Текст книги "Пляска смерти председателя Томского"

VI

Ранней осенью 1921 года на границе Туркестана и Китая пограничниками было обнаружено громадное стадо баранов, имевшее нескрываемое желание вторгнуться на советскую территорию и напутствованное в этом противозаконном мероприятии своими погонщиками. Недюжинными усилиями (с привлечением местных племён) попытка была приостановлена. В ситуации пробовали разобраться тут же, но за отсутствием языкового взаимопонимания – малорезультативно.

Начальником заставы младкомом Лацисом уже запрошено было в Ташкент за переводчиком и инструкциями, как выявился вдруг старший китайский пастух (молодой ещё человек) и заговорил на чистейшем русском. Он и оказался чистейшим русским – сибиряком, выкраденным в детстве хунхузами и проданным в услужение Цинскому скотоводу. Нахождение собеседника в принудительном, почти рабском состоянии вызвало у защитника обездоленных всех стран, каким и должно быть чекисту, искреннее к нему расположение и навязчивую потребность агитировать за свободу и диктатуру пролетариата. С другой стороны, неунывающий, общительный нрав выкрадёныша способствовал становлению сотоварищества с представителем своей недобровольно покинутой Родины, в итоге между советским пограничником и китайским пастухом завязался, языком коммюнике, теплый доверительный разговор, из которого выяснилось, что нет здесь ни ошибки, ни подвоха, ни злого умысла: доставка скота производится согласно договорённости с «высланным» в Туркестан – хорошо – брошенным в Туркестан М. П. Томским (подтверждающий сделку документ в наличии). Представителя поставщика, в свою очередь, удивляет отсутствие на месте агентов закупщика.

– И почём дерут с трудового народа за барана ваши узкоглазые баи?

– От семи до десяти рублей золотом столковались.

– И что, переговоры вёл сам Михаил Павлович Томский?

– Да, сам. Я толмачом был, когда господин Ян Сюй разводил вашего Большого человека с усами из Томска.

– Вижу, солидно Янис Сюй его развёл. Здесь голов, небось, на несколько сот тысяч. И куда ж их столько?

– На прокорм Москвы. Чтоб контрреволюция там голодного бунта не учинила.

– А отчего вы их в таком, самом что ни на есть живом, виде к нам прёте? Поленились сами зарезать или китайцы не учёны консервировать продукты?

– Китайцы этому учёны были ещё тогда, когда никаких большевиков даже в планах у бога не существовало. А на том, чтобы резать уже здесь, на советской территории, особо настаивал Большой человек с усами из Томска. Он объяснял так, что у вас с войны скопилось много натуральных садистов, зверей прямо, человеческий облик утративших, и, если не подсунуть им под кровожадную руку баранью шею, они почнут людям глотки рвать.

– Ну, это товарищ Томский загнул. Мы этих садистов-белогвардейцев с корнями повыкорчёвывали: расстреливали без устали, топили баржами, сжигали в избах с семьями – навряд их много осталось, но и до тех доберёмся, от нас не укроются, будьте покойны.

– Да мы-то, в Китае, ещё пока спокойнехоньки (долго ли продлится это «пока»?!), но Большой человек с усами из Томска говорил, что у вас целый клан таких садистов сколотился. Называл его словом, мне незнакомым: «латышские стрелки» какие-то. И звучит-то как поганенько! Действительно, видать, звери лютые.

Здесь была поставлена точка. И не только грамматическая, но и точка в тёплом доверительном разговоре. Молчание. Даже бараны и пограничники просекли образовавшуюся неловкость положения – не блеют, не матерятся. Тишина на заставе. Которую нарушит уполномоченный Туркестанской комиссии при ВЦИК и СНК, нарочно прибывший для разрулёжа. Он незамедлительно введёт обе стороны конфликта (за минуту до – ещё просто недопонимания) в подноготную проблематики, сокрытую за много вёрст отсюда – в Москве, где на самом высоком уровне на разные лады разбирается вопрос о баранах. Промотивирует, кстати, и отсутствие агентов Томского, что объясняется отсутствием того самого в Туркестане: он 29 сентября отбыл в Москву лоббировать свою сделку, против которой восстали наркомпрод РСФСР Брюханов и троцкист Адольф Иоффе.

– Да, заварилась в ЦК каша! – продолжает освещать ситуацию уполномоченный. – Читают доклады, дебатируют, цидульки друг другу шмыг-шмыг, голосуют, переголосовывают и по новой – прения. Владимир Ильич уже намеривается создать специальную комиссию о баранах[9]9
  Записка В. М. Молотову. 23/IX, 1921.


[Закрыть]. Теперь вот ждут приезда Томского – что тот скажет? Какого ещё масла подольёт в кашу? А что ему говорить? Будет сто тысяч канючить, как пить ему не давать. Ну, и, естественно, канителиться постарается по-возможному дольше. Кому, если уж по Гамбургскому счёту, охота сюда возвращаться, в горячие пески себя закапывать? Человек – организм сложный, многопотребностный, а не просто яйца для варки. Его теперь из Москвы и калачом, не то что бараниной, не выманишь. Так что дело у вас затягивается на неопределённое время, пока наверху не решат, что с вашим товаром делать: стоит ли повременить с покупкой или лучше потянуть с выплатой.

– Да что ж это такое? Да куда ж он? Зачем?! Как же мы теперь без него? Без Большого человека с усами из Томска?! Кто же теперь за это всё ответит? И кто виноват и что делать теперь?! Куда стада эти тучные девать?! Увы мне, увы! Чего зырите, узкоглазые? «Хуо» нам, «Хуо»! И господину моему «Хуо», и всем скотоводам Поднебесной горчайшее «Хуо» без Большого человека с усами из Томска! Увы!!!

VII

«Остров Иф» в Северном Ледовитом океане. Форт не форт, замок не замок, но какое-то очень толстостенное сооружение, о чём пребывающий в нём на постоянной основе человек может судить по глубине находящегося на трёхметровой высоте оконного проёма, столь большой, что ни самого окна, ни того, что за ним, из предоставленного ему в пользование пространства не увидать, как ни тянись на цырлах, как козлом ни скачи, а он по-перву пробовал: тянулся, скакал. Как пробовал вести робинзонов календарь чёрточками на стене в первое время по прибытии сюда после Третьего Московского процесса, где, как один из главных обвиняемых, был логично приговорён к высшей мере наказания, правда, ему ещё до суда шепнули: «Что вы, что вы, Николай Иванович, никто вас, а Он тем более, расстреливать не собирается, побойтесь бога. А приговор – это так, для газет, для острастки, для упреждения несознательности народных масс и поползновений членов Партии и Правительства. Вы же получите возможность и далее спокойно работать – совершенствовать свою Конституцию и оттачивать жало творческого марксизма». И он вскоре отдался работе всей своей большевистской сущностью, даром что выдаваемы были только два листа бумаги на день, и за календарными палочками из-за обилия идей никак не мог уследить, да и попросту сосчитать их было проблематично (всегда худо было у него с арифметикой), в итоге сказать что-либо осмысленное о времени действия не представляется с его стороны возможным.

Вот он снова сидит за работой, сегодня, на счастье, яростной: предстоит закладывать основы нового законодательства о труде, и это должно стать очередной эпохальной вехой в развитии социализма в первом в мире государстве торжествующих пролетариев и явиться зримым отражением неоценимого (и неоценённого) его личного вклада в дело всей его жизни, для которой он никогда за ценой не стоял, ради которой всегда был готов играть самые унизительные роли. Как, например, играет сейчас. Но сейчас он не смотрит на такие немонументальные мелочи, его взгляд обращён в героическое прошлое (своё и руководства РСДРП(б)): с доушной улыбкою умиления вспоминает, как принимался в восемнадцатом году первый советский КЗоТ, как Ильич гордился этим уникальным неслыханным достижением: с трибуны ВЦИК он бросал не только в лицо зала, но и в морду империализма восторженную апострофу: «Это – громадное завоевание советской власти, что в такое время, когда все страны ополчаются на рабочий класс, мы выступаем с кодексом, который прочно устанавливает основы рабочего законодательства, как, например, восьмичасовой рабочий день»[10]10
  Полн. собр. соч., 5 изд., т. 45, с. 246.


[Закрыть] – и мощная общая самим себе овация лавровенчает революционный вклад Советов в борьбу за права трудящихся, хотя и самому Ленину, и большинству закалённых в описаниях классовых битв собравшихся отменно известно, что восьмичасовой рабочий день уже лет семьдесят как введён в Австралии и даже мексикашки исщучились их в том обставить, – никто не замечает таких мизерных нюансов, все приветствуют себя в качестве пионеров кодекса Труда. Ох, Володьку тогда было не унять – вошёл в раж большевик, никак не хочет останавливаться на достигнутом и уже через три месяца на VIII съезде РКП(б) декларирует максимумом шестичасовой рабочий день, без снижения зарплаты.

Что?! Съели?! Потогонные эксплуататоры, форды и прочие! Эх, золотое ж было времечко! Да что «было» – будет! Ещё злаще будут денёчки! Вот возьму и сокращу до четырёх часов дневную норму, а высвобожденное чтоб время на пользу культурному саморазвитию пошло и на нужды быта, растущие пропорционально увеличению статистического благосостояния. Ой, однако тут надо поосторожней, не стоит торопиться, и не след впадать в крайности, как я уже однажды лопухнулся с военным коммунизмом, да и со злыми заметками народу поперёк яиц встал. Надлежит сначала соотнести и закононазидательно связать умаление рабочего времени с ростом производительности труда, для чего необходимо извлечь скрытые внутренние ресурсы как из системы организации труда, так и из самих трудящихся, и уже по мере извлечения производить перерасчёт человеко-часов, используя при этом дифференцированный подход к различным группам населения в зависимости от их образовательных потребностей и марксистско-ленинских устремлений, задачу выявления и регистрации которых уместно и оптимально предписать профсоюзам.

«Что ж, по-моему, очень разумное и дельное предложение высказал товарищ Бухарин, мне так кажется». – «Что вы, что вы, мои скромные мыслишки, наброски, эскизочки не заслуживают столь щедрой и высокой похвалы. В этой области предстоит непочатый край работ, которые можно осуществить только под Вашим личным мудрым руководством». – Здесь, само собой, гром аплодисментов.

А что до работы, то её действительно, как в народе говорится, с головой в кустах, если вдруг не посчастливится грудь в крестах. Ну, во-первых, профсоюзы. По каким, собственно, критериям они будут устанавливать ценностность устремлений и потребностность образования? Не пропишешь этого пункта обстоятельно и чётко – дашь лазейку вредителям в хлопчатобумажных нарукавниках. А, известимо, кто потакает врагу, тот сам становится в его позу, в которой не снести ему головы, а она ему хороша и мила, потому что одна; две же головы, как опять же народом подмечено, гораздо лучше: всегда есть возможность переложить ответственность со своих плеч на чужие, с которых этой самой второй, не исключено, вскорости придётся пасть. Следовательно, чем мне здесь одному сам с усам париться, в самый раз подключить к работе в целях совета и соучастия (в правотворчестве) ещё кого-нибудь. Да не кого-нибудь абы там, а его самого. Кого же ещё, если не Хорька, привлечь льготно, раз уж дело дошло до его неразделённой любовью возлюбленных профсоюзов.

– Эй, Пашка, подать бумаги! Срочную депешу составлять буду, архиважнейшую для истории и роли моей личности в ней, – выпаливает творец нового слова в трудовом законодательстве, не подымаясь со стула, не отрываясь даже от своих писулек, даже не оборачиваясь на скрип открываемых засов (что, в общем-то, зря).

– Да что ты, Павел, голубчик! Мне же этой головой ещё работать. Я же не для себя прошу, а для работы, – это хрипит уже с пола, держась за подбитый глаз и утирая кровь с носа.

– Войдите, Павел Изяславович, в моё и государства положение: для подготовки проекта кодекса мне необходимо буквально до зарезу – нет-нет, я фигурально! – просто очень, очень нужно списаться с одним своим бывшим товарищем, тоже, полагаю, в вашем ведомстве на каком-нибудь острове распределённом, – канючится, вставши и отряхивая форменную одежонку от следов чекистского образца сапог.

– Товарищ Каалинпяя, взываю к вашей партийной совести, а заодно и к государственной самодисциплине! Вы же должны отдавать себе отчёт (равно как и вышестоящим инстанциям), какой важности и масштаба решаются здесь задачи и судьбы, с какой занимающейся надеждой, вспыхнувшим интересом и неугасающим вниманием следят за моей пламенной работой в самых высоких сферах руководства нашим правительством.

Яркая образность эпитетов последней фразы связана, видимо, с тем обстоятельством, что надзиратель сгрёб в это время со стола отведённые заключённому два исписанных им донельзя убористо листа и разжёг ими печурку – действие, очевидно, столь обыкновенно производимое с трудами разработчика новых марксистских практик, что тот не придал утилитарному использованию своего гениального творения какого-то негативного значения, наоборот, порадовался: тёпленько стало, давно, видать, запривык к этому и не втемяшивает в своё мирореволюционное сознание подобные несущественные частности.

– Ну, гражданин начальник, ну, дай черкануть маляву: я не гоню беса, мне край тусануть по-атасному. Ну, не волынь ты, тебя ж за это твои же бугры зачушканят. Я тебе фуфло не засаживаю: не собираюсь я никакому слепому ландону катать. Мне однодельцу весточку кинуть, он у вас сейчас, легавым буду, тянет на киче. Ну, разрамси ты сам: мне перед Самим Паханом за профсоюзы базарить, а кто по ним ещё базар держать может, если не Хорёк (по ксиве Томский), он на этой теме фраер захарчёванный, аж не с тулды гвоздец.

Хотя и не довелось ему купцевать с настоящими уркаганами, как-то само собой, руководимый своею тягой к самообразованию, умудрился он овладеть воровским арго; в тюрьме и стены, что ли, помогают, и запоры, короче, прилежную жопу и шконка учит. Одна беда, порешил он с чего-то, что жаргон этот в ходу не только промеж заключённых, но и распространяется на общение с надзирателями, за что и бывал теми перманентно биваем, но не в этом случае, однако. Заслышав имя Томского, Павел Изяславович Каалинпяя, вместо положенной кулачной побранки, выразительно прикладывает указательный палец к виску, издаёт звук наподобие «пук» (ртом, конечно, не подумайте чего) и оставляет помещение с его пронзённым неприятным воспоминанием содержимым.

Да, содержанту «острова Иф» по уходе Павлуши мало сказать неприятно – горько ему, ох как горько! Кочевряжит его от воспоминаний, волтузит от того, что опривык он уже не допускать до памяти, мутит от внезапного откровения своего нынешнего положения, особенно при сопоставлении с последней на воле встречей с Рыковым, когда тот (на него уже дал показания Пятаков) бередил его государственническое правовое сознание панегириком тому, что восхвалению не подлежит: «Вот Миша – молодец! Уже в августе всё понял и не стал дожидаться позора и унижения, не стал самоохаиваться и охаивать близких да любимых, не то что мы с тобой, малодушные, всё надеемся: а вдруг да отмажемся». – «Это он! Он смалодушничал! Не мы! И нас подставил! Бросил тень сопричастности к своим деяниям, которые у него уж наверное были, раз он с собой так!» – кричало тогда из «любимца партии» Бухарчика его государственническое правовое сознание, которое ему теперь, наблатыканному в фене, проще выразить лагерной максимой: «Сдохни ты сегодня – я завтра!».

Но невозможно для большевистской сущности долгое пребывание в трезвом осознании себя самого, и снова на мысленном горизонте загорается заря грядущего Царства Коммунизма, заменяя собой куцый свет никогда не виденного оконца, преображая убогое узилище в мировую арену решающих битв пролетариата, на которую, подняв забрало, выходит бесстрашный рыцарь Прекрасной Идеи; и из-под забрала его не торчат запуганные глазёнки опального политика или зашуганного арестанта, но мечут молнии огнеблещущие очи зиждителя первого государства рабочих и крестьян и члена ЦК марксистской партии нового типа.

– Вот подвёл так подвёл! Эх ты, Михаил Павлович, Михаил Павлович! Ведь народ и страна в новом КЗоТе, как в отдыхе летнем, нуждается! Нам бы сейчас взять бы и впрячься бы дружно в работу до само-до-забвения, как коню и лани в телегу, а ты что? Взял и дезертировал с законотворческого фронта, всунув тем самым палку в пятое колесо истории, в котором мне теперь одинокой тварью беличьего рода бегать приходится – а это тебе куда б сподручней было, – тебя, не меня, все всегда за глаза (а многие – и прямо в глаз, а не в бровь) к отряду грызунов причисляли, так что ты поболее моего на эту роль подходишь, и с лица, и нутряно. А ты? Взял да и соскочил! Ох, и тяжко мне одному, без тебя. Ох, увы без тебя мне, трудяге, увы!

Книга третья. Дело Райцеса

Лённрот считал себя чистой воды мыслителем, своего рода Огюстом Дюпеном, но было в нём ещё нечто от авантюриста и даже от шулера.

Хорхе Луис Борхес

Пролог

– Я обязательно должен это заполнять? – с формальным раздражением произнёс посетитель. – Я же каждый год прохожу все допуски, заполняю все анкеты…

– Распоряжение, – также автоматически ответили из-за конторки. – Новая форма, спецбланк.

– Безобразие… Одно учреждение – и столько формальностей… Ну, давайте.

Лауданов брезгливо протянул спецбланк в окошко.

– Проходите, Максимилиан Феликсович.

Архивные крысы

Инспектор прошёл в плохо освещённый зальчик спецхранилища и расположился за давно облюбованным столиком в уголочке. Грузно приземлившись, словно осенняя муха, достал из портфеля футляр с очками, ученический пенал с ручками и карандашами разных цветов, стопку школьных тетрадей и термос с изображением косарей, всегда вселявших в него уверенность в тщете всего сущего. Сотрудница подкатила к его столику тележку с документами. Леночка, высокая апатичная блондинка, выпускница архивного института, могла бы считаться первой красавицей Москвы и Московской области, если бы не врождённый дефект – свёрнутая набок голова. Поэтому, общаясь, она всегда поворачивалась к собеседнику почти задом. Впрочем, Лауданов и Леночка практически не контактировали, она воспринимала его как запылённый архивный стеллаж, а он её – как подручную стремянку. Понимали они друг друга почти без слов.

Максимилиан Феликсович принялся раскладывать привезённые документы, мысленно рассуждая: «Так, что мы имеем? Отчёт расходов стройматериалов при возведении каскада причерноморских здравниц, циферки-циферки. Речь товарища Шверника перед металлистами о скромности на работе и в быту – это на десерт. Утверждённый репертуар песен монтажников на 1951 год, ля-ля тополя. Дальше, дело какого-то Райцеса, памятка массовика за 1946 год. Что там за дело? А, ясно – расстрельное. Ну, всё по стандарту тридцать седьмого – шпионаж в пользу Японии, вредительство, саботаж. Так, вот и доносы, показания свидетелей, протоколы допросов. А это что? Заключение экспертов. Описание машины… Что?!» Волосы на голове седеющего брюнета зашевелились. Он взглядом подозвал Леночку и, уставившись ей между лопаток, тихо произнёс:

– А как это к нам попало?

– Это? Пришло в прошлом месяце, после расформирования нашего отделения в Семикаракорах.

– Принесите единицы хранения с соседними номерами, я сегодня задержусь, – непривычно лукаво изрёк инспектор и неожиданно для себя подмигнул Леночке. Та понимающе ответила нервным подёргиванием головы.

Через полчаса перед Лаудановым лежали «Докладная записка по опытам телотворения», «Инструкция по сборке картозианской динамо-машины», «Теоретическое обоснование эвристики переселения душ», «Размышление о перетекании сознания в иные субстраты». Все бумаги из личного архива М.Е. Томского снабжались печатью с аббревиатурой ВЦСПС и таинственной расшифровкой: «Вневременной Целеуказатель Священного Пространства Света». Инспектор с ненасытностью двухгодовалой свиньи погрузился в документы. Шок от читаемого он выражал невнятным похрюкиванием. Перед Лаудановым разверзлись миры нечеловеческого гения. Эфемерные теории рождали незыблемые постулаты, безумные гипотезы подтверждались детальными чертежами, царившее на страницах сумасшествие превращалось в стройную гностическую систему. У инспектора уже кружилась голова, когда подошла Леночка с сообщением о завершении рабочего дня.

– Что вы там нашли?

– Я проник в немыслимое…

– А мне можно?

– Да-да, мне понадобится помощь, – прошептал Максимилиан Феликсович и нетвёрдо встал на ноги. В голове вертелась морская песенка Дунаевского. Его штормило.