Текст книги "Пятое октября. Сборник рассказов"

– Ну, вот мы и пришли. Я сейчас здесь живу. Может, зайдешь? Чаем угощу. У меня и покрепче что есть. – Она улыбнулась.

– Покрепче не надо. Хватит чая.

Мы поднялись на пятый этаж и зашли в обставленную дорогой мебелью квартиру.

– Проходи на кухню. Располагайся. Я переоденусь.

Выполнив рекомендации Наташки, я уселся за большим кухонным столом. Через минуту в легком коротком синем халатике на кухне появилась и сама Наташка. Она проворно расставляла на столе чашки и блюдца. Несколько раз пробежала возле меня, чтобы потом появиться на кухне снова с вазочками конфет и печенья. Каждый раз, когда она легкими, быстрыми, воздушными прыжками своих босых ног пробегала мимо меня, мне казалось, что делает она это все ближе и ближе ко мне. «Только бы сейчас не дотронуться до нее», – пронеслось в моей голове. Когда в следующий раз она появилась на кухне, ее коротенький халатик, казалось, держался застегнутым только на слабо завязанном тоненьком пояске.

– Вот сахар, – сказала она и потянулась за сахарницей прямо надо мной.

«Нет, нет, нет!» Но я уже вел своей рукой там, где мгновение назад был ее синий халат. «А-а-ах». Все та же нежная кожа, все те же небольшие упругие груди, те же мягкие ягодицы. «Ах, чертовка! Ты заранее была уже без трусиков! А вот и неожиданность – твой лобок теперь гладко выбрит. А запах твоей женской влаги остался прежним. Запах твоей влаги, которая, не успел я дотронуться до тебя, уже заполнила всю твою промежность и, казалось, сейчас вот-вот переполнит ее и начнет капать на пол. Или просто потечет по твоим белым бедрам».

Она, упершись руками в стол, задрожала. Соски ее сжались и напряженно торчали. Каждой клеточкой своего организма она сейчас бешено желала принять внутрь себя твердую мужскую плоть. «Сука». Это короткое емкое слово, как ни одно другое, подходило ей в эту секунду…

…Обнаженные, ничем не прикрытые, мы лежали на просторной кровати в уютно обставленной спальне. Она, изнеможённая, обвилась на мне, как змея, и, казалось, спала.

– Я покурю? – тихо спросил я.

Не в силах ответить, она лишь едва кивнула головой, лежащей на моей груди. Стараясь не побеспокоить ее, я протянул руку и пододвинул на край стола массивную узорчатую пепельницу. Затем так же аккуратно, стараясь ни одним движением не нарушать дремоту лежащей на моей груди блондинистой головки, достал из кармана небрежно повешенных на спинку стула брюк пачку дешевых сигарет без фильтра и закурил. Несмотря на то что окно в спальне было открыто, комната быстро заполнилась едким дымом. Превозмогая себя, она поднялась, забрала у меня только что закуренную сигарету, затушила ее в пепельнице и выкинула в распахнутое окно. Накинув тот же синий коротенький халатик, подошла к шкафу, из антресоли достала пачку «Marlboro» своего мужа и протянула мне:

– Здесь эти кури. – Запахнув халат и завязав на нем пояс, добавила: – Ты пока еще полежи, отдохни, а я приводить себя в порядок начну. Мне за ребенком в садик скоро идти.

После этой встречи последовала еще одна, и еще одна, и еще, и еще. Вскоре наше желание снова увидеть друг друга и слиться телами стало непреодолимым. Мы встречались при каждой удобной возможности, не боясь, что нас увидят вместе на улице или заходящими вместе в ее подъезд.

Нашими встречами мы словно добирали необходимые моменты счастья, которые не смогли испить за предыдущие годы жизни. Мы становились безумцами, опьяненными друг другом. Наши встречи не всегда случались у нее дома, часто мы просто бродили по уже становившемуся осенним лесу или сидели на берегу тихой речки. Но одно было в наших встречах неизменным – это то, что каждый раз мы наслаждались физическим ощущением друг друга. Мы приближались к тому состоянию, когда в лучшем случае, несмотря на наличие малолетних детей, рушатся семьи, а в худшем, от понимания того, что быть вместе все-таки не получится, случаются убийства и самоубийства, случаются душевные расстройства, достойные лечения в психиатрической клинике. Я понимал, что с каждой нашей встречей мы приближаемся к неизбежной катастрофе. Надо было с этим заканчивать. Мы очень быстро зашли слишком далеко. Как будто с момента нашей встречи сразу обрушились в какую-то пропасть. И ничего не понимали и не видели до того момента, пока скорость падения не стала запредельной. Наши нескрываемые отношения стали видны окружающим уже просто невооруженным глазом. Нас спасало лишь то, что ее муж был в постоянных отъездах, а моя жена была целиком погружена в любовь к недавно появившемуся маленькому существу. Но этому рано или поздно должен был прийти конец. Надо было расставаться. Резко и бесповоротно. Именно такой разговор я приготовил для нашей следующей встречи с Наташкой. И он состоялся. Но только в очень неожиданной для меня форме.

На встречу я пришел пораньше. Стоял, ждал ее и готовил слова для нашего разговора. Вот она и идет. Нет! Не идет. Бежит! Растрепанная, ненакрашенная, волосы не уложены. Просто бежит. По ее виду я сделал вывод, что у нее очень мало времени и что она сейчас куда-то и зачем-то очень сильно спешит. Подбежав ко мне, она схватила меня за руку и потащила к первому открытому подъезду. Поднявшись на площадку между вторым и третьим этажом, она, задыхаясь, начала торопливо говорить:

– Встреч больше не будет… Фу-у-у-у… Расстаемся… Никаких встреч…

Затем, немного отдышавшись, также торопливо и импульсивно продолжила:

– Мы не говорили про это… но, я знаю, ты сидел.

– Я завязал! – Мои глаза наполнились кровью.

– Нет, нет, не то… Фу-у-у-у… Нас обокрали позавчера… Дверь выломали… Муж как раз приехал. Милицию вызвал. Я знаю – ты как раз за кражи сидел…

– Ты что?!!!

– Нет, нет, нет!!! Вообще сейчас не то, про что ты подумал! Как я могла на тебя подумать?! Ты что?! Тут другое. В общем, милиция приехала… Собака там… Кисточками по квартире какие-то порошки мазали, отпечатки пальцев у нас взяли, стали по соседям ходить. А тут соседка наша возьми и скажи: «Наталья с мужчиной в подъезд заходила». Не знаю, что на меня нашло, я как пошла на нее орать. Ну, она, видать, испугалась да и на попятную пошла – обозналась вроде. Ну, милиционер дальше пошел, а муж мой этот разговор слышал, понимаешь?!

– Много украли?

– Да нет. Главного, муж сказал, не нашли. Но это ерунда. Вообще ерунда, что украли. Муж изменился. С той секунды, как слова соседки услышал, изменился вообще. Третий день угрюмый ходит. Я вообще до этого дня думала, что я для него вещь. Внимания на меня он давно никакого не обращал. Родила. Молодец. Сиди готовь. С ребенком занимайся. Куда я ходила, с кем я ходила, безразлично ему было. Иногда мне казалось, что он просто не видит меня. Спали когда вместе, я вообще забыла. А вчера весь день звонками с работы задолбал. На обед домой приехал! Отродясь такого не было! Проверяет. Вчера весь вечер молча просидел, а потом говорит: «Узнаю – все отберу. А первое – ребенка». И спать пошел. – На этом месте она заплакала. И дальше говорила уже сквозь слезы: – Этого я не переживу! У него связи. Он ребенка отнимет. А я без ребенка умру! Я не смогу! Прости. Прости меня. Прости меня, тварь блудливую. Прости, что забыть тебя не смогла! Прости, что хранила тебя до сих пор в своем сердце! Что отдушинку свою, встретив, не захотела отпускать. Прости. За то, что любила, прости. Нет!!! За то, что люблю! Прощай. Все кончено. Прощай! – И она выбежала из подъезда.

Приступ душевной боли накрыл меня. Я сел на холодный подъездный бетон и беззвучно заскулил. Достал пачку все тех же дешевых сигарет. Но закурить просто не смог. Отчаянно скомкал пачку и бросил в угол. «Мы расстаемся». Эти слова я хотел сказать ей сегодня. Готовился к этому. Но, услышав эти слова от нее самой, сердце мое отказывалось дальше биться. Я просто в исступлении просидел в подъезде полчаса. А может быть, час. А может быть, и больше. Немного придя в себя, подобрав брошенную мною пачку сигарет, я, закурив, стал вспоминать слова, сказанные мне сейчас Наташкой. И на мою душевную рану наложился еще один страшный вывод.

«Нас обокрали позавчера… Дверь выломали… милиция приехала… кисточками по квартире какие-то порошки мазали, отпечатки пальцев у нас взяли… Узнаю – все отберу. А первое – ребенка… Этого я не переживу!.. Без ребенка я умру!.. Все кончено». Нет, Наташка, для меня сейчас как раз все то, с чем, я думал, окончательно порвал и что похоронил в своей памяти, только начинается. Сколько раз за все это время я был у тебя? Десять? Пятнадцать раз? «Мог ли я избежать этой ситуации?» – этот вопрос я задавал себе потом бесчисленное множество раз. Мог ли я избежать этой западни, которую для меня приготовила сама жизнь? Ответ «да» возникал как сугубо теоретический. На практике избежать ловушки, приготовленной для меня самой судьбой, я не мог. Один шанс на миллион, что эта ситуация пройдет сейчас мимо меня. Но судьба мне этот шанс не оставила. Ждать оставалось недолго. Два дня.

В этот момент я был дома. В маленькой однокомнатной квартире. Вместе с любящей меня женой и нашим маленьким ребенком. Я тайком смотрел на нее. И молил, чтобы судьба простила меня. Ради нее. Ради нее и нашего ребенка. Ради нее, которая поверила мне. Ради нее, которой я поклялся, что «завязал».

Позвонили в дверь. Я открыл. На пороге стояли два опера в штатском. Они ловко предъявили свои красные корочки и довольным тоном победителей официально спросили:

– Соловьев Николай Иванович здесь живет?

– Это я.

– Проедемте с нами.

Холодным потом спины я почувствовал, как ты, любящая меня и верившая в меня женщина, мать моего ребенка, оторвалась от детской кроватки и в ужасе схватила лицо руками, упала на колени, и из глаз твоих брызнули слезы. Я нашел в себе силы лишь повернуться к тебе и сказать:

– Я завязал, клянусь.

– Ха! – раздалось в подъезде. Вот это циничное, наглое и унижающее «ха!», которое сразу же дополнилось следующим: – Завязал?! Собирайся, Шпиц, побыстрей. В отделе расскажешь, как завязал.

Судя по довольному и откровенно наглому тону тех, кто сейчас стоял в подъезде, я мрачно осознал, что тот один шанс на миллион, на который я так надеялся, прошел мимо меня стороной.

Разговор в кабинете оперов сложился быстро, почти мгновенно. Если они заходят издали, спрашивают тебя про алиби, где ты был, кто это может подтвердить, то это хорошо. Значит, у них на тебя ничего нет. А сейчас они перешли сразу к делу. Они были на сто процентов уверены в свалившейся нежданно-негаданно на их головы удаче.

– Шпиц, ты подозреваешься в совершении кражи из квартиры гражданина Немова.

«Кого?» – вопросительно посмотрел я на них. Но этот безмолвный вопрос их просто не интересовал.

– Читать умеешь? – и один из них бросил на стол передо мной документ, который, как я и предположил два дня назад в подъезде, после последнего разговора с Наташкой, содержал улику, которая должна была перевесить сто тысяч других, оправдывающих меня улик. Даже если бы они у меня были.

Читаю. «Заключение эксперта». Из отпечатков пальцев, изъятых при проведении осмотра квартиры (адрес Наташкиной квартиры, где мы с ней проводили наши встречи, – значит, она теперь Немова), десять принадлежат ранее судимому гражданину Соловьеву Николаю Ивановичу. Ожидаемая мною улика помножилась еще и на десять. Остальные отпечатки пальцев, согласно тексту «заключения», принадлежали хозяевам квартиры. Ну а если я сейчас, граждане опера, скажу, что я знакомый товарища Немова? И бывал в его квартире на вполне законных основаниях: в гости заходил. Но опера, ожидаемо, лохами не оказались. И удачу свою они добросовестно перепроверили. Передо мной без лишних вопросов и разговоров легли еще два документа. Которые были, по сути, уже моим приговором. Так, первый документ. «Протокол допроса гражданина Немова». Того самого Немова, который пообещал своей супруге, что, если он узнает о том, что у нее есть любовник, лишит ее ребенка. Что он пишет? «Гражданина Соловьева Николая Ивановича я не знаю. Никогда его не видел. В нашей квартире его никогда не было». Ну, это логично. Второй документ. «Протокол допроса гражданки Немовой Натальи». «Гражданина Соловьева Николая Ивановича я не знаю. Никогда его не видела. В нашей квартире его никогда не было». Всё. Законные способы появления в квартире Немовых, из которой была совершена кража, моих отпечатков пальцев были отсечены. В юридическом мышлении оперов сложилась железная арифметическая формула: ранее судимый квартирный вор плюс его отпечатки пальцев в квартире, где была совершена кража, равно – виновен!

– Теряешь квалификацию, Шпиц! Отпечатки пальцев свои оставил! Раньше за тобой такого не водилось, – торжествовали опера.

«Раньше за мной и двери в квартиры ломать не водилось. Не заметили?» – хотел я сказать им, но решил, что это будет лишним и ненужным. Ну, опера, оставьте вы свою арифметику. Голову и разум свой включите! Я квартирный вор! Квалифицированный квартирный вор! Домушник, который любой замок в этом городе может шпилькой открыть, ломаю дверь?! Да еще оставляю в квартире десять (!) отпечатков пальцев! Пижоны, которые выломали дверь и обокрали квартиру Немовых, своих отпечатков не оставили, а я с тремя судимостями и двумя «ходками» их оставил! Квалифицированный квартирный вор-рецидивист и его отпечатки пальцев – это не плюс, это полюс! Это просто противоположный полюс!

– Так, Шпиц, вину свою признаешь? Отпираться тут… ну, сам понимаешь. Как говорится,«доказательств хватит на десятерых».

– Не признаю.

Говорить о том, каким образом на самом деле оказались в квартире Немовых мои отпечатки пальцев, я, естественно, не мог и не собирался. Но и ставить свою подпись под тем, что я совершил эту кражу, я не желал. Пусть у меня останется хотя бы какой-то мизерный шанс выпутаться из этой истории. И я выбрал путь, который давало мне наше гуманное законодательство. Отказался от дачи показаний.

Следак, который вел мое дело, согласился с арифметической формулой оперов. Согласился с ней и прокурор, который заключил меня до суда под стражу. Соглашалась с этой формулой и судья, которая с откровенной скукой вела мой процесс, на заседания к которой конвой доставлял меня из камеры СИЗО. Судье было все ясно, и она просто дежурно соблюдала правила и порядок судебного слушания. На одном из заседаний она официально спросила вышедшую к месту для дачи показаний гражданку Немову, давшую подписку «говорить правду и только правду», знаком ли ей гражданин, сидевший в клетке и имевший официальное название «подсудимый». Гражданка Немова Наталья, равнодушно посмотрев в мою сторону, официально еще раз подтвердила: «Гражданина Соловьева Николая Ивановича я не знаю. Никогда его не видела. В нашей квартире его никогда не было». А что еще она могла сказать на этом судебном процессе, да еще в присутствии своего супруга? А сегодня на процессе прокурор попросил, да нет, просто потребовал у судьи наказания для меня в виде «семи лет лишения свободы». И завтра приговор суда должен будет забрать у меня семь лет моей, ничего еще толком не видевшей жизни. А сейчас я лежу на нарах, смотрю на зарешеченную лампу тусклого электрического света и внутри себя вою, стону и плачу. Семь лет моей жизни! Господи! Не смею молить тебя и просить о чем-либо! Грешен! Предательством грешен. Предательством святой женщины. Поверившей мне и полюбившей меня. Родившей мне ребенка. Предательством этого ребенка грешен. Семь лет моей жизни! Ну почему вы все: опера, следак, прокурор, судья, – почему вы не хотите копнуть в этом деле чуть-чуть поглубже?! Почему вы «роете» и «копаете», только когда это нужно вам! Ну не могу я сказать, откуда мои отпечатки пальцев в этой квартире! Почему вы не хотите копнуть чуть-чуть глубже в наших, моей и Немовой Натальи, биографиях и узнать, что еще каких-то пятнадцать лет назад мы были с ней… одноклассниками!!! И десять лет (!) сидели вместе с ней за одной партой! Десять лет я сидел рядом с ней и рядом с ее запахом, а последние школьные годы этим запахом я просто жил. Ну не могу я сейчас предать эту девочку и ее запах! Не могу я предать тот день, когда она просто разрешила взять себя за руку. Разбитый нос, и разбитые кулаки, и полный металлической крови рот, когда мне пришлось за нее драться. Не могу предать тот первый, жаркий, подаренный ею поцелуй. Ту ночь, проведенную с нею в лесу после выпускного, и то прохладное утро на берегу тихой речки. И тот момент, когда она позволила обнять себя крепко-крепко и любить. С того момента запах ее девочки стал для меня запахом ее женщины. Первой моей женщины. А я стал первым ее мужчиной. А потом была какая-то в бессмысленности своей ненужная ссора. Ее отъезд и моя дворовая компания, в которой каким-то непонятным образом оказался старый зэк, который за бутылку коньяка научил меня, как без ключа открывается английский врезной замок…

Завтра у меня заберут семь лет моей жизни. И я буду стонать от вида слез той, которая поверила мне и родила мне ребенка. А если гражданка Немова не выдержит и на последних словах приговора закричит: «Отпустите его! Он мой любовник!» – тогда тоже будут слезы той, которая верила, но той, которая станет преданной. Какие из этих слез ты готов выбрать? Никакие. Я не хочу завтрашнего дня. Каким бы он ни был. Я не хочу его…»

Я закрыл дневник. Взял сигарету. Лег на диван в своем кабинете и поставил на стул рядом железную пивную банку-пепельницу. За окном стояла глубокая ночь. Закурил, выпуская длинные струи дыма в потолок. Встал. Я не хотел узнавать его «завтрашний день» из его дневника. День этот, безусловно, был. Я подошел к столу и включил компьютер. Залез в базу данных о лицах, ранее судимых. Вот он, Соловьев Николай Иванович, Шпиц. Сведения о последней судимости. Вот они, две интересующие меня даты: «Дата начала срока отбытия наказания» и «Дата конца срока отбытия наказания». Да. Между этими датами, день в день, от звонка до звонка, были помещены семь лет человеческой жизни. Гражданка Немова на суде больше ничего не сказала. Молча выслушала приговор и посмотрела вслед уводимому конвоем зэку, а может, и не посмотрела. А другая умывалась слезами, билась в истерике и кидалась на конвой. А потом, упав возле клетки, вцепилась зубами в решетку и беспомощно плакала.

Начав изучать биографию «интеллигентного», выглядевшего старше своих лет мужчины, я ошибся в том, когда он «завязал». Это произошло не восемь лет назад, а гораздо раньше.

Настало утро. Дежурство закончилось. В окно я увидел, как к отделу милиции в сопровождении родителей подошел сын «интеллигентного», выглядевшего старше своих лет мужчины. Они все вместе поднялись в кабинет следователя, который быстро, дежурно допросил юношу, сообщил ему и его родителям, что в отношении его никаких подозрений нет, и извинился за причиненные им проведенным обыском неудобства. Мать с сыном пошли к выходу из отдела милиции, а отец зашел ко мне в кабинет за своим дневником. Четыре общие тетради дневника лежали посередине стола. Возле стола стоял я. Мужчина, зайдя в кабинет, прикрыл за собой дверь, увидел лежащие на столе тетрадки и подошел вплотную к столу. Он, видимо, захотел спросить: «Читал?» Но я опередил его ответом:

– Дурак.

– Не тебе судить.

– Не мне, конечно. Твои семь лет. Не мои.

И вдруг для этого мужчины все эти дневники, все, что было в них написано, все, что было прожито, включая эти семь лет несправедливого заключения, стало каким-то копеечным, маленьким и мелочным. Он словно сейчас доподлинно осознал, для чего и зачем он сейчас живет. Он подошел к двери, поплотнее прикрыл ее и вернулся обратно к столу. И искренне-искренне обратился ко мне с вопросом:

– На моего сына вправду ничего нет? Или это так, только официально нет?

– На твоего сына ничего нет.

– Правда?

– Правда. – Я взял маленькую паузу и тоже с искренностью ответил ему: – Я даже больше тебе скажу. Скажу как опер, который в районе многое знает: твой сын не замечен ни в одной дурной компании и не связан ни с какими, даже с самыми маленькими криминальными делами. У тебя хороший сын.

Губы мужчины задрожали, и в одном из его глаз приготовилась слеза. Он подошел ко мне совсем вплотную, взял за плечо и сказал:

– Спасибо. Бывай, опер. Спасибо, – после чего взял со стола четыре тетради своего дневника и вышел на улицу вслед за своим сыном и женой.

Они втроем не спеша пошли от отдела. Женщина постоянно брала за плечо и руку сына и довольно и облегченно говорила:

– Ну вот, видишь, и в милиции люди работают, разобрались. Разобрались, сынок.

– Мама, там разбираться…

Не дав ему договорить «не в чем», она прервала его облегченностью своих фраз:

– Молчи, молчи! Разобрались. Бывает. Обошлось.

– Что «бывает»?

– Молчи, молчи, сынок. Обошлось. Обошлось.

Она символично шла между ними. Между двумя своими мужчинами. Одним совсем юным и другим, который выглядел старше своих лет. Она шла между ними, как будто внутри своей жизни, которая так долго не складывалась и в которой ей пришлось столько вынести. И она сейчас так дорожила тем, что у нее было. Так была этим счастлива и этим жила. Дорожила каждым волоском идущих возле нее мужчин.

Отец, идущий справа от нее, достал из кармана брюк свои неизменные дешевые сигареты без фильтра и закурил. Она, как будто одобрительно, погладила его по руке: «Покури, покури. Обошлось». Пройдя так несколько десятков шагов и дойдя до скамейки с рядом стоявшей урной, он жестом попросил их идти вперед, а сам остановился. Когда они отошли достаточно далеко, но жена все-таки постоянно оглядывалась, он достал спички и поджег одну из тетрадей своего дневника. Страницы быстро поддались огню, и он бросил горящую тетрадь в урну. Затем поджег вторую, затем третью и четвертую тетрадь. И так сжег в урне весь свой дневник. В этой жизни, с любящей его женой, хорошим и не подводившим его сыном, этот дневник был больше не нужен ему.