и готовясь к самоубийству. То опять уходил в себя, не реагируя ни на предложение пообедать, ни на обращения к нему других раненых солдат, что находились с ним в одном помещении госпиталя.

Через несколько часов Егор принял для себя, как он посчитал, единственно верное решение. Повернувшись набок, он взял лежавший на полу под кроватью свой вещмешок, сопровождавший его по всем военным дорогам вот уже третий год подряд. Тот был тяжелым. И хоть и не было в нем ничего особенного, кроме обычного солдатского скарба из запасных портянок, бритвенных принадлежностей, котелка, кружки, ложки, писем из дома, наград в платочке, куска мыла да кое-какой мелочи, имел он заветный для разведчика груз.

Развязав узел, Егор медленно извлек кобуру с трофейным, добытым когда-то в бою «вальтером», с которым никогда и нигде не расставался. И хоть и досматривали вещи раненых еще перед погрузкой в санитарный поезд и изымали найденное у них оружие, свое имущество разведчику удалось утаить. Отстегнув клапан, он выдернул пистолет из кобуры и, повернувшись на спину, положил его на грудь, пытаясь собраться с мыслями для решающего шага. Жить инвалидом с одной ногой Егор не собирался. Он представить себе не мог, как будет возвращаться домой на костылях и как предстанет таким перед отцом с матерью.

Да и дома-то у него не было. После сожжения гитлеровцами родной деревни еще в декабресорок первого года родители его, чудом избежав гибели, перебрались за линию фронта и встали на временный постой в какой-то деревне, где записались на работу в местный колхоз, чтобы получать пропитание за трудодни. Так что своего угла у них не имелось. Жили они в качестве подселения в чужом доме вместе с его хозяевами и надеялись на то, что со временем вернутся к пепелищу, где смогут построить новую избу и заведут хозяйство, чтобы жить так, как жили до войны.

Егор знал все это из писем. Знал, что с лета сорок первого года нет вестей от старшего брата, ушедшего на фронт по призыву еще в первый военный месяц. Знал, что младший брат ушел на фронт семнадцатилетним и уже был ранен под Курском, а сейчас находится в Гороховецких лагерях, где осваивает боевую технику, готовится стать танкистом, а значит, и он скоро вернется на фронт, где людям его новой военной специальности не отведено много времени на жизнь. Из всего осмысленного Егор делал вывод, что может единственным из всех сыновей вернуться к родителям. Но только одноногим калекой.

Эта мысль не давала ему покоя. Жить с одной ногой, передвигаясь на костылях, во всем испытывая проблемы и трудности, он никак не хотел. Не хотел быть обузой отцу и матери. Не хотел становиться инвалидом. Холодный трофейный «вальтер», крепко удерживаемый рукой, лежал на его груди. Егор закрыл глаза, стиснул зубы, напрягся всем телом, снова почувствовал боль в ногах и передернул затвор пистолета, дослав патрон в патронник. Тот щелкнул, издав характерный звук на всю палату.

– Ты чего это, братишка? – испуганно протянул один из раненых, увидев пистолет в руке Щукина.

– Не дури, парень! – прохрипел еще один солдат.

– Оставь это, братец! Брось затею! – почти прокричал в его сторону кто-то в помещении.

Послышалась возня. Чьи-то шаги устремились к двери.

– Санитары! Санитары, сюда! – закричали в коридоре.

Егор почувствовал, как к его руке кто-то тянется. Реакция его была мгновенной. Отработанным движением он перехватил запястье того, кто стремился забрать у него «вальтер», вывернул схваченную конечность и резко откинул в сторону.

– Не трогайте меня! – громко и злобно рявкнул он и открыл глаза.

Потом быстро осмотрелся по сторонам и добавил уже намного тише:

– И не мешайте. Я все уже решил для себя.

Солдаты в палате опешили. Часть из них, кто мог ходить с костылями, попытались быстро покинуть помещение. Кто от страха, а кто за компанию с ними. С Егором оставались те, кому смерть после фронта уже была не страшна, и те, кто не мог самостоятельно передвигаться из-за ранений.

– Не дури, парень, – снова произнес кто-то в палате, пытаясь вразумить решившего застрелиться разведчика.

В коридоре зашумели. Дверь распахнулась, и в проеме появился тот самый доктор, что днем ранее вынес приговор об ампутации ноги сержанту Щукину. Разведчик встретил его равнодушным взглядом. Рука с пистолетом на его груди зашевелилась. До решающего рокового выстрела оставался всего один шаг. Видя открывающуюся картину, доктор направился прямо к кровати Егора. На ходу он схватил стул, что стоял возле входа, приставил его к койке раненого, сел и медленно заговорил с ним тихим голосом:

– Понимаю тебя, разведчик. Сам такой. Я бы тоже так сделал, как ты. Жизни не представляю в роли калеки.

Щукин медленно повернул лицо к врачу.

– Я ведь все узнал про тебя, – продолжил тот, извлекая папиросу из простенького алюминиевого портсигара, что собственноручно делали раненые солдаты, в руки которых попадалась обшивка сбитых и упавших на землю немецких самолетов.

Доктор закурил.

– Ты, оказывается, много боевых отличий имеешь. Четыре раза награжден! У меня таких пациентов еще не было. – Он выдохнул дым и повернулся к разведчику. – Генерала довелось лечить. Так тот трижды орденоносцем оказался. Героя Советского Союза тоже выхаживал. А вот солдата с четырьмя наградами впервые судьба мне подкинула. Ты первый такой!

Егор почти не реагировал на его слова. Он равнодушно смотрел то в потолок палаты, то как курит врач и продолжал сжимать в руке готовый к выстрелу «вальтер».

– Я вот что подумал, сержант, – чуть громче обратился к нему доктор. – Над ногой твоей я могу, конечно, поколдовать какое-то время. Но гарантии дать у меня не получится.

Глаза разведчика вспыхнули от услышанного. Сердце его заколотилось сильнее. В нем поселилась крохотная надежда на спасение, на жизнь.

– Дело будет непростое, – делая вид, что не обращает на реакцию Щукина никакого внимания, продолжал говорить врач, пряча выражение своего лица за густым облаком табачного дыма. – Придется очень болезненно промывать тебе рану. Возможно, не раз и не два. Если дело пойдет и ты все выдержишь, то ногу твою спасем.

Егор от удивления приоткрыл рот. Глаза его засияли. Рука с пистолетом в ней дернулась. Пальцы разжались, и «вальтер» упал ему на грудь.

Доктор продолжил:

– Сам, наверное, знаешь, что когда пуля в тело твое попала, то за собой она протащила всю грязь от твоей формы, которую на фронте ты не особо часто стирал. Да, я понимаю, что не до стирки там было. Но вся дрянь, какая на одежде и сапогах твоих была, в рану и затянулась. А потом там гнить начала. Оттого и заражение началось.

Егору все сказанное было давно знакомо. Его первое ранение очень напоминало последнее. Только пуля там была всего одна. Да и рана не сквозная, навылет, а по касательной его бедро чуть выше колена задело. Но гниль тогда тоже пошла по ноге, возможно, по такой же причине.

Он вопросительно взглянул на врача.

– Обезболивающих препаратов у меня нет, – резким тоном продолжил тот. – В качестве анестезии могу предложить только спирт. Первую операцию могу провести уже сегодня. Но только по-живому. Выдержишь?

– Да! Конечно! Я на все пойду! Делайте, что нужно! – захрипел Егор, с трудом подбирая слова, надеясь на спасение от приговора к ампутации.

– Делать буду так, – не унимался врач, будто все еще ставя Щукина перед выбором: спасать ему ногу или все же отрезать. – Пропитанный спиртом бинт мне придется протаскивать через пулевое отверстие в твоей ноге. Так буду делать чистку. И не раз, и не два! Пока не увижу результата. Будет заживать рана, значит, все в порядке. Если нет, то ампутирую твою ногу начисто! Понял?

Егор закивал, видя спасение в том, что предложил ему военврач.

– Значит, договорились! – заключил тот и подбадривающе добавил: – Я от разведчика с четырьмя боевыми наградами другого и не ожидал!

Щукин снова закивал, на что доктор протянул ему руку в готовности забрать наделавший шума в госпитале трофейный «вальтер». Тот подчинился, разжал пальцы и выпустил из них рукоятку оружия. В палате одобрительно загудели раненые солдаты, наблюдавшие сцену общения Егора с врачом со стороны и слышавшие все, что прозвучало из уст военного медика.

– Готовьте операционную через час, – произнес тот медицинской сестре, что ждала его в дверном проеме палаты.

Егор закрыл глаза. Выбор перед ним стоял не простой. Но появилась надежда. Под учащенный стук собственного сердца он начал мысленно готовить себя к предстоящему испытанию.

– Держись, братец! – подбодрил его кто-то из раненых.

– Молоток, разведчик! – подхватил слова первого второй.

– Все будет хорошо, солдат! – произнес третий, чьи слова вывели Егора из оцепенения и вселили в него уверенность в благополучное окончание весьма непростого плана лечения его правой ноги.

Он часто и прерывисто задышал. Начал теребить руками влажную от пота простыню. Мысли о предстоящей операции не давали ему покоя. А вдруг врач обманет его? Вдруг под видом чистки раны ампутирует ему ногу? И если будет так, то зачем он отдал ему свой трофейный «вальтер»? Покончить с собой в случае неудачи он уже не сможет, не из чего будет застрелиться. Но он еще и дал слово врачу, заключил договор. И теперь, если операция не принесет пользы, то его согласие на лишение конечности уже есть. От этой мысли Щукина передернуло.

В палате кто-то громко произнес его фамилию.

– Я! – по уставу отозвался Егор.

Молоденький, почти подросток, санитар подошел к нему и поднес к его губам кружку, источавшую запах спирта.

– Пейте, – произнес он.

Щукин тут же подумал, что врач не обманет, раз подготовка к операции началась. Он выхватил кружку из рук санитара и жадно выпил спирт до самого дна, почти не чувствуя его вкуса.