Текст книги "Камень духов"

Александр Кердан
Камень духов

© ООО «Издательство «Вече», 2014

* * *

Часть первая
В Новом свете

Глава первая

1

Солнце стоит в зените. Горячий воздух мерно колышется над бурыми травами прерии, искажая расстояния, размывая контуры отрогов Берегового хребта, заслоняющего раскаленную равнину от свежего дыхания океана. Сушь и безмолвие царят здесь. Кажется, солнце выжгло дотла все живое. Однако жизнь продолжается. В глубоких норах ожидают прихода сумерек барсуки и койоты. Мустанги и антилопы, прячась от зноя, залегли в поросших чапаралем и мезкитами лощинах, стараясь держаться поближе к пересыхающим водоемам. Только гремучки да грифы легко переносят жару. Змеи, свернувшись кольцами, лежат на солнцепеке, наполняя свои холодные тела смертоносным ядом. Стервятники парят в вышине, выискивая добычу. Ничто не ускользнет от их немигающего взора. Но – тихо и пустынно вокруг, только качается над прерией зыбкое марево.

Вдруг один гриф, матерый, с черно-белыми крыльями, замер в поднебесье – так случается, когда он замечает поживу. И верно – черная точка показалась у горизонта, быстро увеличиваясь в размерах. За ней – еще одна, другая… много движущихся точек, то исчезающих, то появляющихся вновь в клубах красновато-коричневой пыли. Вот уже стали видны лошадиные морды, быстро мелькающие копыта, фигуры наездников, нахлестывающих своих коней. С высоты легко заметить: всадник, скачущий впереди, старается оторваться от остальных; те же – догоняют его. Гулко громыхают в руках преследователей длинные черные палки, посылая вслед беглецу огненные молнии. Грифу знакома их страшная сила. Давно, когда он был еще молод, одна из таких молний пробила ему левое крыло. И хотя рана зажила и гриф снова смог летать, он навсегда запомнил: нельзя приближаться к двуногим, у которых есть такие палки. Но опыт также подсказывает стервятнику – сейчас ему бояться нечего: если двуногие преследуют себе подобного и мечут в него молнии, грифу в конце концов будет обеспечена добыча. Предвкушают пиршество и пернатые сородичи, слетающиеся со всей округи и неотступно сопровождающие бешено мчащуюся по прерии кавалькаду.

А там, внизу, дело, похоже, близится к развязке. Расстояние, отделяющее всадника-одиночку от погони, сокращается. Пули заставляют его все чаще пригибаться к шее скакуна. Конь тяжело храпит, роняя с боков пену, и не разбирает дороги. Вот полетели в разные стороны ошметки змеи. Не дай Бог попасть копытом в сусличью нору. Но цена выигрыша в этой гонке слишком высока – жизнь! Вот почему, повинуясь шенкелям, жеребец сделал неимоверное усилие и чуть-чуть увеличил отрыв.

Все ближе громада гор, подножья которых поросли колючим кустарником. Там – много ущелий, пещер, где можно скрыться. Но удача изменила беглецу. Один из преследователей, пытаясь опередить всадника, скакал теперь на расстоянии выстрела справа от него. Выпущенная им пуля попала в голову скакуна. Он, пробежав по инерции несколько ярдов, рухнул, придавив всадника. Тот сделал попытку высвободить ногу – безуспешно! С криком всадник откинулся навзничь и закрыл глаза, точно покоряясь судьбе. Топот раздается рядом. Вот-вот выстрел поставит точку в этой погоне.

И выстрелы действительно прогремели, только с другой стороны, издалека. Один залп, второй… До слуха поверженного всадника донеслись проклятья и стоны его врагов, несколько разрозненных выстрелов с их стороны, потом раздался удаляющийся конский топот и звук чьих-то приближающихся шагов. Беглец увидел склоненные над ним загорелые лица в бескозырках. Сильные руки приподняли мертвого скакуна, помогли всаднику подняться.

Он смог наконец рассмотреть спасителей – окруживших его людей в запыленных темно-зеленых мундирах, с тесаками на белых ремнях и ружьями в руках. Незнакомцы, в свою очередь, разглядывали юношу, одетого на мексиканский манер – в сомбреро, канцонеро и серапе.

– ¿Habla Usted el español? – с акцентом спросил юношу один из спасителей, с густыми эполетами и пронзительным взглядом серых глаз.

– Sin duda… – неожиданно высоким голосом ответил спасенный, к лицу которого, еще мгновенье назад бледному, от пристального взгляда собеседника прихлынула краска.

– Muy bien, – в дальнейшем разговор протекал на испанском, только время от времени сероглазый оборачивался к своему коренастому рыжеволосому товарищу, тоже – при эполетах, и что-то говорил ему на незнакомом языке.

– Похоже, у вас сегодня был жаркий денек? – не то спросил, не то высказал собственное мнение офицер. – Как ваша нога?

– Благодарю вас, сеньор, со мной все хорошо… А вот мой Амиго… – при взгляде в сторону мертвого скакуна тень набежала на лицо юноши, как будто он хотел заплакать. – Если бы не эта злосчастная пуля, им никогда бы не догнать нас!

– И все же вы очень рисковали, путешествуя по прерии в одиночку… Думаю, эти люди не были вашими друзьями… – офицер указал на тела четырех преследователей, вокруг которых уже расселись грифы.

– Это не люди, сеньор! Бандиты…

– Вы говорите об инсургентах?

– Это – бушхедеры, как их называют американцы, сброд, не признающий никакой власти вообще… Если бы не вы, кабальерос… Увы, я не знаю ваших имен…

– Прошу покорнейше простить, забыл представиться: Российского флота лейтенант Завалишин Дмитрий Иринархович… А это, – обернулся он к своему товарищу, тут же, словно по команде, склонившему голову в треуголке, отчего явственно проступил шрам на его подбородке, – честь имею рекомендовать: мичман Нахимов Павел Степанович! Как позволите величать вас, сеньор?

– Сеньорита… – неожиданно ответил тот, вернее, та, которую так долго принимали за юношу, снимая свое сомбреро и рассыпая по плечам каштановые волосы. – Мария Меркадо!

2

Нам не дано помнить свое рождение. Из всех дарованных свыше благ эта амнезия – самая животворящая…

Растет в материнском чреве младенец. Нет для него места уютней и надежней во всей Вселенной. Нет до той поры, пока неизвестная сила не погонит его по тесному проходу к новой жизни…

Что это за путь! Как описать сопровождающие его страдания! Трещат и рвутся сухожилия, раздвигаются казавшиеся неподвижными тяжелые кости, дикие спазмы содрогают роженицу и ее дитя, нестерпимая боль пронзает тело… Кровь, стоны… Первый крик новорожденного!

И если для матери все пережитое – это своего рода искупление за плотские радости, то для младенца – горькое предостережение о тех муках, которые ждут его впереди.

Страшно рождаться! Страшно жить! Страшно умирать!

Не оттого ли, сжалившись, и дарует нам Бог еще в материнской утробе чистую и непорочную душу, верующую в свет, в добро, в бессмертие… Не оттого ли Он лишает нашу телесную оболочку страшной памяти о перенесенных при рождении мучениях? И только где-то в уголках подсознания остается ощущение, что мы помним общую с матерью безжалостную боль. Боль эта одна уже делает нас с нею самыми близкими людьми. И как бы ни складывались потом наши отношения с матерью, какие бы изменения ни претерпели они под воздействием внешних обстоятельств, над этой близостью и взаимосвязью не властно ничто, даже смерть, ибо боль утраты не сильнее боли рождения – она только часть того, что пережили мы в миг вхождения в этот мир.

Каково же тому, кто просто не успел осознать этой вечной взаимосвязи, кто был оторван от материнской груди в малолетстве, кого несчастный рок лишил матушкиной доброты и ласки в самом начале жизненного пути? Обречен он всю жизнь ощущать горькое свое сиротство и изначальную неполноценность по сравнению с другими людьми. Эти чувства и определяют во многом дальнейшую судьбу человека, делая его завистливым и скрытным или же, напротив, сердобольным и жертвенным. Точно за ту не восполнимую ничем детскую потерю Провидение то предлагает несчастному вершины власти, желание громких подвигов во имя человечества, то наделяет его холодной расчетливостью и эгоизмом, низвергает в бездны безвестности… Одним словом, сиротливое детство почти не оставляет человеку никакой возможности держаться в жизни середины. До конца дней своих обречен он жить на полюсах.

Вы скажете, что бывают исключения из общего правила… Наверное, они есть. Однако Дмитрий Иринархович Завалишин к таковым не относился.

Сын генерала, инспектора путей сообщения империи, головокружительная карьера которого вызывала откровенную зависть у окружающих, Дмитрий в раннем возрасте потерял свою мать Марию Никитичну, умершую от скоротечной чахотки. Болезнь у молодой и цветущей женщины открылась вследствие неожиданной и несправедливой отставки супруга. Иринарх Иванович отправил свое семейство в Оршанское имение тестя – бригадира Черняева, а сам поехал в Санкт-Петербург – искать справедливости. По прибытии в отчий дом матушка Дмитрия и скончалась. Старики Черняевы, потрясенные смертью дочери, угасли вслед за ней. На руках у генерала Завалишина остались четверо детей: сыновья Николай, Дмитрий, Ипполит и дочь Екатерина.

Что касается старшего – восьмилетнего Николая, то он был тут же отвезен в пансионат Ульриха при Морском корпусе. Остальные дети, переданные на попечение дядек и гувернантки, росли уединенно, в стороне от ровесников и веселых игр. Генерал, которому спустя какое-то время были возвращены и должность, и царские милости, большую часть времени проводил в служебных разъездах и воспитанию детей серьезного внимания уделить не мог. Впрочем, он считал своим долгом следить за тем, чтобы прислуга сирот не баловала, и в свои короткие наезды лично занимался с мальчиками географией, астрономией и военным делом. Несмотря на то что Иринарх Иванович славился среди сослуживцев радушием и склонностью к поэзии – его исторические поэмы даже публиковались в одном из столичных журналов (правда, под псевдонимом), – Дмитрию он запомнился сухим и вечно занятым своими мыслями человеком. Одно хорошо – отец разрешал брать любые книги из своей библиотеки и никогда не прогонял мальчика из кабинета, когда там собирались гости: вельможи, офицеры, иностранцы, коих в Твери, где после смерти родственников обосновались Завалишины, было предостаточно. Из оживленных и откровенных бесед в отцовском кабинете Дмитрий узнавал об окружающей жизни едва ли не больше, чем из прочитанных книг.

А потом грянул двенадцатый год. Отлучки батюшки, руководившего доставкой продовольствия для действующей армии, стали еще более частыми и продолжительными. Домашняя жизнь младших Завалишиных протекала все так же скучно и однообразно. Именно в это время в обиход Дмитрия к слову, научившегося грамоте уже в три года, – прочно вошли газеты. Сначала он, по поручению отца, просто раскладывал их в определенном порядке на специальном столе. Затем – увлекся чтением и со временем, благодаря отменной памяти, сделался для брата, сестры и прислуги толкователем того, что происходит в мире.

В газетах почерпнул Дмитрий сведения и об оставлении Москвы войсками Буонапарте, и о победоносном вступлении союзной армии в Париж, и… о намерении своего сорокачетырехлетнего отца жениться во второй раз на девице Надежде Львовне Толстой. Вскоре от отца пришло письмо, в котором он подтверждал эту новость, но убеждал своих чад, что совершает столь решительный шаг только ради их блага. Такое же мнение утвердилось и в свете – Толстая была уже не молода, не хороша собой и не богата…

Свадьба состоялась в Казани, где Иринарх Иванович находился по делам службы. Новая супруга обещала генералу заменить его сиротам умершую мать, быть ему доброй и верной подругой. Вышло иначе. Порядки, заведенные Надеждой Львовной, пришлись не по душе не только Дмитрию и Екатерине, но и самому Иринарху Ивановичу. Толстая оказалась неважной воспитательницей для детей и нерачительной хозяйкой. С ее приходом в дом Завалишиных ворвалась шумная светская жизнь с присущими ей визитами, танцами, картами допоздна. В то же время, желая показать свое усердие в воспитании приемных детей, мачеха уволила всех учителей и принялась давать уроки сама. Но это занятие вскоре наскучило ей, и дети были предоставлены самим себе. Исключением являлся младший – Ипполит, коего Надежда Львовна баловала чрезмерно и постоянно демонстрировала гостям, словно вывеску: мол, и чужого ребенка можно любить, как своего… Шаловливый Ипполит умело пользовался этим и озорничал все более. Когда же приходил черед отвечать за проказы, виноватым почему-то оказывался Дмитрий…

Доведенный до отчаянья мачехиными придирками, мальчик упросил отца поскорей отослать его в Морской корпус, куда, по тогдашней моде, был записан еще с рождения.

…Корпус запомнился Дмитрию не отроческими забавами и проделками, будь то набеги на огороды горожан или избиения проворовавшихся поваров, а возможностью наконец-то заниматься любимыми науками. Приверженность Завалишина учебе поначалу даже сделалась среди его новых товарищей предметом насмешек, но вскоре сменилась уважением и, более того, столь несвойственным для юных голов покровительством. «Тише, тише! – одергивали расшумевшихся соучеников гардемарины. – Наш зейман сел заниматься!»

Возможно, такое расположение к Дмитрию объяснялось его готовностью помочь решить самую трудную задачу. Впрочем, вероятно и другое: будущие моряки на практике убедились, какими незаменимыми оказываются теоретические познания в море. В первом же походе на корпусных фрегатах Завалишину, единственному из гардемаринов, было доверено командовать вахтой… И с этим поручением он справился отлично! Гардемарины побывали в Швеции и Дании. Помимо новых впечатлений и навыков в этом походе Дмитрий приобрел новых друзей. Он познакомился с Павлом Нахимовым, пришедшим в корпус на год позже Завалишина, но за усердие в учебе взятым в плаванье вместе со старшекурсниками. От природы сутуловатый Нахимов был на редкость живым и подвижным юношей, инициатором разных опасных забав. Участвуя в одной из них – беганье по борту корабля, Павел заработал себе отметину на всю жизнь: зацепившись ногой за ванты, он упал на палубу и рассек подбородок о железное кольцо… В подобном упражнении на ловкость и смелость поранил ногу и Дмитрий. Но что значат ушибы и царапины и даже выговор корпусного офицера, если сам ты ощущаешь себя настоящим моряком?

По возвращении из похода Завалишина ожидал сюрприз: его, пятнадцатилетнего гардемарина, назначили на вакансию преподавателя астрономии и математики. На этой офицерской должности он и находился до самого производства в мичманы.

Потом были служба командиром вахты на тендере «Янус» в Кронштадте, мечты о дальних океанских походах и… неожиданное предложение вернуться в родной корпус ротным офицером. Стремящийся к деятельной флотской службе, Дмитрий не давал согласия на перевод, пока не получил письмо от отца, в котором тот запрещал сыну отказываться «от небывалой чести в такие лета и в таком чине воспитывать своих сограждан».

Так начался петербургский период службы новоиспеченного лейтенанта. Это было время, переломное во всей судьбе Завалишина. Он приобщился к политической жизни столицы, познакомился со многими интересными людьми… Среди новых приятелей молодого корпусного офицера оказались и советник испанского посольства в России Кальдерон-де-ла-Барк, и пленный французский генерал, уроженец далекого острова Гаити, темнокожий Бойе, вскоре женившийся на крепостной девушке Льва Васильевича Толстого – отца мачехи Завалишина. Близко сошелся Дмитрий и со знаменитым мореплавателем вице-адмиралом Головниным, известным по своему плену в Японии и запискам о кругосветном плавании на шлюпе «Диана». Василия Михайловича, только что назначенного помощником директора Морского корпуса, и молодого лейтенанта – людей столь разных и по возрасту, и по чинам, – сблизили откровенные разговоры о судьбах Российского флота, переживавшего в эти дни не лучшие времена… При морском министре маркизе де Траверзе все ключевые посты оказались заняты чопорными англичанами или выскочками и подхалимами. Злоупотреблениям и казнокрадству было несть числа, а желание перемен со стороны честных офицеров натыкалось на равнодушие и непонимание флотских чиновников. Головнин много рассказывал своему новому товарищу о пережитом, делился планами переустройства флота и доброжелательно выслушивал предложения Дмитрия по изменению всей системы обучения будущих мореходов.

Именно адмирал ввел Завалишина в дом командира гвардейского корпуса генерала Лариона Васильевича Васильчикова, где собирались те, кого интересовали не столько жизнь двора и придворные интриги, сколько мировая и внутренняя политика. Здесь открыто велись разговоры, осуждающие фаворита Аракчеева и его военные поселения, споры о греческом восстании под началом Ипсиланти и о героическом испанце Риего, обсуждалась дипломатия канцлера Меттерниха и вмешательство России в дела Германии… Из уст в уста передавались сатирические стишки о высших сановниках и даже о самом государе императоре: «Царь наш немец русский, носит мундир прусский!»

Одним словом, жизнь российской столицы начала 20-х годов XIX столетия, так или иначе, возбуждала и направляла мысли и толки лучших представителей общества на предметы политические. В воздухе носились слухи о создании и закрытии то там, то тут каких-то тайных организаций, масонских лож, литературных вольнолюбивых обществ, мистических орденов. Каждый день был насыщен событиями, вызывающими или взрывы общественного одобрения, или бури негодования. И неудачные правительственные реформы внутри страны, и невнятная внешняя политика Кабинета министров, и всесильный временщик, и сам склонный к мистицированию самодержец – все давало к этому повод. Но если в модных салонах ограничивались разговорами, то в офицерской среде недовольство настоящим положением служило побудительным мотивом к поступкам во благо Отечества…

Завалишина, со всем пылом молодости окунувшегося, как бы сказала его бабушка, в «политикес», споры и дискуссии привели к неожиданному выводу: узлом и средоточием неудач в мировой и внутренней политике России является любимое детище Александра I – Священный союз. Понимая, что для императора и других европейских монархов союз казался панацеей от всех социальных катаклизмов, а для либералов – главным злом, Дмитрий решил привести к согласию эти две непримиримые позиции. Он еще не утратил веры в государя как доброго отца своих подданных и человека, спасшего Европу от тирании могущественного корсиканца, и потому написал царю письмо.

Завалишин призывал восстановить нравственность в отношениях между народами, поставить общие отношения справедливости и благосостояния человечества выше национальных и личных интересов. Более того, Дмитрий уже готовился отправиться во дворец, чтобы потребовать свидания с императором, где и склонить Александра к преобразованиям, но тут получил от капитана второго ранга Михаила Петровича Лазарева приглашение идти с ним вокруг света на фрегате «Крейсер».

Благие намерения мирового переустройства диктовали Завалишину необходимость остаться в Санкт-Петербурге. Но желание повидать разные страны, испытать свои волю и характер в кругосветном плавании и тем самым лучше подготовиться к великой миссии реформатора взяло верх.

По прибытии на фрегат лейтенант был назначен главным ревизором экспедиции. Эта должность совмещала в себе обязанности начальника канцелярии, полкового адъютанта, казначея и собственно ревизора всех хозяйственных частей: провиантской, шкиперской, артиллерийской и штурманской. В истории российского флота должность ревизора доселе занималась только старшими офицерами! Лишь особый запрос в Морское министерство, направленный Лазаревым, находившимся в чести (он недавно вернулся из экспедиции к Южному полюсу), позволил такому назначению состояться.

Конечно, чтобы оправдать доверие, Завалишину надо было работать, не считаясь со временем и не жалея сил… Тем паче подобное возвышение среди равных по званию не могло не вызвать у некоторых сослуживцев зависти и скрытого недоброжелательства.

Кают-компания на «Крейсере» собралась самая разнородная. Помимо знакомых Дмитрию еще по Морскому корпусу мичманов Нахимова, Путятина и Вишневского командир корабля пригласил в поход своего бывшего подчиненного лейтенанта Куприянова. Старшим лейтенантом на корабль был назначен некто Кадьян, прославившийся в Кронштадте жестоким отношением к нижним чинам. Среди спутников Завалишина оказались и те, кого он про себя сразу окрестил «балластом»: легкомысленный и недалекий адмиральский сынок, мичман Муравьев, и иеромонах Илария, назначенный в экспедицию по воле митрополита из-за своей видной наружности и густого баса, но отнюдь не отличающийся ни рассудительностью, ни набожностью.

Разумеется, столь разным людям во время долгого путешествия трудно избежать стычек между собой. Однако еще труднее им удержать в повиновении команду, собранную для вояжа с разных кораблей… Дважды на пути к американским колониям на корабле вспыхивали матросские бунты: у берегов Австралии, куда «Крейсер» заходил для пополнения запасов воды и угля, и у самой Ситки. В обоих случаях поводом к возмущению стала жестокость Кадьяна по отношению к совершившим незначительные проступки матросам и потворство действиям старшего помощника со стороны Лазарева, который за годы службы в английском королевском флоте накрепко усвоил, что палка – лучший воспитательный метод. Но если первый бунт удалось усмирить благодаря уговорам Завалишина, пообещавшего, что телесные наказания будут прекращены, то второе восстание чуть было не закончилось плачевно. Матросы вооружились и собрались на палубе, угрожая расправой командиру корабля, если тот не удалит ненавистного старшего лейтенанта. Скрипя зубами, Михаил Петрович вынужден был переписать своего протеже на шлюп «Аполлон», готовящийся к убытию из колоний в Россию. «Крейсер» тем временем отправился к берегам Калифорнии, где морякам предстояло зимовать, чтобы затем вернуться в Новоархангельск с запасом продовольствия для поселенцев.

Преодолев жесточайший шторм, пришедшийся как раз на вахту Завалишина, фрегат осенью 1823 года от Рождества Христова благополучно достиг Нового Альбиона и встал на якорь в заливе Святого Франциска, неподалеку от испанской католической миссии с таким же названием.

В самом начале следующего года, после очередного учиненного капитаном наказания линьками, с «Крейсера» сбежали восемь матросов, преимущественно из числа корабельных музыкантов. Лазарев заподозрил в организации побега монахов-францисканцев, до этого гостивших на фрегате и жаловавшихся его командиру, что в миссии нет людей, способных играть на музыкальных инструментах. Для поимки и возвращения беглецов капитан снарядил отряд во главе с пользующимися доверием нижних чинов Завалишиным и Нахимовым. Старший этого деташемента – лейтенант Завалишин – решил выступить без промедления, надеясь застигнуть монахов врасплох и побудить их выдать беглых подданных российской короны.

Вместе с тем, остерегаясь нападения со стороны испанского гарнизона или кочевых индейцев, а то и просто разбойных ватаг, моряки почли за лучшее действовать незаметно. В темноте они высадились на берег подальше от миссии с намерением подойти к ней со стороны гор. Ночью и без проводника русские заблудились и, когда рассвело, увидели, что оказались совсем не там, где предполагали, – среди угрюмых, незнакомых гор. Не имея карты побережья, Завалишин тем не менее продолжал вести свой отряд, ориентируясь по солнцу, и ближе к полудню вывел его к ущелью на границе с прерией.

Здесь сделали растаг, во время которого моряки стали невольными свидетелями погони за всадником-одиночкой и своим своевременным вмешательством спасли сеньориту Марию Меркадо, красотой своей вдруг напомнившую русскому лейтенанту его мать. Именно такой, молодой и прекрасной, она была изображена на миниатюрном портрете, который заказал у модного живописца Иринарх Завалишин незадолго до появления Дмитрия на свет.

3

– Как вы полагаете, сеньорита, будет гроза? – спросил Завалишин, когда возбуждение, вызванное превращением спасенного юноши в миловидную девушку, улеглось. Дмитрий полагал, что с незнакомками предпочтительнее всего говорить о погоде.

– Здесь не бывает гроз, сеньор офицер, – чуть заметно улыбнулась та, что назвалась Марией Меркадо. – Верней, они случаются довольно редко и, как правило, совпадают с торнадо…

– Торнадо… Что это?

– Ураган со смерчем. Индейцы называют его черным ветром… Не дай Бог повстречаться с таким в прерии…

– Будем надеяться, нам это не грозит, – лейтенант окинул взглядом ясное небо и широко улыбнулся сеньорите.

– Кто знает… В прерии все может измениться в считанные минуты… Вы видите те маленькие облачка у горизонта? – девушка указала рукой на юг, где на краю прерии сквозь марево проглядывало что-то похожее на снежные вершины гор. – Трудно сказать, что они нам сулят, если ветер переменит направление… По крайней мере, я не стала бы долго задерживаться здесь. Лучше побыстрее добраться до какого-нибудь жилья.

– Я не вижу ничего опасного, сеньорита, – успокаивающе сказал Дмитрий, в душе радуясь тому, что разговор ненароком коснулся интересующей его темы. – Хотя вашим ощущениям я доверяю вполне… Какое же жилье тут поблизости?

– Смотря что вас интересует, кабальеро? – вопросом на вопрос ответила испанка, порождая у Завалишина неожиданную тревогу: «Уж не лазутчица ли она?»

Почувствовав в молчании лейтенанта вопрос, девушка заговорила опять:

– Ближе всего находится миссия Сан-Рафаэль… Где-то около тридцати испанских миль… До Сан-Франциско больше, миль пятьдесят…

– Вы говорите о миссии с таким названием?

– Нет, сеньор офицер, о президии. Миссия расположена еще дальше. Правда, в нашей ситуации это не имеет никакого значения: дорога в том направлении одна.

– И сколько, по-вашему, нам потребуется времени, чтобы добраться туда?

– Если мы не будем медлить и воспользуемся лошадьми, – тут Мария Меркадо кивнула на мустангов, оставшихся без седоков и теперь пасшихся поодаль, – то к ужину будем там. Если вы не против, я могла бы проводить вас… Тем более нам по пути.

– Что ж, мы воспользуемся вашим предложением, – после минутного раздумья произнес лейтенант. Тут он что-то сказал на родном языке своему рыжеволосому спутнику, до сих пор терпеливо слушавшему их диалог. Тот, в свою очередь, отдал несколько распоряжений матросам.

Одни моряки занялись поимкой лошадей, другие тесаками стали рыть могилу для убитых бушхедеров – не по-христиански оставлять непогребенными тела, пусть даже и врагов. Через полтора часа отряд был готов отправиться в путь. Испанка вскочила в седло мустанга, приведенного матросами. Завалишин и Нахимов последовали ее примеру. Четвертая лошадь, ведомая рослым моряком, была нагружена оружием бушхедеров и старинным седлом, снятым с Амиго… Следом за всадниками, построившись в колонну по три, двинулись остальные русские.

Какое-то время девушка и офицеры ехали молча.

– Прошу простить мое любопытство, сеньорита, – первым нарушил молчание Завалишин, – что же все-таки привело вас в прерию?

Нарушая правила вежливости таким прямым вопросом, лейтенант не столько надеялся что-то разузнать о прекрасной спутнице, сколько предупредить подобное любопытство с ее стороны.

Девушка, очнувшись от своих дум, внимательно посмотрела на Завалишина. Тому показалось, что она поняла скрытый смысл его слов, однако не подала вида, ответила как ни в чем не бывало:

– Извольте, дон Деметрио… Вас ведь так зовут? – она впервые назвала его по имени, но сделала это на свой лад.

– Да, Дмитрий… – отозвался офицер. – Но если вам так угодно, сеньорита, пусть будет Деметрио…

– Так вот, дон Деметрио, – девушка с явным удовольствием повторила русское имя по-своему. – Мы с моим женихом Гомесом Герерой ездили в миссию Сан-Хосе, к моему духовнику падре Аморосу…

– У вас есть жених!.. – восклицание, в котором слышалась плохо скрытая досада, само собой сорвалось с губ лейтенанта.

– Да. По воле моих покойных родителей и родителей Гомеса мы были обручены еще детьми.

– И когда же свадьба?

– Право же, вы много хотите сразу узнать, сеньор, а мы ведь едва знакомы… – внезапно рассердилась девушка, но тут же сменила гнев на милость. – Не знаю, как заведено у русских, а испанцы не торопят своих женщин…

– Кто же он, ваш жених? Должно быть, высокий чин? – продолжил расспросы Завалишин, словно не заметив отповеди сеньориты. В голосе лейтенанта, помимо желания, нарастало раздражение. И это не ускользнуло от внимания его собеседницы.

– Сеньор Герера – комиссар монтерейской хунты… – сказала она. – Брак с ним многие считают завидной партией. И мой дядя, дон Аргуэлло, тоже…

Лейтенанту вдруг показалось, что Мария Меркадо говорит о предстоящем замужестве без особого вдохновения, и хотя ему очень хотелось расспросить ее о Герере, Дмитрий заговорил о другом:

– Вот как! Значит, комендант президии Сан-Франциско – ваш дядя? Но тогда – сеньорита Мария Конча Аргуэлло является вашей кузиной…

– Вы знакомы с prima Марией? – удивилась испанка.

– Я не встречался с нею, но много наслышан об истории ее любви к его превосходительству Николаю Петровичу Резанову, царство ему небесное…

– Да-да, бедная Мария… Она до сих пор не может поверить в его смерть… А ведь прошло почти двадцать лет с тех пор, как вы, русские, впервые побывали здесь… Я, конечно, тогда была совсем мала и ничего не помню… А вот Мария, напротив, ничего не забыла! Вы знаете, дон Деметрио, недавно она сказала мне: «Если Николас не вернется в этом году, уйду в монастырь!» И поверьте, она – уйдет! Мы, испанки, умеем быть верными своему слову! – тут девушка так гордо вскинула подбородок, с такой страстью блеснули ее глаза, что Завалишин невольно залюбовался ею.

Но вспышка эмоций у сеньориты Меркадо быстро угасла.

– Простите, я, кажется, увлеклась. Мы ведь говорили о сегодняшнем происшествии, не так ли?

– Я весь внимание, сеньорита, – откликнулся лейтенант, чувствуя, что все больше очаровывается спутницей.

– Что ж, дело было так… Сегодня утром мы простились с падре Аморосом и отправились обратно в президию. По дороге поспорили, кто из нас быстрее доберется до Сан-Франциско… Гомес утверждал, что его жеребец не имеет себе равных, я настаивала, что мой Амиго – лучший конь во всей Верхней Калифорнии… – При упоминании о погибшем скакуне голос у Марии дрогнул, но она мужественно продолжала рассказ. – Я была совершенно уверена в своей победе, так как, кроме всего прочего, знала короткую дорогу через прерию. Мне ее показали пеоны, работающие на дядином ранчо… Гомес предостерегал меня от намерения ехать одной, но, если брать солдат охраны, скачки не получится… Мы с Герерой расстались, и некоторое время я скакала, не встретив на пути никого. Потом появились эти негодяи… К сожалению, я заметила их слишком поздно, и они сумели перерезать мне дорогу к президии, заставив двигаться в сторону гор… Ну а остальное вы знаете сами…