Текст книги "Пятое октября. Сборник рассказов"

Мороженое
Рассказ

Крупные хлопья снега летят в лобовое стекло «буханки» – дежурной машины нашего отдела, на которой передвигается следственно-оперативная группа. Мы возвращаемся с какого-то бестолкового выезда. Уже вечер. Зимой быстро темнеет. Водитель не спеша ведет машину сквозь отражающий свет фар плотный встречный снежный поток. Бесконечно работают дворники. Выезд был действительно бестолковый, и водитель сожалеет о напрасно потраченном бензине. Выезда действительно бывают разные, как и сами звонящие на «02». Недавно нам в отдел позвонила женщина: «Алло. Милиция? Сходила в баню. Взяла пива. Жду участкового». Серьезные и несерьезные выезда делятся примерно поровну. Но реагировать надо на все. Иногда, казалось бы, даже за неприметным сообщением может скрываться большое человеческое горе. А наша задача, задача тех, кто движется сейчас по заснеженному городу в старенькой «буханке», – приходить на помощь людям, когда с ними случилась беда. Эта наша основная задача, которая пронизывает нас двадцать четыре часа в сутки. И бывало, даже когда ты уставший, ближе к полуночи плетешься с работы домой, мысли о том, а все ли ты сделал, чтобы помочь человеку, обратившемуся к тебе за помощью восстановить свое право на справедливость, не дают покоя тебе. Хлопья снега все увеличиваются своей густотой. И вдруг это спокойствие бесконечного снежного потока прерывает громкая рация:

– «Слобода-2», я «Слобода»! Срочно выйти на связь!!! «Слобода-2», я «Слобода»! Срочно выйти на связь!!!

– Я «Слобода-2», – хватает трубку рации водитель.

– «Слобода-2», срочно проследовать в школу!!! «Слобода-2», срочно проследовать в школу!!!

– Принято. Что там случилось?

– «Слобода-2», срочно проследовать в школу!!! – не объясняя, орет рация.

Водитель бьет по тормозам. Разворачивает машину на 180 градусов. Включает визжащую сирену и синюю мигалку. Крутящиеся маячки наполняют вечерний город моргающей синевой. «Иу-иу-иу-иу-иу!!!!» – визжит сирена. «Рррррррррр!!!» – топит педаль газа водитель. И мы несемся обратно по той же полосе, только ставшей для нас уже встречной.

– Опергруппа, срочно проследовать в школу!!! Опергруппа, срочно проследовать в школу!!! – орет рация.

«Иу-иу-иу-иу-иу!!!» – визжит сирена. «Рррррррр!!!» – выжимает все из старенькой «буханки» водитель.

– Опергруппа, срочно проследовать в школу!!! Опергруппа, срочно проследовать в школу!!! – не унимается рация.

Водитель бьет по тормозам, и «буханка» проделывает длиною в стометровку тормозной путь возле школы. Не дожидаясь, пока остановится, мы выпрыгиваем из нее на ходу и бежим к открытой нараспах двери школьного входа. Нас здесь уже ждут. Забегаем в фойе. Куда? Вижу бьющую из открытой двери спортзала полоску света. Туда! Бежим. Нас встречает заплаканная вахтерша, которая не может найти себе места:

– Господи, горе-то какое! Я недосмотрела! Господи! Что творится-то! Нелюди!

В спортзале стоят две взволнованные женщины, в распахнутых пальто, со снятыми головными уборами и растрепанными волосами. Они, видимо, тоже совсем недавно примчались в школу по вызову вахтерши.

В дальнем углу спортзала стоят брусья, рядом с ними лежат маты. На матах с пустым взглядом, направленным куда-то в небытие, сидит девочка. На вид ей тринадцать-четырнадцать лет. Не больше. Сверху на девочке старая школьная форма, где-то местами засаленный фартук. Колготки, трусики и сапожки разбросаны рядом. Девочка сидит на матах голой попой. На ее тонких белых бедрах капельки и мазки крови.

– «Скорую» вызвали?

Вахтерша продолжает причитать. Директор и классный руководитель молча стоят в оцепенении.

– «Скорую» вызвали?! – уже ору я.

Одна из женщин, стуча каблуками по деревянному полу спортзала, бежит к расположенному в учительской телефону.

– Что случилось? – Я хватаю вахтершу. Призываю ей успокоиться и подробно все рассказать. Девочка продолжает отрешенно смотреть в одну точку.

– Ой, господи! Что подонки наделали! Надругались над малышкой.

– Успокойтесь, – еще раз строго обращаюсь я к вахтерше. – Рассказывайте по порядку.

Пожилая вахтерша несколько раз жадно схватила воздух:

– Обход я стала делать. Слышу шум в спортзале. Заглядываю. А тут такое!

– Кто это сделал? Вы их знаете, раньше видели?

– Темно в спортзале было, миленький. Не разглядела я их, дура старая. Побежали они, толкнули меня, я и упала. А они разбежались!

– Сколько их было?

– Ой, миленький. Трое или четверо.

 
                                     * * *
 

В карете «скорой» сопровождаю девочку вместе с ее классной руководительницей в больницу. Осмотр врачей выдает вердикт: «В госпитализации не нуждается». И уже на нашей «буханке» мы: я, девочка и ее классный руководитель – приезжаем к нам в отдел. На стуле в моем кабинете девочка продолжает сидеть все с тем же отрешенным выражением лица. В кабинете скопилось большое количество сотрудников, руководителей. Девочка молчит и не реагирует на вопросы. Я вместе с ее классной руководительницей выхожу в коридор.

– Надо ее родителям сообщить.

– Вы знаете, она у нас из неблагополучной семьи. Если сейчас родителей и найти – они оба пьяные будут. Отец еще и изобьет ее, если узнает. Ой, не знаю, что и делать. Сегодня она у меня ночует.

– То, что она сейчас молчит и ничего не говорит, – это от шока?

– Вы знаете, не только от шока. Она у нас девочка особенная…

Тут классный руководитель начала объяснять мне, в чем заключалась особенность девочки. Если бы этот разговор состоялся сейчас, достаточно было одного слова — аутизм. Но тогда мы таких слов не знали. Тебе, мой читатель, наверное, сейчас на ум приходят такие слова, как «резонанс», «Следственный комитет», «СМИ», «уполномоченный по правам ребенка» и т. д. Все неправильно. Почему? Потому что 90-е. И с девочкой, и с этой ситуацией сейчас разбираться только нам – ментам.

– И долго она так может молчать?

– Долго, – отвечает ее классный руководитель, – я даже не знаю, сколько это продлится. Неделю? Месяц?

– А она читать, писать умеет?

– Умеет. Она вообще девочка умненькая. Она такие задачки решает, что не все ее одноклассники могут. Но это только если с ней индивидуально заниматься. А кто это будет делать? – Здесь она выдохнула. – У меня тоже семья, как могу – стараюсь, помогаю.

– А может, ее… в спецшколу надо было?

– В спецшколу – это с двумя пересадками через весь город. Переживали за нее. На уроках сидит – и ладно. Тройки уж рисуем ей. Переживали за нее, думали, в городе что случиться может с ней. А оно – вон где…

Девочка, по-прежнему молча, сидела на стуле, не реагировала на вопросы и отрешенно смотрела в свою пустоту.

Самые циничные из сотрудников вскоре покинули мой кабинет: «Нет заявления, нет показаний – значит, нет потерпевшей. Значит, нет дела». А откуда ему взяться, этому заявлению, сука?! Если девочка молчит? Если девочка будет продолжать и дальше молчать, значит, переночевав сегодня у своей классной руководительницы, завтра… она пойдет в школу! В ту самую школу, где ее будут ждать те безнаказанные, которые сегодня надругались над ней. Те, которые к концу дня обязательно осознают свою безнаказанность, осознают ее каждой клеточкой своего организма, охереют от нее и будут ей упиваться, а потом… за ними появятся другие и следующие. А значит, то, что произошло сегодня в спортзале, сможет произойти и завтра. Пусть не в спортзале. В любом другом кабинете. На школьном дворе. Нет! Девочка должна заговорить! Сегодня! Любой ценой!

Вскоре мы остаемся в кабинете втроем: я, девочка и ее классный руководитель.

За темным окном кружится снег, а передо мной сидит молчаливая, живущая сейчас только в себе самой девочка.

 
                                     * * *
 

«Девочка должна заговорить!» – не унимался внутри меня тот, который не хотел, чтобы завтра с девочкой повторилось тоже, что произошло сегодня. Он не хотел, чтобы завтра ее снова повалили на маты, заткнули ей рукой рот, стащили трусики и снова надругались над ней. Он говорил:

– Ну ты же, сука, умный, ты же учился. И не в хуевой школе и не хуево. А потом ты еще, сука, учился на мента и на юриста, ты ж с образованием ебучим, которое охуенно помогает тебе сейчас! Ну, вспоминай же! Тебя же учили!

– Но меня не учили, – оправдывался другой, – меня не учили, что делать, когда за темным окном кружится снег, а перед тобой сидит молчаливая, страдающая аутизмом девочка. Меня не учили, что надо делать с молчаливой изнасилованной девочкой, страдающей психическим заболеванием.

– Девочка заговорит! И заговорит сегодня! Думай!!!

Снег уже кружится не за окном, а вокруг меня. Я вышел из отдела и иду по глубоким навалившим сугробам. Снег кружится вокруг меня, колючками тая на лице. Злой ветер закрывает мои ресницы, наметая снежинки мне прямо в глаза. Сегодня вокруг меня кружится снег, а завтра девочку положат на маты, завтра с нее стянут трусики и завтра над ней снова надругаются. На ветру мерзлыми пальцами я пересчитываю свою наличность. Я собрал ее со всех карманов. А потом еще искал монетки по ящикам стола, а одну монетку я достал даже из пыли под ножкой шкафа в кабинете. Ничего, до зарплаты недалеко, сигареты постреляю, не убудет от гордости. Я волочусь до единственного круглосуточного магазина в нашем районе, вываливаю перед кассиром всю наличность и беру самое большое и самое дорогое мороженое. Несу его, обернутое в красивую радужную фольгу, стараясь не касаться его самого. Мерзлыми пальцами держу лишь за кончики фольги. Хочу, чтоб оно нигде не подтаяло. Я захожу в кабинет и протягиваю его девочке. Она поднимает глаза. Она поднимает глаза! Еб вашу мать, она поднимает глаза!!! Девочка, которая несколько часов смотрела лишь в себя, сейчас поднимает глаза!!! Она берет в свои маленькие ручки завернутый в красивую фольгу большой кусок сладкого холода. Смотрит на него, а затем своими маленькими пальчиками начинает его неловко, но аккуратно открывать. Это маленькая, из неблагополучной семьи девочка, которая, может быть, мороженое пробовала всего несколько раз в своей жизни, а может быть, и не пробовала вообще, раскрывает перед собой огромную сладкую детскую сказку. Мороженое пахнет шоколадом, пломбиром, красной клубникой и незнакомым ей зеленым киви. Она не сразу решается попробовать его. Но затем все же откусывает от него маленький кусочек, а затем еще один. Затем продолжает откусывать от огромного пломбира маленькие кусочки, а когда белая холодная крошка намеревается упасть на пол, спешно подхватывает ее своими маленькими пальчиками и отправляет в ротик. Еще маленький кусочек и еще. И вот она поднимает глаза на меня.

Сейчас надо аккуратно, очень аккуратно надо взять эту показавшуюся тоненькую ниточку и бережно, бережно тянуть ее.

– Как тебя зовут?

– Аня.

– Ты их раньше видела? Может быть, в школе?

Я думаю над интонацией каждого звука, каждого слова, лишь бы не оборвать эту тоненькую ниточку. Над самими вопросами думать не нужно. Параграф учебника криминалистики «Допрос потерпевшей по делу о групповом изнасиловании» автоматически всплывает в моей голове. Нет, маленькая девочка, больше над тобой никто не надругается. «На каком этаже ты их видела? Из каких кабинетов они выходили? Как друг друга называли по именам в спортзале? За каким столом они сидят в школьной столовой?» Девочка аккуратно, чтобы из фольги не выпало ни капли сладкого мороженого, кладет его на стол, берет чистый А4, ручку и начинает рисовать, как стоят столы в их школьной столовой. Ее слова я записываю на другом листе. Затем беру листки, иду в соседний кабинет, где сидит ее уставшая классная руководительница, переписываю и перерисовываю все для нее. Она вскакивает с места, спешно ищет в сумочке небольшую телефонную книжку-блокнот с номерами других учителей и кидается к телефону. Через некоторое время благодаря тихим рассказам девочки и настойчивым звонкам классного руководителя все насильники установлены. Я вытащил из больной аутизмом девочки все то, что мне было нужно. Все то, что мне было нужным, для того чтобы больше никто и никогда не надругался над ней. Я взял составленный на бумаге общими с классной руководительницей усилиями список насильников и понес его в кабинет к Комару. Положил листок перед ним:

– Надо вызывать прокуратуру и ехать всех задерживать.

Комар посмотрел на список и обомлел:

– Как ты ее разговорил?

Я мог бы сейчас сказать: «Через мороженое», но вместо этого просто решительно повторил:

– Надо вызывать прокуратуру и ехать задерживать.

Стоматология
Рассказ в трех частях

Диспансеризация

Существует мнение, что в поликлинике МВД работают самые плохие врачи. Не берусь сразу их всех хаять, и даже напротив. Но, дорогой читатель, повторю: есть такое мнение. Объясню, чем оно обосновано. Врачи поликлиники МВД имеют дело в принципе со здоровыми людьми. Почему? При поступлении на службу каждый кандидат проходит медкомиссию. Патология? Ой, конечно, сразу «нет». Да человек с патологий просто сам не придет устраиваться на работу в полицию, Ну не дурак же он. Порок? Тоже сразу «нет». Проблемы со зрением? Ой, как вас жалко, надо лечиться. Но… Вы не наш клиент. Шумы, учащенное сердцебиение – ну конечно «нет, нет, нет». Таким образом, уже сама первоначальная медкомиссия отбрасывает всякий дефект, оставляя для этих врачей людей практически здоровых. Дальше. Каждый год все сотрудники проходит диспансеризацию. Серьезно заболел? Всё, нам вас жаль, но… Увы, вы комиссованы, продолжайте наблюдение у узких специалистов. ОРВИ, гастриты, реабилитация после командировок на Северный Кавказ да давление у старожилов службы – вот все, что, в общем, остается у врачей поликлиники МВД. О диспансеризации поговорим подробнее. Ее, в отличие от простого гражданина, сотрудник полиции проходит каждый год (простой гражданин – раз в 3 года). И она обязательна. Причем обязательно не только пройти ее, но и уложиться во время, данное на ее прохождение. Простому гражданину на прохождение диспансеризации дается один день. В полиции дается один день на прохождение диспансеризации целого подразделения. Работают в подразделении 200 сотрудников – все должны пройти диспансеризацию за один день. Если подразделения небольшие – их диспансеризации объединяют. Вообще диспансеризация проходит очень быстро. Это совсем не то, что пройти медкомиссию при приеме на работу в полицию. Не помню за 20 лет службы, чтобы я хоть раз задержался в поликлинике до обеда. Стандартная процедура почти в любом кабинете:

– Жалобы есть?

– Нет.

Здоров. Годен. Подпись врача. Печать. И ты идешь к следующему специалисту. Очереди бывают только при сдаче анализов, прохождении флюорографии, ЭКГ да в кабинете окулиста.

Вообще с годами службы я так приловчился, что процедура прохождения медкомиссии у меня стала занимать менее часа. Главное – пораньше проснуться и первым занять очередь в процедурный кабинет на сдачу анализа крови. Далее стандартно: «Жалобы?» – «Нет». Здоров. Годен. Подпись врача. Печать.

Никогда не бывает очереди к двум специалистам: к психиатру и к стоматологу. По этой причине их все оставляют на потом. После них следует лишь итоговый прием терапевта, больше напоминающий дружескую беседу:

– Жалобы?

– Нет.

– Желудок?

– Да. Временами чуть-чуть.

– Меньше жирного, копченого. Картофельный сок.

Тем, кто курит, советуют курить бросить. И всем желают не болеть. Вот и вся диспансеризация.

Как я уже сказал, нет очередей в кабинеты психиатра и стоматолога, но по разным причинам. К психиатру нет очереди, потому что в милиции психов не может быть по определению. На самом деле: как ты можешь быть психом, если тебя уже взяли на работу в милицию? Поэтому там всегда стандартно:

– Жалобы?

– Нет.

– Травмы головы были?

– Нет.

Здоров. Годен. Подпись. Печать.

В кабинет стоматолога очереди нет по другой причине. Садится человек в их полулежащее кресло.

– Лечить зубы будете?

Нормальный человек, если он на сегодня не планировал лечить зубы, конечно, говорит:

– Нет.

Получает свое: «Здоров. Годен. Полость рта санирована». Подпись. Печать. И идет к терапевту. Если вдруг случается редкостный ответ: «Да, буду лечить», медкарта сотрудника без всяких в ней подписей закрывается. Прохождение медкомиссии приостанавливается. Сотруднику предлагается взять талон на общих основаниях. Но поскольку на этот месяц все талоны уже разобраны и прием расписан, придется записаться на следующий месяц. В этот момент всякий нормальный человек, понимая, что прохождение диспансеризации сейчас затянется на несколько месяцев, меняет свой ответ на подталкиваемое ему:

– Нет. Лечить не буду.

Получает в медкарту: «Здоров. Годен. Полость рта санирована». Подпись. Печать. И идет к терапевту.

Все пройденные за 20 лет службы медкомиссии слились в моей памяти в одну. Запомнился лишь один случай. Дело было в кабинете психиатра.

На титульном листе медкнижки каждого сотрудника полиции есть надпись, свидетельствующая о его отношении к курению. Выглядит она по разному: «Не курит», «Не курит», «Курит», «Курит», «Курит, курит». Но запись обязательно есть. Медицинский смысл ее мне незнаком. Однако я как-то раз слышал следующую историю. Не утверждаю, что она правдива, дорогой читатель, но все же тебе ее перескажу.

«Как-то в одной из больниц врачи после изучения результатов флюорографии одного из пациентов собрали консилиум и стали готовить пациента к срочной операции, т. к. рентген-фотография его легких свидетельствовала о наличии у него последней стадии рака. И натурально положили бы его под нож хирурга, если бы эта рентген-фотография не попалась бы на глаза одному старому врачу-алкоголику с аннотацией «IV стадия».

– И что вы собираетесь делать? – спросил он у консилиума.

– Как что? Экстренная госпитализация. Анализы. Подготовка к операции.

– А где ваш пациент?

– За дверью. В коридоре.

– Пусть зайдет.

Мрачнее тучи в кабинете появился мужчина средних лет.

– Курите? – спросил его врач-алкоголик.

– С 14 лет.

– Это, – размахивая огромным негативом над столом, за которым собрался консилиум, произнес опытный, но пьющий врач, – НОРМАЛЬНАЯ флюорография легких заядлого курильщика, без всяких там метастазов! А вы, молодой человек, – обратился он к мужчине, который только что был готов выслушать смертельный приговор, – идите. Вы, ну, за исключением, правда, того, что курите, здоровы.

– Здоров? – И внезапно ставший самым счастливым человеком на земле мужчина поскакал из больницы. Дальше: курить, пить. В общем, жить. Может, курить когда-нибудь потом и бросил».

Как я уже сказал ранее, я не уверен в правдивости данной истории, дорогой читатель. Но другого смысла записи «Курит, не курит» на медкартах я не вижу. Может, они необходимы, чтобы не паниковать перед флюорографиями легких курильщиков и, наоборот, сразу заметь патологию у некурящего человека.

В апреле 2009 года я собрал в кулак силу воли и сделал так, чтобы запись «Курит» на моей медкарте превратилась в «Курит». И с такой записью я быстренько перемещался из кабинета в кабинет при прохождении очередной диспансеризации. Пока не дошел до кабинета психиатра, где, как обычно, не собирался долго задерживаться. Взяв в руки мою медкарту, врач-психиатр не стал торопиться делать в ней отметку о моей профпригодности, он даже не торопился ее открывать. Его взгляд целиком был занят изучением надписи «Курит». Оказалось, что она для него представляла личный интерес.

– Бросили курить?

– Да, – гордо сказал я.

– Давно?

– Уже полгода.

– С такой-то работой. Угрозыск, – завистливо покачал головой пожилой врач. – А как, простите, бросили?

Я охотно поделился с ним секретом своей победы над пагубной привычкой. Рассказал, что пытался бросить несколько раз. Поступал по-разному. Но успешной оказалась методика, когда резко отказываешься от курения. Не снижаешь количество выкуриваемых за день сигарет, а просто не куришь, и все.

– И не надо заменять сигареты чем-то, – объяснял я психиатру, – ни жвачкой, ни семечками. Не курить, и все. Да, первые пять дней уши в трубочку сворачивались. Терпел, как только мог. А потом отпустило. Сейчас даже во сне не курю.

– А снилось?

– Вначале да, – улыбаясь, сказал я.

– А… – и тут пожилой психиатр сделал паузу, – когда выпьете, не тянет?

– Нет, – ответил я.

– Молодец, – сказал врач и поставил в медкарте стандартное «здоров-подпись-печать». – Мне бы так.

– Попробуйте как я, – сказал я ему, выходя из кабинета.

Дальше быстренько посетил стоматолога. Потом терапевта. Где, по обыкновению, получил итоговую положительную отметку о прохождении диспансеризации. Сдал медкарту в регистратуру, чтобы в следующий раз взять ее оттуда ровно через год, и побежал на работу.

Вот, дорогой читатель, я вкратце познакомил тебя с тем, как проходят медкомиссию сотрудники полиции. Необходимо это было для того, чтобы перейти к следующей части моего рассказа.

Алексей Моисеевич

Начался 2014 год. Страна жила ожиданием большого праздника – спустя 34 года наша Родина должна была снова принять у себя олимпийский огонь. Завершалось строительство крупнейших спортивных объектов, железнодорожных и автомобильных дорог, многих других объектов инфраструктуры. Обновлялись вокзалы и аэропорты. Чтобы достойно принять и провести Олимпиаду, этот грандиозный спортивный праздник, трудились тысячи, а может, и миллионы граждан России. Не прошел этот праздник и мимо сотрудников Министерства внутренних дел. Но… «Для милиции праздник, что для лошади свадьба». Эту фразу я услышал, будучи еще курсантом школы милиции, когда нас первый раз отправили на охрану общественного порядка при проведении праздника – Дня города.

В стране шла подготовка к обеспечению на период Игр беспрецедентных мер безопасности. А для качественного выполнения такой задачи требовалось большое количество полицейских. Понятное дело, что сотрудники полиции одного только Краснодарского края с этим бы не справились. Поэтому со всей страны в Сочи, на время проведения Олимпиады, готовились поехать тысячи полицейских. Разнарядка на количество выделяемых сотрудников пришла в каждый, даже самый маленький отдел полиции по всей стране. Не миновала эта задача – предоставить определенное количество сотрудников для командировки в Сочи – и районный отдел полиции, который я на тот момент возглавлял. Персональная ответственность за подготовку и отбор сотрудников, которым надлежало отправиться в командировку, лежала на мне, как на руководителе, и на моем заместителе, курирующем кадровые вопросы.

Сотрудники кадрового аппарата МВД нашего региона сразу предупредили меня и моего зама: «Готовите список сотрудников, кто поедет. И еще такой же список резерва». Мы сразу не поняли смысл такой постановки вопроса. Прояснилось все позже. После проверки личных дел и прохождения психологических тестов на стрессоустойчивость из всего списка годным для поездки в Сочи был признан только ОДИН (!!!) сотрудник. Требования, которые предъявлялись к командируемым, были колоссальными: определенный срок службы в полиции; навыки, подтвержденные текстами последних аттестаций; отсутствие действующих и наложенных взысканий за последний год и полное отсутствие каких-либо, даже самых маленьких темных пятнышек в служебной биографии за все время службы.

Единственным сотрудником нашего отдела, кто попал в список достойных, оказался Алексей Моисеевич. Ему было около 50 лет, работал он в органах уже лет 30. Все время трудился в одном и том же родном ему отделе полиции. За это время дослужился всего лишь до небольшой должности – начальника отделения по делам несовершеннолетних. Хотя эта должность ему очень подходила. Другого карьерного роста он, видимо, не хотел сам. Был исполнительным, добрым, никогда не имел взысканий по службе, не пил. Романов не крутил. Был не женат, хотя работал в коллективе, целиком состоящем из женщин. Когда руководству, хотя это случалось достаточно редко, приходилось его ругать, воспринимал это очень эмоционально. Переживал. Когда говорил о каком-то оступившемся подростке, которого суд отправлял в места не столь отдаленные, всегда искренне добавлял: «Можно было помочь». Его немногочисленные подчиненные-женщины относились к нему с заботой.

В этот же день, когда мы с моим кадровиком получили известие из управления кадров о том, что все наши кандидатуры, за исключением Алексея Моисеевича, забракованы, мы подготовили новый список. Часть сотрудников из него после проверки вошла в список достойных, присоединившись к Алексею Моисеевичу, часть была опять забракована. Так продолжалось несколько раз. Пока мы наконец не составили список сотрудников, которые по всем критериям подходили для несения службы на Олимпийских играх. Но этот список был конечным. Т.е., придя к нему, мы перебрали уже всех сотрудников отдела. И если бы сейчас кто-то из списка достойных выбыл бы из строя, сломав, например, не дай бог, ногу или руку, заменить его было бы просто некем! Если только выдать за сотрудника полиции нашего служебно-розыскного пса по кличке Казбек. Но шутки в сторону. Ситуация была крайне серьезная. Как говорится, государственного масштаба.

Теперь сотрудникам из списка предстояло пройти внеочередную диспансеризацию. В назначенный для них день, в сопровождении моего зама-кадровика, с утра явиться в поликлинику МВД, сделать пи-пи, предоставить свой пальчик для забора крови в процедурном кабинете, пробежаться по кабинетам, получить стандартные выводы врачей «здоров, годен», пойти получать новое обмундирование (обязательное условие) и оформлять командировочные документы. Этот день настал, сотрудники из списка в сопровождении кадровика прибыли в поликлинику.

На этом этапе я не ждал какого-либо подвоха или удара судьбы. Это были здоровые мужики (по-другому никак не могло просто быть!), тем более что два месяца назад мы всем отделом как раз прошли медкомиссию. Им надлежало просто сейчас повторить это. Но я, привыкший все контролировать, ближе к обеду все ж таки решил позвонить своему заместителю и поинтересоваться, как идут дела.

– Алло! – кричал в трубку кадровик. – Нормально всё! До стоматолога дошли. Сейчас вот у кабинета собираемся.

– Хорошо. Как пройдете, все равно набери.

«А, ладно, можешь и не звонить, – уже после того, как положил трубку, мысленно сказал я своему заму. Медкомиссию, считай, прошли, обрадовался я. Действительно, сотрудникам сейчас осталось только по очереди запрыгнуть в кресло стоматолога. Получить там подпись. И дежурно пройти терапевта. Но радоваться было рано…

Через два часа ко мне в кабинет зашли мой заместитель и Алексей Моисеевич. По их виду я сразу понял, что произошло что страшное. Кадровик с безучастным видом сел за стол, перпендикулярно прилегавший к моему. Мыслями он был уже где-то в поисках работы на гражданке. Зачем-то пару раз вынул телефон, что-то там посмотрел и снова убрал. Может, на «HeadHunter» уже зарегистрировался. Алексей Моисеевич, как зашел в мой кабинет, дальше двигаться вообще не смел. Головной убор не снимал. Был красен. То пытался встать по стойке смирно, то начинал переминаться с ноги на ногу, видимо понимая, что сейчас, как уже ни стой, все равно ничего не поможет. Вид у него был такой, как будто именно на его участке немцы прорвали оборону Москвы. Оба молчали. Тогда следовало начинать мне:

– И-и-и-и-и-и?! Что?!

– Мы не прошли медкомиссию, – выдал кадровик.

У меня потемнело в глазах. Впору на «HeadHunter» регистрироваться было и мне.

– Как?

– Вернее, все прошли. Алексей Моисеевич не прошел.

Полегчало. Но не сильно.

– Как не прошли? Ты же мне сказал, что вы уже у терапевта.

– У стоматолога, – извиняясь, поправил меня кадровик. – Стоматолога-то Алексей Моисеевич и не прошел, – выдохнул зам.

– А как он мог его не пройти?!

– У него гнилые зубы.

– И-и-и-и??!! У нас что теперь, кто с гнилыми зубами, медкомиссию не может пройти!!!

– Чтобы ехать на Олимпиаду – нет.

Молчание.

– И что, вообще никак?

– С Алексеем Моисеевичем, наверно, да. Никак.

Опять молчание, прерываемое только звуками переминания Алексея Моисеевича с ноги на ногу.

– Сколько у него больных зубов?

Кадровик назвал цифру меньшую, но почти равную количеству зубов, которые должны быть во рту у нормального взрослого человека.

Алексей Моисеевич переминался с ноги на ногу. Кадровик молчал. Я думал. Нет, нельзя сейчас вот так, пройдя такой путь, такое сито отбора, вот так постыдно сесть в лужу. Надо было что-то делать.

– В какой больнице у него сейчас обнаружили кариес? – с этим вопросом я вцепился в кадровика.

Он посмотрел на меня вопросительным взглядом. Словно я забыл, в какую больницу он с утра повез подчиненных. Я повторил вопрос:

– В какой больнице у него сейчас обнаружили кариес?

– В нашей.

– Правильно. А у него зубы вчера, что ли, гнить начали? Какого хрена его тогда два месяца назад вообще к работе допустили! Он же последнюю диспансеризацию два месяца назад только прошел! Как же они его тридцать лет смотрели и писали, что он здоров?! Они что, рта его ни разу не видели?! Значится так, сейчас едете обратно в больницу. Сажаешь его к ним в кресло, и пусть лечат. Сколько времени до отъезда отряда осталось?

– Две недели.

– Ну вот и пусть лечат. По два зуба в день. Еще выходные останутся. А если не будут, предупреди их: человека в списке мы менять не будем, а на них мы напишем докладную записку министру. О том, каким образом врачи-стоматологи в медсанчасти МВД проводят диспансеризацию.

– Наверное, так и придется сделать.

– Не наверное, а точно. Пути-то другого нет! А вы, – я перевел взгляд на готового упасть в обморок Алексея Моисеевича, – вы, товарищ Сникерс, зубы-то свои почему не лечили?

Алексей Моисеевич стал еще краснее, вытер пот со лба, опустил глаза и стыдливо выдавил из себя:

– Боюсь.

Кадровик еще несколько минут молча сидел у меня в кабинете. Затем скомандовал Алексею Моисеевичу:

– Поехали.

Алексей Моисеевич, обнаружив для себя, что есть надежда на то, что он не будет «предателем», что на нем не будет груза, что он подвел весь отдел своим страхом кресла зубного врача, выходя из кабинета, оптимистично выпалил:

– Два зуба можно просто удалить!

Кадровик действительно в тот день повторно усадил Алексея Моисеевича в кресло стоматолога и уговорил врачей приняться за его лечение. Но не менее важное – это то, что он… и самого Алексея Моисеевича, годами не лечившего свои зубы, уговорил сесть в это кресло. Не знаю, что было труднее. Следующие две недели Алексей Моисеевич провел в кабинете стоматолога. Если он изредка и появлялся на работе, то обязательно прикрывал свой рот носовым платком и в ответ на приветствия мог только страдающе что-то простонать. В указанный срок врачи уложились. В ответственную командировку Алексей Моисеевич ехал с абсолютно здоровым ртом.