Текст книги "Циция"

15

Прошло полчаса. Циция и Султи успокоились, разговорились, и девушка ничего не утаила от своего побратима. Она рассказала ему, что ее возлюбленный беден, и потому отец не согласен на их брак, что жених собирался ее похитить, что они поклялись любить друг друга до конца своих дней.

Пораздумав, решили эту ночь переждать здесь, на следующий день добраться до ближайшего села, там поместить Цицию, а Султи отправиться за Бежией, чтобы привезти его сюда. Сразу всем возвращаться было опасно: постовые в Дарьяльском ущелье после того, что случилось прошлой ночью, могли оказаться более настороженными и бдительными.

День уже клонился к вечеру, когда из-за хребта холма появились лошади, а следом за ними – голова и плечи Муртуза. Он взвалил себе на спину огромную охапку свежего сена, – казалось, само сено движется по тропинке. Он еще издали увидел Цицию и Султи, сидящих под деревом и мирно беседующих.

«Помирились! – подумал он и, решив: – Пусть еще немножко поворкуют наедине» – замедлил шаги. Но «влюбленные», не обращая внимания на его появление, продолжали мирно беседовать.

«Эх, вот она, любовь! До чего доводит человека, – они даже не замечают меня», – подумал Муртуз, начиная терять терпение.

Он стал покрикивать на лошадей, шумно их подгонять, посвистывать, швырять камни, будто лошади его не слушаются, а сам все поглядывал в сторону влюбленных. Те по-прежнему сидели друг против друга и беседовали, не обращая внимания на приближавшегося друга. Муртуз остановился поодаль, глядел па них с удивлением, не понимая, как мог Султи забыть обычаи предков. Наконец он двинулся прямо к ним.

– Где ты столько травы нарезал? – спросил его Султи как ни в чем не бывало.

– Внизу, в лощине, ночью будет прохладно, придется ее подстелить.

Муртузу не хотелось признаваться, что он притащил сено для одной только Циции.

– Сестра, – обратился Султи к Циции так громко, чтобы и Муртуз мог слышать его, – Муртуз для тебя нарезал травы, но стесняется в этом признаться.

Муртуз оцепенел от неожиданности, изумленно вытаращил глаза и с силой сбросил свою ношу на землю.

– Ослышался я, что ли? – тихо спросил он Султи.

– Нет… Мы с нею побратались.

Муртуз обернулся к Циции, протянул ей левую руку, правой снял с головы шапку и проговорил:

– Султи – мой побратим, ты с ним побраталась… Отныне ты будешь и моей сестрой… Того, кто изменит клятве, да покинет господь в беде!

И сам же закончил клятву словом «аминь».

– Теперь располагай мною, как братом, приказывай мне! – воскликнул он.

Девушка поблагодарила Муртуза, и все снова уселись вокруг костра.

Солнце зашло, и ночной ветерок нагнал прохладу. Медленно, горделиво выплыла луна, щедро рассыпая свои ласковые лучи. Веселый птичий гомон сменился лаем шакалов и волчьим воем. Солнце зашло, – и стала неузнаваемой вся природа.

В такую ночь влюбленное сердце жаждет ласки, мужчину влечет к отважным делам, но наши герои так устали от дневных волнений, что у них не оставалось сил даже для грусти.

Один только Муртуз не забывал о том, что надо поужинать. Он постарался как можно пораньше приготовить вкусный ужин.

Вскоре аромат жареного мяса разлился в чистом воздухе, дразня аппетит. Муртуз воздал должное шашлыку, он только никак не мог понять, почему его друзья не проявляют такого же интереса к жирным кускам баранины.

После ужина Султи рассказал Муртузу о своем решении вернуть Цицию домой. Муртуз задумался.

– И все-таки тебе нельзя итти туда, – сказал он наконец.

– Почему нельзя?

– Потому что за твою жизнь объявлена награда, а на белом свете немало низких людей.

– Как же быть?

– Я сам пойду.

– Нет, Муртуз, так не годится, ты в таком же положении, как и я.

– Что ты? Могу ли я равняться с тобой? Мне жизнь не дорога, цена мне одна что живому, что мертвому.

И такая глубокая печаль отразилась на лице Муртуза, что все на время умолкли.

Какие-то тягостные воспоминания, видимо, охватили его, но он быстро их отогнал, высоко вскинул голову и попытался развеять облако грусти, стал шутить, смеяться. Но Цицию и Султи не обманули его шутки: они чувствовали, какая острая боль все еще живет в сердце этого человека. Всякие слова утешения и сочувствия были тут бессильны, и они решили сделать вид, что ничего не замечают.

Вскоре друзья легли спать. Циция устроилась на свежем сене, а мужчины завернулись в свои меховые бараньи тулупы и улеглись поодаль – прямо на земле.

16

Жизнь наших двух героев вообще не располагала к душевному покою и безмятежности. А сегодняшний день был особенно богат событиями, и потому им не так-то легко было заснуть. Они молчали, и природа также затихла. Тишина нарушалась лишь мирным пофыркиванием лошадей да немолчным, убаюкивающим рокотом реки. Месяц медленно и важно катился по небу.

Так протомились в полудремоте наши герои до самого утра. С рассветом они двинулись к Джариахским вершинам. Как орлиное гнездо, лепилась к склону одной из вершин деревня Арция, горделиво озирая со своей высоты змеящиеся тропинки и пенящиеся водопады.

Перед деревней их встретила ватага мальчиков-подростков. У каждого торчал за поясом кинжал или пистолет. Завидя всадников, они еще издали принялись «угадывать», кто едет.

– Анзор, должно быть, – кричал один.

– Heт, это, верно, чербижневский Сослан!

Так, радуясь гостям, – гости всегда приносят с собой праздник, – весело обгоняя друг друга, они подбежали почти вплотную к едущим.

– Да это наш Султи! – воскликнул один юноша постарше. Все приветствовали гостя, высоко поднимая руки.

– Здорово, борги, зодорово! – улыбался им Султи, – Джан-Чор дома?

– Дома, как же, дома! Он гонит водку к нашему празднику!

– Значит, мы поспели во-время! – пошутил Султи. – А даст он нам отведать своей водки?

– Конечно, даст! Кому же, как не вам! – кричали мальчики.

Они въехали в деревню. Мальчики уже успели сообщить Джан-Чору о прибытии к нему гостей, и у порога его дома собрались юноши – принять приезжих. Они помогли им сойти с коней.

Узнав, что среди гостей есть женщина, навстречу вышли обитательницы дома и увели Цицию на женскую половину.

Джан-Чор – высокий, седой, как лунь, старец, всеми любимый и чтимый в горах, приветствовал гостей.

– Камин загудел в моем доме, а кровля поднялась выше, когда вы вступили на мой порог! – сказал он.

– Дом Джан-Чора – надежное убежище для всех… Мы гордимся, что у нас такой хозяин, – сказали прибывшие.

Старец обвел взглядом столпившихся домочадцев и соседей и крикнул им:

– А ну-ка, ребятки! Готовьтесь принять гостей по достоинству!

Младшие провели прибывших в помещение для гостей, приняли от них оружие, помогли им расстегнуть застежки на архалуках и чохах, взбили тахту и усадили на нее Султи и Муртуза. Рядом с ними сел только один Джан-Чор, остальные остались стоять вдоль стен, почтительно слушая и предупреждая каждое желание старшего в доме и гостей.

Цицию взяли на свое попечение женщины и ненавязчиво, но любовно ухаживали за нею.

Начался пир. За обедом последовал ужин, песни и пляски не прекращались целый день.

На следующее утро, когда Джан-Чор пришел приветствовать гостей, Султи – правда, не во всех подробностях, – рассказал ему о своих приключениях. Он оказал только, что Циция – его названная сестра, и они похитили ее у отца, чтобы обвенчать с любимым человеком.

– А теперь Муртуз едет за женихом! – закончил свой рассказ Султи.

Мудрый и наблюдательный старец сразу все понял, понял, что Султи сам любит девушку и приносит свое чувство в жертву братскому долгу, но он ни единым словом не дал почувствовать юноше о своей догадке.

После завтрака подали для Муртуза оседланного коня. У ворот стояло несколько юношей около своих коней, закинув поводья за луки седел. Они должны были сопровождать гостя до границы своего удела, – здесь хозяин отвечал за его благополучие.

Лошади, как бы предвкушая веселую поездку, радостно пофыркивали, навострив уши. Всем своим видом они как будто говорили, что не осрамятся ни в каком состязании.

Муртуз сел на коня. Ему подали ружье, он ловко закинул его за плечи и натянул поводья. Конь весь подобрался, сжался, каждый мускул напрягся у него под кожей. Глаза его загорелись, ноздри расширились. Всадник стегнул коня плетью, тот взвился на дыбы, сделал скачок, описал в воздухе дугу и стрелой понесся вперед.

Всем, видимо, понравилось, как Муртуз тронул с места коня, они одобрительно гикнули, сопровождающие вскочили на своих коней и устремились следом за гостем.

Чтобы раззадорить своего коня, каждый всадник заставлял его играть под собой, и это было прекрасное зрелище, полное жизни и юношеской отваги.

Каждый всадник как бы сросся со своим конем и, выпрямившись в седле, покачивался в лад стройной поступи благородного животного. Кони то стремительно неслись вперед, то грудились все вместе, то вдруг поворачивали и скакали обратно. А всадники тем временем свешивались с седел, подхватывали на бегу мелкую придорожную гальку или откидывались назад через круп лошадей, свисая плечами до самой земли.

Вот поскакал вперед какой-то юноша. Он намного опередил остальных. Тогда он вынул из газыря патрон и, свесившись с коня, положил его на дорогу. Следом за ним летел другой. Наклонившись вперед, он держал левую руку на прикладе ружья в чехле. Вдруг молнией сверкнуло в воздухе дуло ружья, – это он в мгновение ока извлек ружье из чехла. Всадник выпрямился, гикнул и на скаку несколько раз подбросил ружье. Видно было, что он и сам чувствует в эту минуту, как он молод, красив, ловок, силен и свободен…

Приблизившись к месту, где лежал патрон, он слегка наклонился с коня, спокойно нацелился и спустил курок, – в воздух взлетели осколки патрона.

Всадник выпрямился в седле, перекинул ружье через плечо. Потом тоже достал патрон и бросил его на дорогу – пускай, мол, следующий испытает верность своих глаз и рук! Повернув разгоряченную лошадь, он не спеша принялся чистить ружье.

Выехал вперед другой всадник. Лошадь его сделала несколько сильных прыжков и поскакала мощно, гордо, как бы чувствуя ответственность за честь хозяина. За ним последовал третий, потом четвертый, и принялись состязаться в стрельбе горские юноши, которые с раннего детства приучены к джигитовке.

Так, веселясь и развлекаясь, проводили хозяева Муртуза до самой переправы через Терек, и только здесь распрощались с ним.

17

Уже спустились сумерки, когда Муртуз подъезжал к Дарьяльскому ущелью. Призвав на помощь бога, въехал он в теснину между двумя скалами, словно в раскрытую пасть дракона, поглотившего дорогу.

Луна скользила за облаками, она как бы давала отдых своим глазам, уставшим глядеть на зло и неправду мира.

Вскоре Муртуз услышал отдаленный конский топот. Он придержал лошадь, прислушался, слегка подавшись вперед и вытянув шею. Вдруг он выпрямился в седле.

– Лошади подкованы русской подковой! Должно быть, казаки!.. – проговорил он.

И тут же до его слуха донеслась песня: «Чибари, чибари, чибари!»

Муртуз слегка тронул свою лошадь плетью и поскакал обратно в надежде, что благополучно достигнет Хдейского ущелья и там, укроется в лесах и скалах.

Он скакал во весь опор. Видимо, казаки его не заметили, – он не слышал за собой погони.

Муртуз проскакал узким ущельем; еще немного, и он будет в безопасности.

Вдруг он услышал грозный окрик:

– Кто едет?

Муртуз натянул повод. Конь отступил назад, сразу же почуяв опасность.

– Кто едет? – снова крикнули из темноты, и тотчас же грянул выстрел.

Муртуз повернул коня и понесся обратно, но вскоре ему пришлось остановиться: впереди он увидел казаков, скачущих на звук выстрела.

Он очутился в западне, дорога была перерезана с обеих сторон.

Горец был привычен к опасностям, он не растерялся. У края дороги лежали скатившиеся со скал валуны. Муртуз свернул с дороги и притаился за ними. Лошадь и человек замерли, оцепенели, даже днем трудно было бы их заметить. Всадник всецело доверился чутью своего коня.

Казаки, радуясь безопасному развлечению, пронеслись мимо. Муртуза даже обозлила их бестолковость. «Летят куда-то, как индюки!» – подумал он.

Вдруг ему пришло в голову, что было бы досадно упустить их без памятной «метки». Он нацелился в сторону скачущих казаков и выстрелил. Видимо, он не промахнулся, – среди казаков поднялась сумятица.

Он отпустил поводья коня и поскакал к Дарьялу. Казаки кинулись ему вдогонку, но умный и верный конь, разметав гриву, стремительно мчал своего седока, уносил его все дальше и дальше от преследователей. А благодарный всадник поминутно наклонялся вперед, с любовью ласкал своего коня, подбадривал его и шептал:

– Лети, мой конь, лети!.. Слышишь погоню? Раскидывай задние ноги пошире, так тебе будет удобней скакать. Разве они нас догонят?!

И конь, словно понимая слова хозяина, напрягал все свои силы

Все шло хорошо. Расстояние между преследуемым и казаками росло. Вдруг конь Муртуза свалился на бок, подмяв под себя ногу седока, не успевшего вытащить ее из стремени. Муртуз очутился в западне. Он попробовал было высвободить ногу, но все большая тяжесть наваливалась на него: несколько раз судорожно вздрогнув, конь околел. Его прикончил камень, свалившийся с нависшей над дорогой скалы. Муртуз застонал от боли и обиды. Погоня приближалась, не было больше надежды на спасение. Он чувствовал, что наступил час его гибели.

Вся его жизнь промелькнула перед ним, как это бывает в минуты смертельной опасности.

– Как бесславно я погибаю! – тихо сказал Муртуз. – Прости меня, брат, не сумел я отомстить за тебя! – добавил он.

И в это мгновение казаки осадили над ним коней. Они спешились и, держа ружья наготове, подошли к горцу.

– Стой, не шевелись! – закричал один.

– Подойдите, зарубите меня! – заскрежетал зубами Муртуз, в бессильной злобе сжимая рукоять кинжала.

Казаки колебались. Один из них зажег лучину.

– Попался, проклятый! Попался?… Вяжите его! – приказал старший.

Горца вытащили из-под лошади, обезоружили и так туго связали ему руки веревками, что кровь выступила из-под кожи, – сперва капала, потом засочилась струями. Муртуз невыразимо страдал, он злобно кусал себе губы, сдерживая стоны.

– Затягивайте еще туже! – крикнул старший.

– Затягивайте, затягивайте, – все равно пощады не запрошу! – проговорил Муртуз.

– Заставим! – завопил один из казаков и ткнул ему в зубы нагайку.

– Связанного бить, в этом вся ваша храбрость! – сказал Муртуз. – Эх вы, герои!

– Молчать! – крикнул старший, стегнув его несколько раз нагайкой.

– Не буду молчать! – не унимался Муртуз, предпочитая быть убитым на месте, чем живым попасть в руки врагов.

Казаки привязали его веревкой к коню и тронулись в путь. Но Муртуз лег на землю, и никакими угрозами невозможно было заставить его подняться и бежать за конем. Так как казаки хотели доставить пленника живым, им пришлось взвалить его на коня позади одного из всадников. Потом они направились к Дзаугу.

18

Еще издали увидел Бежия быстро шагающего, почти бегущего к нему Коргоко, сердце его затрепетало в предчувствии беды, и ноги словно приросли к земле.

– Бежия, погибли мы! – закричал старик и, задыхаясь, побежал к нему.

– Что, что случилось?

– Похитили! – сказал Коргоко, едва держась на ногах.

Бежия не сразу понял, что произошло. Вдруг он схватился за горло, словно ему накинули на шею петлю. Потом сорвал с головы шапку и провел рукой по лбу.

– Что ты сказал? – недоверчиво спросил Бежия. – Пошутил? – добавил он с упреком.

– Что ты? Разве так шутят? Взгляни на меня!

– Значит, это правда? Скажи, кто похитил, когда?

– Далеко увезли ее, не скоро достанешь! – с грустью произнес старик и подробно рассказал пастуху обо всем.

Но Бежия был так всецело поглощен своим горем, так потрясен ужасом случившегося, что даже не в силах был вникать в смысл рассказа Коргоко. Одно неудержимое желание владело им: увидеть любимую, побыть с ней хоть одно мгновение, – и потом сразиться за нее не на жизнь, а на смерть с человеком, который посмел отнять ее у него.

Кровь то приливала к его щекам, то отливала от них, и ему казалось, что он теряет сознание.

Слух о беде в доме Коргоко быстро разнесся по деревне, и главный пастух, друг и доброжелатель Бежии, знавший о его страсти к Циции, тотчас же поспешил к пастуху, чтобы высказать ему свое сочувствие и подать совет.

Мохевцы всегда бывают так чутки и насторожены, что к ним никто не может подойти незамеченным. На этот раз Бежия и Коргоко так были поглощены своим горем, что даже и не заметили, как главный пастух очутился рядом с ними.

– Что вы? Не стыдно вам? – воскликнул главный пастух: – Мужчинам не пристало теряться в горе!

– Опозорили мой дом, шапку, – честь мужчины, – сорвали с моей головы! – простонал Коргоко.

– У мужчины всегда есть враги. Только надо давать им достойный ответ, – сказал главный пастух.

– Надо, надо, нет слов! – воскликнул Бежия. – И враг наш проклянет день своего рождения, – месть моя будет беспощадна!

Главный пастух взглянул на Бежию и подумал: «Да, с этим шутки плохи, он сумеет отомстить».

– Да, парень, ты оправдал мои надежды, – сказал он. Иди, мсти, но будь справедлив в своей мести, не подобает мужчине быть несправедливым. А ты, Коргоко, что собираешься делать? – обратился он к старцу.

– Что я могу в мои годы? Продам имущество, пойду поклонюсь в ноги начальникам, попрошу о помощи. Если бы у меня был сын…

– Что ты, Коргоко! Зачем тебе начальники? Они оберут тебя до нитки, а помощи от них не дождешься. А вот Бежия, чем он тебе не сын?

Но Бежия, обиженный словами старика, подумал, что его отстраняют от участия в поисках Циции, и сразу замкнулся в себе.

«Кто больше меня вправе заботиться о судьбе Циции? Я люблю ее больше всех на свете и пойду один искать ее», – подумал он, тяжело вздохнул, схватил ружье и быстро стал прощаться.

– Куда ты? – удивленно спросил главный пастух.

– Пойду своей дорогой. Сам еще не знаю куда…

И не успел старик опомниться, как Бежия уже исчез.

– И он меня покинул! – скорбно проговорил Коргоко, весь сгибаясь, как под непосильной ношей, – а я так на него надеялся!..

19

Спустя несколько дней Коргоко входил в приемную начальника уезда.

В те времена у начальников, особенно в горах, непременно бывали свои приближенные люди, через которых они держали связь с местным населением, а заодно и обделывали свои дела.

У начальника, к которому явился Коргоко, тоже был свой советник – один обнищавший дворянин, кичившийся своей родовитостью и не имевший за душой ни гроша. Трудиться для своего пропитания дворянин «Апракуне», – так прозвал его народ, – был неспособен, так как его с детства развратило бездельничание и болтание по чужим дворам. Он готов был скорее умереть от голода, чем переложить даже спичку с места на место, и когда ему советовали заняться каким-нибудь делом, он обиженно напоминал о своем происхождении и добавлял:

– Что ж поделаешь? Был бы я простым крестьянином, всем бы мог заниматься, а теперь – что поделаешь, – дворянин я, не пристало, неудобно!..

Так рассуждал дворянин «Апракуне», и иной раз ему удавалось вызвать сочувствие слушателей к своей судьбе. Однако этот надменный дворянин, которому родовитость не дозволяла трудиться, умудрялся не пропускать ни одного дарового обеда, ни одних поминок, ни одной свадьбы. На пиршествах этих он паясничал и готов был стать шутом любого хозяина, лишь бы не лишиться хорошего угощения. Всегда насквозь пропитанный винными парами, пузатый, охрипший от балагурства, он вечно таскался от соседа к соседу, заботясь лишь о том, чтобы нажраться самому; судьба голодной семьи мало его тревожила, ему было безразлично, сыты его дети или сидят на черством хлебе.

На одном пиру заметил его уездный начальник и ради потехи пригласил к себе на службу. «Апракуне» умел немного болтать по-русски, он мог бы занять место переводчика и, конечно, охотно согласился бы делить свои доходы пополам с начальником.

Начальнику очень понравилась эта мысль, и он с удовольствием думал о том, как пригласит к себе гостей и будет развлекать их шутом «Апракуне».

Начальник улыбался своим приятным мыслям, когда к нему подошел хозяин дома и почтительно осведомился:

– Ваше высокородие, вам не приходилось видеть, как «Апракуне» изображает мартышку?

– Как, мартышку? Сколько способностей у этого человека!

– Хотите, он проделает это сейчас ради вашего высокородия?

– Очень буду рад! Хе-хе-хе! Так, значит, изображает мартышку?

Хозяин отдал распоряжение, и через несколько минут в гостиную вступила процессия из трех человек: один держал подмышкой опрокинутое ведро и колотил палкой по его дну, другой вел на веревке «Апракуне» – мартышку и припевал, хлеща своего «зверька» хворостиной: «Чолах, чолах гелды, гарибабани гелды». А наш надменный дворянин, представитель и защитник чести рода, являл собой прежалкое зрелище. Он подпрыгивал на корточках, вытянув вперед голые, неестественно длинные руки. Веки его были загнуты кверху, что безобразило его до крайности, лицо перекосилось, и жирный, дряблый подбородок болтался при каждом прыжке. Так развлекал уездного начальника и гостей дворянин «Апракуне».

Это представление окончательно решило судьбу «Апракуне»: он получил верный кусок хлеба, сделался любимцем и самым приближенным человеком начальника уезда.

Впоследствии «Апракуне» проявил еще один, наиболее достойный талант, благодаря которому стал правой рукой начальника. Он сделался посредником между жалобщиками и начальником, вел переговоры с посетителями о размерах вознаграждения, необходимого в интересах дела, и, разумеется, ему всегда перепадали крошки с барского стола.

Именно этот «Апракуне» и встретил Коргоко, когда тот вошел в приемную.

– Кто ты и зачем сюда явился? – надменно спросил он посетителя в ответ на его приветствие.

Держа шапку в руках, Коргоко подошел поближе к «Апракуне», низко поклонился ему и спросил:

– Взгляни-ка, дорогой, на меня получше, разве не узнал меня?… Ты с начальником в Бурсачирах гостил, это ведь я тогда обед вам устраивал!

– В Бурсачирах? – переспросил «Апракуне», будто и на самом деле позабыл об этой пирушке.

– Да, дорогой!

– Постой, постой!.. Это прошлым летом, что ли?

– Как же, как же, милый, прошлым летом! – Коргоко удивился, что так быстро позабыто его гостеприимство.

– Разве упомнишь всех, кто нас приглашает! – как бы извинился «Апракуне», но с пренебрежительностью, ясно показывающей, что угощение это ровно ничего не означает.

– А ты к нам по делу, что ли? – спросил «Апракуне»

– Как же иначе? Разве бросишь в такую пору скотину без присмотра!

«Апракуне» обрадовался. Коргоко был человек состоятельный, от него можно было ожидать большой наживы. И «Апракуне» стал расспрашивать его о деле, но так небрежно, словно вовсе и не слушал его. Этим он давал понять горцу, что одного рассказа недостаточно, что надо заранее знать, на что можно рассчитывать.

– Да, так о чем ты? – как бы выйдя из задумчивости, перебил старика «Апракуне».

– А о том, что дочь у меня похитили!

Но «Апракуне» снова занялся своим делом.

– Беро! – позвал он есаула.

– Я здесь, ваша милость!

– Лошадей почистить надо, после обеда хочу немного проехаться.

– Слушаюсь, ваша милость!

– Да, так ты говоришь, дочь твою похитили? – снова обратился он к Коргоко.

– Да, похитили, и нет у нее защитника…

– Да ведь пришел же ты, значит – защитник! – пошутил «Апракуне» и снова занялся есаулом.

– Лошадь начальника подковали? – спросил он.

– Нет еще!

– Как нет! – разгневался дворянин. – Какой же ответ прикажете дать начальнику?

– Подков подходящих не нашли, ваша милость!

– Прикажи найти, пусть из-под земли выкопают… Слышишь? Шкуру спущу!

– Воля ваша. Пойду передам, – и есаул вышел.

Коргоко понял, к чему клонил «Апракуне», и принялся соображать, как бы поудобнее заговорить с ним о единственно интересующем его деле. «Апракуне» догадался, что смущает посетителя, и стал настороженно следить за каждым его движением.

– Дорогой ты наш господин! – начал Коргоко. – Ты ведь один давний наш благодетель, еще от пращуров твоих так повелось… Уж не оставь ты нас без милости своей, а от нас, слуг твоих, требуй всего, чего захочешь.

Маслом разлились по сердцу «Апракуне» эти слова. Но он решил еще немного помучить просителя, он знал, что тому некуда больше итти…

– Удивительный вы народ, право!.. Девушка нашла себе жениха… Ушла с ним. Кажется, следовало бы радоваться, а ты и начальника, и меня попусту беспокоишь.

– Да, но ее ведь у меня похитили, не по своей воле пошла… Помоги, рабом твоим стану!..

– Довольно, довольно… Рассказывай, кто же ее похитил?

Старик подробно рассказал о своем горе.

– Так, значит, Султи? И ты точно знаешь, что он увез ее в Чечню?

– Да, ваша милость, у меня есть свидетель.

– Ах, вот как, значит, и свидетель есть… – «Апракуне» глубокомысленно задумался:

– Гм! Гм! Дело сложное. Будь это в нашем уезде, а то вон куда увезли!..

– Какая для вас разница, ведь закон ваш везде одинаков?

– Да, но завяжется переписка. Кто, да откуда, да когда, да сколько лет? Времени много уйдет, да и расходы большие понадобятся. Советую тебе, лучше оставь ты это… – лукаво закончил «Апракуне», умышленно усложняя дело.

– Что ты, ваша милость? Как оставить? Да пусть все мое имущество на ветер пойдет, только бы отомстить обидчику…

– Ну, что же, видно, придется мне взяться за это.

– Вот, вот, не оставь меня! – взмолился старик.

– Да, но, знаешь, начальника придется почтить…

– Да я рад служить, скажи только как?

– Тогда давай говорить начистоту.

– А как же, – согласился Коргоко, – надеясь, что теперь-то они сговорятся. – Начальник – русский, как мы поймем друг друга без твоей милости.

– Деньги ты с собой захватил?

– Рублей восемьдесят… «Апракуне» нахмурился.

– Может быть, мало? Так ты не, стесняйся!

– Сам-то я ни гроша у тебя не возьму, но, знаешь, начальнику не могу предложить так мало. Ведь он – важный; человек.

– Как же, равный царю, ваша милость.

– Вот и подумай сам! Дело нешуточное, в Чечню ее увезли.

– Сколько нужно?

«Апракуне» задумался.

– Тысячу рублей самое малое.

– Ух! – холодный пот выступил на лбу у Коргоко. – Откуда мне столько взять?

– А ты как думал? Приходишь по такому делу и дрожишь над своими деньгами. Уходи прочь! – разгневался «Апракуне».

Коргоко снова принялся молить его о помощи. После долгих переговоров и торговли они сошлись на пятистах рублях.

Вся беда была только в том, что у Коргоко их не было на руках, а без денег «Апракуне» не хотел браться за дело. Тогда, испугавшись, как бы Коргоко не раздумал платить такие деньги, «Апракуне» посоветовал ему занять их у местного торговца на проценты, причем сам он, «Апракуне», входя о положение просителя, поручится за него.

От всех этих затруднений у несчастного мохевца мутился рассудок, он не понимал, что попадает в ловко расставленные сети. Он все еще верил, что родовитый «благородный» «Апракуне» не захочет его погубить и заступится за него.

После всех этих мытарств Коргоко повидал начальника, который принял его очень милостиво и обещал ему помочь. Была написана бумага к начальнику во Владикавказ о том, чтобы старику была оказана помощь. Коргоко ушел от «Апракуне» окрыленный надеждой. Бывшие при нем восемьдесят рублей он оставил своему благодетелю за труды. Ему же вручил он и деньги для передачи начальнику.