Текст книги "Пляска смерти председателя Томского"

Встреча с прошлым

На следующий день Лауданов проснулся с непривычным и оттого вдвойне неприятным чувством эйфории и божественного всесилия. Натянув халат, он подавил в себе бодрость, ибо считал её вульгарнее утренней зарядки, и отправился готовить завтрак. Вошёл Либкнехт, не поздоровавшись, бесцеремонно уселся на высокий табурет и погрузился в чтение лежавшей на столе вчерашней газеты. Максимилиан Феликсович вкратце описал ему вчерашние события. Вождь германского пролетариата безмолвствовал. Завтракали так же не проронив ни звука, только во время перемены блюд инспектор попробовал вернуться к теме:

– Карл, а вдруг это получится?

Либкнехт разразился потоком ругательств и продолжил трапезу. Не получил совета друга Лауданов и позже – опытный революционер запрыгнул на шифоньер и принялся горланить рабочие марши. Не понимавший немецкого Лауданов скрылся в туалете и попытался наконец привести мысли в порядок. Желание скорее нестись в архив постигать Великую тайну Максимилиан Феликсович превозмог и решил вести себя как ни в чём не бывало. Просто выполнять свои текущие обязанности. Например, сегодня присутствовать на выступлении старого партийца-кадровика перед учащимися ПТУ № 3 в рамках обязательной программы по развенчанию культа личности. Он оделся, попрощался с Либкнехтом, не удостоившим его ответом, и направился в профтехучилище.

Монументальный ветеран выслушал от Лауданова подробные инструкции по технике бичевания сталинщины и уверенно зашагал к трибуне. Рассказ его был страшен.

Рассказ товарища Хребетного

Сталина я увидел у входа – он говорил с Молотовым, помню их разговор как сейчас.

– Клизмы взяли?

– Тридцать штук, товарищ Сталин.

– Мало.

Молотов подал знак кому-то из окружавших их людей в форме. Шла напряжённая подготовка к очередной оргии на ближней даче. Предстояло споить до полусотни опытных партийцев – всё проверенные, закалённые люди. Сталин терпеть не мог расхлябанности и недогляда. С утра отладили винный лифт, провели повторный инструктаж комсомольцев, завезли полсотни ящиков бутафории и амуниции. Ждали всё политическое руководство.

С десяти вечера стали прибывать коммунисты – их сразу отправляли в беседку разминаться белым сухим. Сталин был в хорошем настроении, шутил и лично подливал касторки в приветственный коктейль. Ровно в 23 часа над лесом бабахнул салют, отмечая начало ужина.

Сперва шла торжественная часть. От политбюро с докладом выступил Каганович, он отметил успехи в деле строительства метрополитена, указав, что, в отличие от наземного транспорта, где ещё имеют влияние отдельные троцкистские мерзавцы и прочий вражеский элемент, подземный кольцевой транспорт движется истинно ленинским курсом. Присутствующие аплодировали. Далее была художественная программа: комсомольцы и комсомолки продемонстрировали сложенную из тел величественную композицию скульптора Н. Томского «Киров выносит смертный приговор и приводит его в исполнение». Вслед за этим речь произнёс товарищ Сталин:

«У меня пара слов есть, товарищи. Ильич учил ответственно обращаться со временем. Как мы знаем из марксизма, человек есть сосуд. Оставляя этот сосуд пустым, мы непростительную ошибку совершаем. Серьёзную ошибку. Чем дольше остаётся человек пуст, не наполнен благородной жидкостью, тем более он колебим с политической точки зрения. Разгром троцкизма что показал? Что троцкизм есть полнейшая пустота. Чудовищные люди! Ни сухого, ни креплёного – я буду говорить как есть. Как бы настоящий человек, мужчина, я уж не говорю коммунист, на это отреагировал? Строжайше бы это явление искоренил! И партия здесь не должна осторожничать. Мы должны объективно разобраться. С каждой бочкой, а если понадобится, то и с каждой бутылкой. Опорожнить погреба дочиста – вот такая задача стоит сегодня перед нами. Есть, конечно, и оппозиционеры у нас. Мы им уже оказывали доверие, но это ведь всё старо. События с очевидностью показали, что не доверять им надо, а наказывать. Так что сечь их будем и наполнять, не теряя даром времени!»

Тут все заорали «Правильно!» Хлопали минут двадцать. Потом гостей пригласили в зал. Там уже накрыли. Разливали из всякой посуды – бутылок, стеклянных и глиняных кувшинов, графинов, штофов, фляг, бидонов, банок и даже рогов. Столы были плотно заставлены: у каждой тарелки стояло по четыре бокала, рюмки или стакана с разнообразным спиртным.

Первый тост по традиции говорил хозяин: «За героев пятилетки!» Это означало, что присутствующие должны выпить как можно больше за пять минут. Допускались любые напитки, но по негласному правилу старые коммунисты, которых в зале было большинство, пили только крепкие. Заедать не поощрялось, закусывающих ранее четвёртого тоста могли обвинить в протаскивании уклона.

Вторым тостом «За крепкую дружбу пролетариев всех стран!» Молотов разрешал запивать, но только креплёным вином. Основной напиток каждый был волен выбирать сам. Старые коммунисты вновь проявили принципиальность.

Третий тост «За рабоче-крестьянскую Красную Армию!» произнёс Ворошилов. Пить можно было только спирт.

Венцом первого круга стал четвёртый тост – «За ударников!». От каждого стола выделялся один «стахановец» – самый стойкий товарищ, который должен был защищать честь стола в битве передовиков. В отличие от буржуазных игрищ «кто кого перепьёт», у коммунистов соцсоревнование продолжается до последнего павшего, так как пить лёжа противно марксистско-ленинскому учению об империализме.

В перерывах между тостами коммунисты могли свободно доносить друг на друга, выявляя злостно недопивших уклонистов. Для этой категории в саду были устроены дыбы, на которых должны были донаполнять провинившихся. По заведённому порядку перед оргией группа членов и кандидатов ЦК ВКП(б) во главе с Уншлихтом устанавливала план по выпитому и столовые нормы, которые должны были строго соблюдаться. К каждому столу был прикреплён офицер НКВД, следивший за выполнением плана и составлявший списки оппортунистов, основываясь на доносах и личных наблюдениях. Оппозиционеров хватали, волокли в сад, по дороге немножко избивая (для проформы), и вешали на дыбу. Затем к ним подсоединяли клизмы с алкоголем и производили акт революционного возмездия. Чтобы создать масштаб, в списки кроме членов партии вносили комсомольцев и комсомолок, для ансамблевой, так сказать, сцены. Их раздевали догола и секли. Кругом царили такой подъём и арлекинада, что для подачи сигнала на второй круг пришлось стрелять из пушки.

Истерзанные партийцы возвращались в зал. Многих поддерживали их товарищи. Какого-то старого большевика, бесчувственного, в одном сапоге и с торчащей из галифе грелкой, внесли на руках.

Объявили тост: «Смерть троцкистским перерожденцам!» По рядам коммунистов прокатился стон, кого-то рвало, кто-то упал под стол; большинство были так пьяны, что засыпали, и их приходилось хлестать по щекам. Бухарин, подавая пример выдержки и самообладания, ползал по рядам столов и укреплял товарищей нечленораздельным рёвом. Радек с присвистом икал, после каждого раза повторяя: «Хуле!» Ворошилов, дико озираясь, хрюкал и грозил в пустоту наганом. Пятаков, обгадившись, беспомощно елозил по полу, пытаясь то ли встать, то ли улечься. Трезвее других казался Рыков, но сомнения рассеялись, когда у него началась белая горячка и обильно пошли галлюцинации.

Тост «За подлинно ленинскую внешнюю политику!» растворился в глухом гомоне толпы, нарушаемом спорадическими воплями бредящих. Люди в форме устали избивать лежащих без памяти гостей, и наступила вынужденная пауза, которую Сталин по совету Молотова решил заполнить игрой в индейцев.

Из ещё способных передвигаться коммунистов собрали группу и назвали её индейцами. То же самое сделали с комсомолом, только этих нарекли зверями. Задача индейцев состояла в том, чтобы охотиться на зверей в ночной темноте, стараясь при этом самим не попасть в лапы хищников. Игра очень быстро превратилась в невообразимый хаос, поскольку в скотском состоянии были и партийцы, и комсомол, и придать этому всему хоть какую-то стройность оказалось совершенно невозможно. Вакханалия длилась до четырёх часов ночи, когда машины стали развозить гостей по домам. Шатаясь и падая в сугробы из конфетти, коммунисты шли продолжать свою борьбу.

Товарищ Хребетный сошёл со сцены под такой восхищённый рёв учащихся, какому позавидовал бы и генсек. Только преподаватели сидели у стены в немом оцепенении. Кадровик подошёл к Лауданову:

– Ну, как я загнул?

– Весьма содержательно, – кивнул не слушавший выступления инспектор и пожал мозолистую руку прошлого.

Чёрная птица удачи

Лауданов ещё вчера подумал о необходимости привлечения к расследованию по «делу Райцеса» технического специалиста. Алкогольные откровения Хребетного натолкнули его на мысль об идеальной кандидатуре. Молодой инженер Вячеслав Грач отвечал в ВЦСПС за проекты рабочих-изобретателей. От них он перенял два основных качества: неудержимый полёт мысли и беспробудное пьянство. Начальство долго искало человека на это место. Не один десяток опытных инженеров стали пациентами лечебно-трудовых профилакториев, загубив алкоголизмом карьеру и личную жизнь. Грач оказался безупречен – он никогда не пьянел, даже сталкиваясь с самыми отъявленными изобретателями. Сохранял кристальную ясность ума, и только речь его становилась неразборчивой, напоминая на крайних стадиях мономанэ. Над Грачом посмеивались, а он в издёвку окружающим ещё и одевался сообразно мрачной птице. Носил чёрный плащ до пят и хромовые сапоги, блиставшие в любую погоду. Столь странное одеяние имело строго утилитарное назначение. Множество внутренних карманов позволяло хранить неисчислимое количество фляжек с разными видами настоек. В своей лаборатории инженер собрал самогонный аппарат «конструкции Фарадея», а полученный продукт настаивал на разнообразных травах по старинным рецептам. Дореволюционное издание травника в архиве нашёл ему Лауданов, и Грач испытывал к инспектору благодарность. К нему и направился Максимилиан Феликсович.

Вячеслав, выслушав подробный рассказ Лауданова, живо заинтересовался «делом Райцеса». Его глаза то расширялись, то делали круговые движения по комнате, то буравили инспектора, словно сверля мозг. Инженер пожелал взглянуть на документы, и они двинулись в архив. В зале спецхрана исследователи обнаружили Леночку, изучавшую вчерашние бумаги. Она сидела на стуле задом наперёд, обратив к входящим профиль своего бюста, лицом же уткнулась в лежавшие на столе палимпсесты. От столь необычного зрелища Грач почувствовал сухость и предложил всем по рюмочке можжевеловой. Размеренно выпивая, научная группа приступила к работе. Инженер мгновенно копировал чертежи, делал пометки, опрокидывал рюмки, вскакивая, носился по залу, чертя в воздухе невидимые окружающим графики, затем подбегал к столу и увенчивал процесс лаконичными формулами. Леночка, лишённая природой возможности пить «по-человечески», пользовалась трубочкой для коктейля. По приказу безжалостного Лауданова она всё таскала и таскала из хранилища новые документы Семикаракорского архива. Максимилиан Феликсович пил не спеша из крышки термоса, ещё пахнувшей цейлонским чаем. Ароматы смешивались и зажигали в этом спокойном человеке прометеев пламень. Он мгновенно прочитывал документы и нетерпеливо выкрикивал «Ещё!», наливая себе и придвигая новую папку.

Вечером группа подводила предварительные итоги. Грач с горестью признал: отсутствие нескольких важных чертежей не позволяет восстановить машину Райцеса по когтю тигра. Лауданов же, напротив, излучал оптимизм. Он выяснил: после расстрела Райцеса повреждённый агрегат доставили в Семикаракоры Ростовской области. Машина проходила по балансу консервного завода. Но летом 1942 года следы её терялись. В станицу ворвались гитлеровцы. Лауданов утверждал, что машина оставалась в Семикаракорах в период оккупации. Это доказывал арест гестаповцами 3 октября чекиста Пелтоннена, отвечавшего за её сохранность. Судя по протоколу допроса, он предпочёл героическую смерть предательству и не выдал нацистам тайны. После освобождения Семикаракор Красной армией 3 января 1943 года власти организовали поиски, но они оказались тщетны. Предусмотрительный Пелтоннен ликвидировал возможных свидетелей. Из чего Лауданов делал неопровержимый вывод: машина переселения душ находится в Семикаракорах.

Сообщение руководителя вызвало энтузиазм группы и появление на столе фляжки эстрагоновой. Гремучая смесь способствовала форсированию финала совещания. Грач перешёл на птичий язык и издавал только неразборчивые «ричь-де-джонг» и «перкут-дидалай». Леночка надела его длинный плащ и, размахивая архивными папками, как крыльями, разбегалась, пытаясь взлететь, но постоянно билась о стеллажи выставленным вперёд ухом, падала, затем поднималась и повторяла попытку снова. Лауданов взялся исполнить «Пляску смерти», но, осознав своё бессилие перед мастерством Председателя, грузно опустился на стул. Он гнал от себя трезвые мысли и мрачно поглощал напиток, твердя рефреном: «Мы поедем в Семикаракоры, мы поедем в Семикаракоры». Заставшая эту картину уборщица немедля выгнала распоясавшихся учёных и начала мыть пол, приговаривая: «А я не поеду».

Таинственный манускрипт

После ряда согласований научная группа двинулась в экспедицию. Состав группы: Лауданов – руководитель, Грач – технический специалист, Леночка – от архива, капитан КГБ Молчанов – ответственный за безопасность, и доцент кафедры исторического материализма Игорь Петрович Попов, которого просто некуда было послать. Входил в экспедицию и шестой участник, отправившийся в путь вопреки своей воле. Карл Либкнехт томился в плетёной корзинке, с беспримерным мужеством перенося тяготы заключения.

Командировочные поселились в привокзальной гостинице «Счастье шахтёра». Капитан Молчанов проверил все номера на предмет прослушки, осмотрел близлежащие строения, опасаясь вражеских снайперов, обследовал соседнюю столовую на наличие ядов, и только после этого разрешил всем заселяться. Лауданов с Либкнехтом и Молчанов разместились в номере с видом на памятник Ленина, Грач и Попов – в противоположном, посередине поселили Леночку. Днём они рыскали по семикаракорским подземельям, вечера коротали каждый по-своему. Грач и Попов устроили научную полемику о субъективном идеализме. Инженер утверждал, что будь доцент, к примеру, котом, мир представлялся бы ему иным. Игорь Петрович высмеивал эту позицию как диалектически беззубую. Чем занималась Леночка, никто не знал, но из её номера постоянно доносились стоны и нечленораздельное бормотание. Молчанов, притаившись у окна с армейским биноклем, выслеживал несуществующих диверсантов. А Максимилиан Феликсович вечерами работал. Он взял с собой рукописи, предназначенные для публикации в журнале «Советские профсоюзы», и старательно вычитывал их. Так в его руках оказалась «Повесть о французском лейтенанте». Начиналось произведение загадочно:

Его похоронили в ста пятидесяти метрах на юго-запад от форта, на могильной плите выгравировав его имя. Доктор присудил смерть от сифилитического прогрессивного паралича, имеющего такие беспрецедентно короткие сроки инкубации, что он сам отказался ставить подпись под собственным заключением, настаивая на вскрытии, которое, впрочем, произведено не было. Жена коменданта рыдала, тогда как муж её был совершенно пьян, доктор с медсестрой и поварами исполняли акапелла «Девятую сонату» Бетховена, а жадных до зрелищ от процессии отгонял взвод салютационной стрельбы, серебряною дробью расстрелявший даже намёки надежды на облака.

Лауданов отложил палеограф. В груди его защемило. Он почувствовал какую-то неотделимую связь с прочитанным, как будто речь шла о нём самом. Погружённый в тревожные мысли инспектор забылся беспокойным сном.

Тщетные поиски

Обследование города по квадратам не давало результатов. Многие подвалы оказались завалены и захламлены. В некоторые вели узкие лазы, доступные для проникновения только Карлу Либкнехту. Молчанов использовал его как служебно-розыскную собаку, к величайшему неудовольствию вождя германского пролетариата. Также исследования осложняли постоянные жалобы Игоря Петровича. Он изощрённо глумился над самой идеей перемещения сознания в другие тела и даже грозился пожаловаться о нецелевом использовании средств народного хозяйства. Лауданов не обращал внимания. Инспектор ежедневно подсознательно ждал погружения в вечернее чтение заворожившего его текста:

Лейтенант запомнился всем одним своим привычным жестом: постоянно расстёгивать и тотчас же застёгивать верхнюю пуговицу мундира. Он то и дело совершал это однообразное действие, не будучи способен переносить уже иссушившей природу и вот теперь иссушающей людей, удушающе-томительной жары африканского солнца, казавшегося ему уродливым бастардом того ласкового «солнышка», редкие лучи которого он ребёнком любил, жмурясь, ловить то в Нормандии, на родине отца, то гостя у бабушки в Артуа, то беря уроки живописи у дедушки в Делфте – там, где прошло его детство. Но расстегнув верхнюю пуговицу, он немедленно застёгивал её, как то предписывает Устав несения службы, составленный, по-видимому, ещё до рассвета колониальных притязаний Франции. Застёгивал, памятуя о том, что он – выпускник элитного Сен-Сирского военного училища, попавший туда исключительно по протекции прадеда, прославленного во времена наполеоновских войн благодаря деяниям, историей не зафиксированным, – неясно даже, благородным ли, недостойным ли, – протекции, ныне, после мерзкой возни семьдесят первого года и краха септената Мак-Магона, утратившей силу. Вследствие того он, первый ученик школы, дающей дорогу прямиком в Генштаб или Адмиралтейство, не располагая необходимым для устройства карьеры при Республике капиталом, был несчастливо определён служить в эту недавно основанную раскалённую африканскую колонию, где смерть казалась обыденной полуденной пищею жёлтого исполина, под безжалостным сиянием которого и офицеры-гасконцы, и солдаты, набранные из марсельских портовых рабочих, и, должно быть, привычные к местному климату зуавы, распахивались до обнажённой груди, то и дело повторяя: «Ну и жара сегодня!» Но все они разом подтягивались, оправляли обмундирование и отдавали честь, лишь только пред ними, всегда застёгнут наглухо, появлялся лейтенант-нормандец, коего они уважали – нет, восхищались, – а быть может, коему просто дивились, отмечая невозмутимо гордое презрение, что бросал он этой чахлой пустыне засохших людей, этому варварскому светилу нелюбимой страны.

Вечерами в своей комнате он читал письма товарищей по учёбе, обыкновенно выбирая их из высокой стопки наугад, не глядя на дату отправления и имя респондента. Сейчас наслаждался он описанием чужой жизни приблизительно полугодовой выдержки – жизни штабного жуира, полной служебных интриг и ночных развлечений. Это увлекало его, как гривуазный роман, словно всегда было для него бесконечно далёким, словно бы в юности не представлял он своё будущее подобным и отказ от него не дался ему с таким трудом, кажущимся незначительным только теперь, когда далёкие огни парижских улиц сверкали, как миражи диковинной гиперборейской страны, существование коей есть лишь исключительно вопрос личной веры и вкуса. Ныне же забавляла его проявляющаяся иногда в письме неловкость: будто бы автор вдруг опамятовался, что его адресат лишён прелестей цивилизации, и, дабы не смущать его тоном соболезнования, впадал в миссионерскую патетику в духе Пьера Лоти или Поля Дешанеля либо нёс доморощенную высокоумную ахинею. Настоящий смех вызвал у лейтенанта пассаж, где в завуалированной форме обстоятельно и добросовестно доказывалась верность цезарианского афоризма: «Лучше быть первым в Галлии, чем вторым в Риме». Подобная рацея с оттенком фанаберии выглядела забавною нелепостью в послании, пришедшем как раз из «косматой» Галлии, ибо лейтенант давно уже знал, что может в любом месте воздвигнуть себе Рим, а тем более – грязную Лютецию.

Когда овальное окно его комнаты, отражённое в графине с водой и тем уменьшенное до размеров бокала, полностью налилось закатною краскою, он, вооружённый шезлонгом и мольбертом, направился за ворота крепости, пользуясь незначительною передышкой, нехотя даруемой солнцем этой убогой земле. Свои компрессионные картины – они обычно были величиной соразмерны in folio[11]11
  Размер, равный половине печатного листа книги.


[Закрыть] – он писал всегда в сумерках, при неясном свете фонаря «летучая мышь», едва видя холст. То были обыкновенно бульвары, театры, кафе, бордели, опустившиеся художники и обильно надушенные лоретки, веселящиеся молодые актрисы и угрюмые старые биржевики, в нордической реальности коих он порою сомневался, изображая их в манере трагически надрывного предимпрессионизма, являющегося в этой своей ипостаси предвестником революционно нового направления в искусстве.

Теперь он намеревался закончить этюд «Клошары, ночью купающиеся в Сене, с ужасом обнаруживают, что она имеет дно», но, просидев с час, не нанёс и мазка, ибо никак не мог разобрать нарисованного накануне. Он уже собирался, бросив на сегодня этюды, пойти к себе посмотреть, нет ли где в письмах описания наводнения, затопившего Сент-Антуан, или репортажа о народных гуляниях по поводу избрания марксиста Геда в палату депутатов от департамента Нор, как увидел приближающуюся повозку местного купца Джамшида Мараши-Халкани, что ещё утром должен был привезти свой товар.