Текст книги "Сильнее времени"

Александр Казанцев
Сильнее времени

Книга первая. ВИЛЕНА

НИЧТО ВЕЛИКОЕ В МИРЕ НЕ СОВЕРШАЛОСЬ ВЕЗ СТРАСТИ.

ГЕГЕЛЬ

Часть первая. ГОЛОС ЗВЕЗД

Уста премудрых нам гласят:

Там разных множество светов:

Несчетны солнца там горят, Народы там и круг веков.

М.В. Ломоносов

Памятник Роману Ратову был поставлен при жизни, но уже без него: мраморный пилот, пристегнутый мраморным ремнем к мраморному креслу, в горькой задумчивости смотрел как бы из невообразимой дали Вечного рейса.

Массивный монумент высился над улицей. Он разделял встречные потоки машин и будто хотел остановить мчащихся людей, предупредить их, что нет в мире сил, которые позволили бы человечеству, наперекор природе, вырваться из своей земной колыбели в просторы Вселенной…

Роман Ратов возглавлял экспедицию к Марсу. В пути у корабля оторвался один из реактивных двигателей управления. Без него корабль не мог вернуться на Землю. Однако экипажу предстояло жить долго – установка для получения искусственной пищи способна действовать много лет. Все это время космонавты, сознавая свою обреченность, будут лететь к звездам, достичь которых при жизни не смогут…

Экипаж Романа Ратова до последней возможности поддерживал связь с Землей. По мере удаления от нее улавливать затухающие сигналы далекого передатчика становилось все труднее даже чуткими радиотелескопами.

В числе тех, кто принял последнюю радиограмму Ратова, был его сын, Арсений, – он не покидал радиообсерватории, чтобы при появлении желанных сигналов оказаться на месте.

На этот раз прием происходил на пределе чувствительности радиотелескопа. Поднявшись со стула, Арсений с замиранием сердца слушал исчезающий родной голос, усилить который не удавалось из-за радиошумов.

Роман Ратов, против воли своей покидая на неуправляемом корабле Солнечную систему, пересекал пояс астероидов между орбитами Марса и Юпитера. И он сообщил о своих наблюдениях малой планеты Веста, крупном осколке когда-то существовавшей планеты Фаэтон. Как и другие планетные обломки, она двигалась в кольце астероидов, на прежней планетной орбите.

Роман Ратов спешил передать, что рассмотрел на Весте песчаную пустыню, четкую линию исчезнувшего моря и геометрически правильную россыпь скал.

– Очень похоже… на руины города, – доносился сквозь треск помех еле слышный голос.

Как завещание отца, сжав кулаки и став по стойке «смирно», выслушал Арсений Ратов предупреждение человечеству о том, что взрыв сверхмощного ядерного устройства в состоянии вызвать цепную реакцию превращения всего водорода морей в гелий, вызвать термоядерный взрыв океанов планеты.

Именно так объяснил Роман Ратов, почему не разлетелись обломки планеты, которая, как он предположил, сначала лишь треснула под влиянием сил взрыва наружной водяной оболочки, а уже потом развалилась на части из-за тяготения Юпитера и Марса. Говоря все это, он думал о Земле, он не хотел ей подобной судьбы…

Ратова не могли успокоить сообщением о том, что земная цивилизация вскоре после отлета его корабля миновала опасный период развития – за океаном трудящиеся массы уничтожили последний оплот капитализма в Америке и вошли в Объединенный мир.

Все время, пока звучал далекий голос, Арсений Ратов окаменело стоял возле аппарата и неотрывно смотрел в окно на гигантскую чашу радиотелескопа. Он мысленно представлял себе бездействующую кабину управления и в ней – отца, продолжавшего жить тревогами Земли.

Рядом с Арсением стоял его друг Костя Званцев, тоже радиоастроном. Оба они давно поняли, что нельзя послать вдогонку за Романом Ратовым спасательную экспедицию. По старинной поговорке, легче было попасть через море в летящую пулю пулей, чем найти пылинку в безмерных просторах Вселенной.

Арсений тяжело переживал свое несчастье. Он не мог оплакивать живого отца, но и не мог надеяться на встречу с ним когда-либо. Постоянная дума о Вечном рейсе сделала Арсения самоуглубленным, замкнутым. Даже говорить он стал кратко и скупо. Он знал мечту отца – отправиться в звездный рейс – и поклялся выполнить то, что не привелось осуществить Роману Ратову. Костя понимал это и был уверен, что Арсений не способен бесплодно горевать. Он сразу почувствовал, что после радиограммы отца о Весте друг его что-то задумал.

В комнату вошел профессор Игнатий Семенович Шилов, руководитель радиообсерватории. Он был прям и высок, хотя и не так широк в плечах, как Арсений. Седую голову профессор слегка откидывал назад, словно пытался рассмотреть что-то выше собеседников. Костя Званцев, неистощимый остряк, подшучивал над ним, припоминая из истории Древней Руси надменного князя Андрея Первозванного, который, оказывается, не мог сгибать шеи из-за сросшихся позвонков.

– Арсений Романович, – печально начал Шилов глубоким, грудным голосом. – Снова приняли сигнал отца? Глубочайшее соболезнование. Имя его не будет забыто.

Костя сверкнул черными цыганскими глазами на шефа, но тот продолжал:

– Неужели же только такими жертвами можно убедить человечество, что нет нужды людям достигать небесных тел? Если бы на нас, радиоастрономов, тратили те средства, которые пожирают космические ракеты, мы сообщили бы миру о Вселенной куда больше, чем это могут сделать космонавты.

– Простите, – глухо отозвался Арсений. – В радиоастрономию верю. Но отец сообщил о Фаэтоне. Разумные существа, должно быть, погубили его ядерной войной.

– Погибшая братская цивилизация! – вздохнул Шилов. – Старая песня. Однако пора получать подобные сведения без риска оказаться в Вечном рейсе.

– Согласен. Лучше увеличить чуткость радиотелескопов в миллиарды раз. Есть идея.

– Вот как! – насторожился Шилов и, усмехнувшись, добавил: – Рад, что горе не мешает вам. Поговорим на семинаре.

Шилов был известным ученым, выдвинувшим немало гипотез. Однако чужих гипотез не терпел. Методично занимаясь приемом возможных радиосигналов других миров, он вместе с тем не допускал мысли, что высокоразвитые цивилизации могут, как это предполагал кое-кто, посылать сигналы не направленными лучами, а во все стороны, изотропно. Для этого требовалась сказочно большая энергия. Приходилось допускать, что цивилизации могут быть трех типов: достигшие земного уровня, овладевшие энергией своей звезды и, наконец, использующие энергию всех звезд галактики. Шилова коробили подобные нелепости.

Он не уставал говорить, что цивилизации «разумян» разделены непреодолимыми расстояниями, поскольку кораблям достигнуть скоростей, близких к скорости света, невозможно. Когда обсуждался вопрос о том, сколько энергии может тратить звездная цивилизация на свои нужды и на общение с братьями по разуму, он отрезал: «Не больше, чем есть в звезде!» – и вспоминал слова древнего поэта Грузии Шота Руставели: «Из кувшина можно выпить только то, что было в нем».

Шилова заинтересовала идея Ратова.

– Мысль пока сырая, – скромно начал Арсений, рисуя на матовом стекле кафедры схему. Увеличенный рисунок сразу же появлялся на экране сзади него. – Самый большой земной телескоп – в кратере вулкана Аресибо на Коста-Рике. Диаметр – триста метров. Расходящимся пучком принимаемых лучей он захватывает часть неба. А если замахнуться на большее? Игнатий Семенович против космонавтов. А если им поработать на нас?

Шилов будто с усилием кивнул седой головой.

Арсений Ратов кратко рассказал о своей идее создания в околоземном космическом пространстве глобальной радиоантенны в виде обращенной к звездам чаши, сплетенной из металлических нитей. Невесомая, распростершись над целым полушарием, радиоантенна будет делать вместе с Землей один оборот за сутки, поскольку расположат ее таким образом, что она всегда будет находиться над одним и тем же местом земного шара. Вращаясь вместе с ним, она станет «осматривать» все небо.

В фокусе параболического зеркала антенны поместят кабину, куда сойдутся отраженные радиосигналы Вселенной.

– Астролюбия, – важно заметил Костя Званцев, тряхнув иссиня-черными волосами, вьющимися из кольца в кольцо. Он любил выражаться, как говорили про него, «клинописным языком» и часто ввертывал подобные, придуманные им словечки.

Арсения засыпали вопросами. И он объяснял, опять рисуя на матовом стекле кафедры одну за другой схемы, которые тут же, увеличенные, возникали на экране. Металлические нити антенны будут натянуты ракетами – они полетят по спиралям, обегая контур чаши, за ними останется тончайший след в виде струйки расплавленного серебра. Эти металлические нити, невесомо застыв над целым полушарием планеты, составят все вместе исполинское зеркало антенны. Глобальная по размерам, она окажется в десятки миллиардов раз чувствительнее стометрового радиотелескопа…

Шилов удовлетворенно кивал головой, опровергая легенду о своих шейных позвонках, – все-таки эта грандиозная идея исходила из руководимой им радиообсерватории, и он был доволен.

– Если разумяне шлют сигналы, то, наверняка, взрывоподобными всплесками, импульсами, – продолжал Арсений Ратов. – Сжимают информацию в миллион, скажем, раз. Накапливают энергию на всплеск долгое время. И не нужно тогда мощности целых галактик. Глобальная антенна примет сигналы даже обычных для Земли передатчиков.

Замысел Арсения Ратова был грандиозен. Шилов всем своим авторитетом поддержал его.

Когда Арсений шел после семинара к себе в лабораторию, его догнал кибернетик Ваня Болев, грешивший стихами. Худенький, чуть женственный, с вьющимися и отпущенными сзади волосами (Костя дразнил его принцем), он остановил Арсения:

– Глобальная антенна! Это не только грандиозно, это поэтично! Услышать мир, – и он перешел на стихи,-

где ясные сады, где обаянье дремлет, где тигр ползет у ног, где, вспыхнув на конце чешуйчатого стебля, родится злой цветок.

Где на песок аллей, прохладный и сыпучий, в вечерний свежий час в лазурной чешуе…

– Мясистый и колючий дракон ползет, клубясь, – с улыбкой закончил Арсений.

– Как это ты додумался?

– Ты бы так писал, как Блок.

– Нет, я об радиоантенне над земным шаром.

– Думал не о чешуйчатом стебле и не о злом цветке.

– Так о чем же?

– Скажу когда-нибудь, – вспоминая о своем отце, пообещал Арсений.

Так появилась идея глобальной радиоантенны близ земного шара, определившая судьбы Арсения Ратова и многих других…

Профессор Шилов снова привез на космодром свою молоденькую знакомую Вилену Ланскую, стремясь поразить ее размахом личной деятельности.

Стало традицией, что руководитель радиообсерватории встречает «своих учеников», как говорил он Вилене, возвращавшихся с дежурства на глобальной антенне.

Вилена по какой-то причине, которую Шилов вначале понимал превратно, охотно приезжала с ним на космодром… всякий раз, когда на Землю возвращалась смена Ратова, с которым она познакомилась однажды при Шилове же в гимнастическом зале. Она аккомпанировала тогда на рояле своей сестренке Авеноль во время художественной гимнастики, а Ратов поднимал в соседнем зале тяжести. Он взял на грудь тяжеленную штангу, которую собирался поднять «в толчке», но, услышав музыку, «выжал», «показав рекордный вес». Считая, что музыка помогла ему, он побежал в соседний зал познакомиться с пианистом, уговорить его помогать развитию тяжелой атлетики. Музыкантом оказалась Вилена.

Была она статной, ходила всегда, как балерина, «по струнке», расправив плечи, чтобы лопатки чувствовали одна другую, вскинув острый подбородок. У нее был выпуклый лоб и смущающе-пристальный взгляд спокойных зеленоватых глаз, лишивший в первый миг Арсения Ратова дара слова.

Профессор Шилов был знаком с Ланскими семьями. За их старшей дочерью он ухаживал долго, расчетливо заинтересовывая Вилену своей деятельностью, а через это и собой. На правах старого знакомого профессор зашел тогда в зал за сестрами, чтобы проводить их домой. Он был недоволен, что вместе с ним провожать девушек увязался и этот тяжеловес Ратов. Арсений отстал с Виленой, и они шли, взявшись за руки! Профессора покоробило столь «скоростное сближение», и ему хотелось сделать своему ученику замечание, но он сдержался.

Шилов часто видел Вилену еще девочкой. Став девушкой, она все больше нравилась ему, и, когда полтора года назад скончалась его жена, он решил, что мог бы жениться на подросшей Вилене.

Ему нравилось в ней все: и яркая внешность, которая выгодно оттеняла бы и его самого в любом обществе, и то, что Вилена, получив обычное широкое образование, не мучилась, как большинство сверстниц, выбором направления специализации, а посвятила себя роялю. Шилов знал, какого упорства и неустанных многочасовых упражнений требовал этот старинный инструмент, но ценил его за сказочное воздействие на слушателей, особенно когда мастерски играют гениальные произведения старинных композиторов.

Однако не один Шилов любил слушать Вилену за роялем. Ее музыка оказалась нужной не только тяжелой атлетике, но и тяжелоатлету Арсению Ратову. Он зачастил в дом к Ланским и, грузный и тихий, подолгу просиживал в комнате возле рояля, потом поднимался и молча уходил, боясь заглянуть в пристальные зеленоватые глаза, искавшие его взгляда. Вилена бежала за ним. У двери он смущенно останавливался, брал в свои ручищи ее тонкие руки с сильными и нежными пальцами и подолгу держал их, не произнося ни слова…

Потому-то Арсений, начав летать в космос после завершения строительства глобальной радиоантенны, и был особенно рад встретить на космодроме Вилену.

Вилена всегда всматривалась в лицо прилетевшего Арсения, пока он делал разминку, чтобы приучить к земной тяжести отвыкшие мышцы. Увидев Ратова в этот раз, Вилена сразу заметила, что он чем-то озабочен.

Так однажды уже было. Но тогда Арсений сам отвел Вилену в сторону и взволновал ее тем, что именно ей первой рассказал об услышанном с помощью антенны голосе отца. Отец не радировал на Землю, а говорил с кем-то в космосе: «Кто вы? Отвечайте! Идите на сближение. Мой корабль неуправляем». И так на многих языках. С тех пор его уже никто не слышал. «Может быть, сейчас удалось?..» – так подумала Вилена.

Но Арсении, закончив разминку, сразу подошел к Шилову, и они стали говорить на своем языке, пересыпанном научными терминами и потому малопонятном для гостьи.

К Вилене, раскачиваясь, будто с непривычки, подошел Костя. Она спросила:

– Отец? – имея в виду радиограмму из Вечного рейса.

Костя замотал головой, потом сказал полушепотом:

– Кажется… разумяне! – и сделал круглые глаза.

Вилена не знала, верить или нет? Костя такой шутник! Кроме того, голос отца Арсения – пусть из непостижимой дали – все же был ей ближе и понятнее, чем межзвездные сигналы разума.

– Удалось записать, – с нарочитой хрипотцой шептал Костя, косясь на Шилова. – Теперь растянем запись, как резину, в миллион раз. Замедлим сигнал «до мычания».

Вилена уже знала со слов профессора Шилова, что его ученики на этот раз брали с собой новую машину, записывавшую на «молекулярном уровне». Если на обычной магнитной ленте запись – намагничивание крупинок, то на новой машине – смещение молекул. Как это происходит, Вилена не очень поняла и постеснялась расспросить. Оказывается, симфонию Бетховена можно уложить в доли секунды и записать на этой машине. Профессор Шилов даже вспомнил слова крупного ученого и музыканта конца двадцатого века о том, что если бы на Земле появились представители других планет и их в течение часа надо было бы познакомить с человечеством, то лучше всего было бы исполнить им девятую симфонию Бетховена.

Вилена, едва Арсений, закончив разговор с Шиловым, подошел к ней, спросила:

– А если вы записали в космосе какую-нибудь девятую симфонию их Бетховена?

Арсений улыбнулся, крепко сжав обе руки Вилены:

– А что? Может быть. Стоит послушать… – И обернулся к Шилову: – Игнатий Семенович, а не взять ли нам в обсерваторию для прослушивания музыкального консультанта?

Шилов замялся. Ему было неприятно, что к нему в обсерваторию Вилену пригласил не он, а Ратов. Вежливо улыбаясь, он сказал:

– Если у Вилены Юльевны пробудился интерес к нашим исследованиям, то милости просим. Я всячески стараюсь приобщить ее к нашим тайнам. Лишь бы ей не стало скучно. Придется без счету раз, до полного изнеможения прослушивать записанный импульс сигнала, чтобы найти подходящую скорость воспроизведения.

– Так мы уже сто раз пробовали, – вмешался Костя. – Слушали, слушали и нащупали.

Шилов колебался недолго. Ему и самому не терпелось познакомиться с этими сигналами. Он согласился ехать с радиоастрономами-космонавтами и Виленой прямо в обсерваторию.

Ехали на турбобиле, который вел Шилов, охватив лоб обручем управления. Биотоки его мозга воспринимались послушной машиной, и она набирала скорость и поворачивала в нужную сторону, тормозила, останавливалась и вновь пускалась в путь без участия каких-либо рычагов.

Всю дорогу Костя без умолку болтал о том, как в различных фантастических романах прошлого представляли инопланетян: и вроде людей, и похожих на осьминогов, в виде жидкости и даже плесени на скалах…

Турбобиль подъехал к трехэтажному зданию обсерватории с колоннами, как в старинных помещичьих усадьбах на полотнах художников, и с чудесным парком, очень понравившимся Вилене.

Ученые и Видена не пошли по парадной лестнице, а сразу спустились вниз, войдя через боковой вход в «лабораторию тишины». Она была отгорожена звуконепроницаемыми перегородками от всего мира. Чувствительные приборы могли улавливать здесь звуки, недоступные им снаружи.

Профессор Шилов за напускной торжественностью скрывал волнение, чего-то стыдился, бросал ревнивые взгляды на Вилену с Арсением. Держа свою седую голову даже выше обычного, он подошел к шкафу, смотревшему на него глазами-циферблатами, как звездный житель из рассказов Кости, осторожно поместил внутрь катушку. Пригласил всех сесть.

Вилена опустилась на удобный диван, но, по привычке пианистки, не коснулась его спинки. Поэтому она выглядела настороженной, что совсем не вязалось с ее полузакрытыми глазами.

Она ждала музыки, хотя Шилов предупредил ее, что звуков в обычном понимании не будет.

– То, что вы услышите здесь, – сказал он ей негромко, – все-таки всего лишь условный прием изучения радиосигналов, замедленных до звуковых частот.

И тем не менее, когда шкаф зазвучал, для Вилены «лаборатория тишины» наполнилась именно звуками! Она не могла их иначе воспринимать.

Ей представилось, что звучит орган. Только звуки, в противовес обычным, как бы собирались отовсюду и обрывались в источнике звучания. Вилена не могла избавиться от ощущения потусторонности того, что слышит. Она покосилась на Арсения. Тот слышал эти звуки не в первый раз, но сидел, как и она, напряженно, не касаясь мягкой спинки, чуть наклонив массивную голову и уставившись взглядом в звуконепроницаемую панель бетонной стены.

Вилена зажмурилась, слушая одновременно и звуки и незвуки. Она чувствовала чье-то настроение, угадывала непонятную печаль, старалась проникнуть в причудливую вязь чуждой гармонии.

Необыкновенная «музыка» захватывала ее, подчиняла себе, внушала нечто чужое и далекое…

И вдруг с поразительной отчетливостью защелкал соловей. Вилена даже вздрогнула, открыла глаза: те же стены, тот же напряженный Арсений, рядом Костя, развалившийся в мягком кресле, Шилов со взглядом, устремленным в потолок из пористого материала, чем-то похожего на клубящиеся кучевые облака.

Соловью ответил другой, потом третий. И сразу целый хор несуществующих пичуг залился на разные голоса. Они то собирались вместе в могучем звучании, то рассыпались бисерными трелями. А орган, вбирающий в себя звуки, продолжал греметь.

Наконец, звуки, не бывшие звуками, смолкли. Запись кончилась.

– Все-таки ради чего сооружена в космосе глобальная радиоантенна, как не для этого! – патетически возвестил профессор Шилов.

– Звучная клинопись, – определил Костя.

– И все-таки надо пока воздержаться от выводов, – внушительно сказал Игнатий Семенович, выключая аппаратуру. – Не следует обольщать себя надеждой на разумность того, что мы услышали. Как известно, солнце тоже «поет». От него к Земле летят мириады частиц. В этой самой комнате наши приборы «щелканьем соловьев» не раз воспроизводили полет солнечных корпускул. Звуки в этих случаях вполне условны, как я и предупреждал нашу гостью. Все-таки я надеюсь, ей было интересно познакомиться с нашей будничной работой. – И он поклонился Вилене.

– Что вы! – воскликнула она. – Разве будни? Праздник!

Вилена, не желая мешать ученым, собралась уходить.

Арсений хотел проводить ее, но она воспротивилась. Даже Шилов остался с учениками, увлеченный их «добычей».

Лишь через несколько дней Арсений появился у Ланских. Его приветливо встретила бабушка Вилены, Софья Николаевна, бывшая актриса, очень гордившаяся, что в ее роду была знаменитая артистка Иловина. Как и она, Софья Николаевна не осталась на сцене играть старух, следила за собой; была подтянута и стройна, всякий раз радуясь, когда ее со спины принимали за молодую.

– Вот остаток твоего звездного богатыря, – объявила она Вилене, вводя к ней гостя.

– Останься, бабуля, – попросила Вилена. – Я сейчас позову всех.

– Аншлаг! – улыбнулась бабушка. – У нее для вас сюрприз.

Арсений поднял брови.

Вилена не ахала по поводу его изможденного вида и не объясняла своего замысла. Она вышла из комнаты.

– Что это вы так загримировались под голодающего тысячелетней давности? – продолжала шутить Софья Николаевна. – Или для полета ваш вес слишком велик?

– Признали так в свое время. Когда просился в космонавты. Как радиоастронома теперь терпят. Похудеть есть отчего.

– Да уж знаю. Вилена проболталась.

– Секрета нет. Напротив. Чтобы разгадать смысл звучания, его всем надо знать.

Вошла Вилена с отцом, матерью и Авеноль.

Юлий Сергеевич Ланской, профессор математики и руководитель Кибернетического центра, брил голову, ростом был ниже Вилены, мелкими чертами лица удивительно походил на дочь.

Мать Вилены, Анна Андреевна, казалась большой и рыхлой. Но головка у нее была словно от другой, прелестной женщины. Младшая дочь, Авеноль, голова у которой была, как у матери, казалась по сравнению с ней тростинкой.

Девочка обрадовалась Арсению.

Вилена усадила всех и села за рояль.

Арсений подумал, что будет показано что-нибудь, подготовленное к музыкальному конкурсу.

Вилена заиграла.

Арсению трудно было даже представить себе, каких титанических трудов и вдохновения стоила Вилене ее фантазия на «музыку небесных сфер», которую он принял на глобальной антенне и теперь узнал.

Конечно, на рояле было невозможно воспроизвести услышанное в «лаборатории тишины», но Вилена стремилась лишь передать свое настроение, вызванное чуждыми людям звуками. И это удалось ей.

Арсений удивленно смотрел на Вилену, словно видел ее с какой-то новой стороны.

– Ты играла просто чудесно, – вытирая платочком глаза, сказала Анна Андреевна.

– Не знаю, – глядя в пол, сказал Арсений. – Лингвисты, кибернетические машины, уловят ли они в чужой музыке то, что передано на земном инструменте?

Восторженная Авеноль расцеловала сестру.

– Во всяком случае, это любопытно, – сказал профессор Ланской. – Ко мне уже обращался профессор Шилов с просьбой подумать о методах перевода. – И пошутил: – Признаться, я не предвидел, что мне придется расшифровывать игру собственной дочери.

– Не совсем так, – не понял его Арсений. – Игра – восприятие эмоциональное. Требуется – логическое. Порывался прийти к вам в Кибернетический центр. Неудобно заставлять вас еще и дома…

Юлий Сергеевич рассмеялся:

– Можно подумать, что вы о делах вспоминаете только на работе!

– Не знаю, не знаю, – вмешалась бабушка. – В наше время, конечно, тоже спорили о чужепланетных мирах, но… я только «баба» и всю жизнь играла «баб», показывала их любовь, ненависть, горе. Ваших «соловьистых разумян» сыграть не берусь.

– Бабушка, а если бы надо было показать на сцене, как кружат голову разумному головоногому осьминогу? – озорно спросила Авеноль.

– Молчи ты, стрекозунья! – отмахнулась бабушка. – В древности до шестнадцати лет рассуждать не полагалось.

– А я слушала Вилену и представляла себе любовные песни осьминогов.

Уходя, Ратов шепнул Вилене:

– Спасибо… – и добавил, смущаясь: – родная.

Вилена, удивленно вскинув брови, проницательно взглянула на него, а потом долго, не прикрывая входную дверь, смотрела ему вслед. Она не подозревала, что у Арсения это слово было самым ласковым.

На следующий день Арсения в Кибернетическом центре профессор Ланской познакомил с лингвистом Каспаряном, которому поручалось исследование записи.

Это был маленький, поразительно черный человек с синими после бритья щеками и тонкими подбритыми усиками.

Вместе с Ланским они внимательно прослушали запись, посмотрели ее на осциллограмме, наблюдая, как световой зайчик выписывал загадочные ломаные кривые. Потом снова слушали, качали головами и опять переходили на осциллограф.

– Сомневаюсь, – резюмировал первое впечатление Каспарян.

– Почему? – спросил Арсений.

– Почему, почему! – сверкнул Каспарян жгучими глазами. – Да потому, что не оказалось здесь ничего, что ждали в инопланетных сигналах: ни простого ряда чисел, ни теоремы Пифагора.

– Не считают нас за дураков, – усмехнулся Арсений.

Каспарян пронизывающе уставился на него из-под сросшихся бровей:

– Недурной вывод. А еще?

– Рассчитывали, что сигнал примут только на приемных устройствах, вынесенных в космос.

Каспарян наклонил набок черную лохматую голову:

– Избирательный адрес? Так, скажешь?

Арсений кивнул.

– Это уже в некоторой степени определяет подход к расшифровке.

– Удастся? – спросил Арсений.

Ответил Ланской:

– В принципе здесь ничего невозможного нет. Познакомьтесь поближе с Генрихом. Это – сомнение во всем… и цифры.

Каспарян, неторопливо идя впереди, повел Арсения к себе в маленькую комнатку:

– Я знаю пятьдесят восемь земных языков. Даже с нашей точки зрения передача информации с помощью интонаций не нова. Есть языки, где понижение и повышение голоса имеет смысловое значение.

Арсений указал на принесенную запись:

– Целая симфония.

– Согласен. Лингвистическая симфония. Тем ценнее. Но и тем сомнительнее.

– Услышал в первый раз – испугался, – признался Арсений. – Не понять. Волнует, жжет внутри, а что – неизвестно.

– Это уже немало. Слушан, Арсен. Прости, в деловых разговорах предпочитаю простоту. Современная кибернетическая машина – десятки миллионов попыток в секунду. – И он, склонясь над столом, стал сыпать цифрами. Потом поднял лохматую голову с горящими глазами и возвестил:

– В течение года каждый символ можно попробовать больше раз, чем светит звезд на небе. В шахматы играешь?

– Немного.

– Кибернетические машины тоже играют. Прекрасный метод проверки программирования! Машине, казалось бы, перед каждым ходом надо перебирать все возможные ответы, но она рассматривает только логические, резонные. В твоем случае надо перебрать возможные, но не бессмысленные значения символа. Как в шахматной игре. Только посложнее. Вот почему шахматная игра – хорошая модель. Но там всего несколько часов игры. Это главное затруднение. А для тебя… Год подождешь?

– Подожду.

Целый год, пока Арсений участвовал в расшифровке, Вилена терпеливо ждала его – чтобы он пришел к ней по-настоящему, не при людях, и признался в любви не одним только словом «родная», а как-то по-другому, еще ласковее… яснее.

Арсений забегал к Вилене, но всегда ненадолго – спешил если не к Каспаряну, так на дежурство в космосе.

Эти короткие свидания создавали загадочность в отношениях между Арсением и Виленой.

Он стал еще скупее на слова, а она – крепко сжимала губы…