Текст книги "Вайнахт и Рождество"

Немцы

Три дня меня на улицу не выпускали, и они прошли зря. На четвертый я проснулся и сразу подумал, что Валя с ребятами, наверное, уже листовки расклеили. Без меня! Мама возилась у печи, а бабушка, как всегда, стрекотала швейной машинкой и разговаривала то ли с ней, то ли с мамой:

– Теперь на тебя вся надежда. Ты уж не подводи. Двадцать семь, восемь, девять, тридцать. И что теперь? Жить, говорю, как будем? Под царем пожила, под большевиками пожила. Ладно, те хоть русские были, худая курица, да с нашей улицы. Мы ж вроде дружили с ними, Маш? С немцами, я говорю, дружили ведь перед войной? Чего опять не поделили? Тридцать один, тридцать два, ну-ну, ты не брыкайся, держи линию… Встал наш-то? Встать-то встал, проснуться забыл. Умывайся и за стол. Что еще за «не хочу»? Несолощий какой-то он у тебя, Марья. В чем только душа держится…

В дверь постучали. Стук был громкий и требовательный. Бабушка переглянулась с мамой, перекрестилась и отправила меня открывать дверь. Я спустился вниз и откинул крючок.

Они громко топали у меня за спиной, пока я поднимался по ступенькам. Когда они вошли, наша большая комната показалась мне маленькой. Их было четверо. Трое были немцами в шинелях, четвертый, в белом полушубке, русский. Он назвал нашу фамилию, и мама кивнула. Тогда он достал из-за пазухи какую-то бумагу и стал долго читать ее. Мне бы в школе за такое чтение поставили двойку, потому что он читал без выражения и глотал окончания. Я только понял, что у нас будет жить немецкий офицер. Пока этот, в белом полушубке, читал, один немец зашел на кухню и заглянул в мою комнату. Потом зачем-то снял с полочки статуэтку – фарфоровую девочку с корзиной, долго рассматривал ее, перевернул и хмыкнул. У него на боку был пистолет. У другого тоже. А у третьего, квадратного и в каске, – карабин.

– Здесь распишитесь, – сказал «белый полушубок».

Главный (было видно, что он главный) поставил статуэтку и, глядя на маму, что-то спросил. Я услышал только одно русское слово – «Владимир». Так звали… зовут моего папу.

«Полушубок» виновато заулыбался:

– Битте… Я… Битте. Нох айнмаль…

– Я сама отвечу, – сказала мама. И что-то проговорила на том же языке, что и главный.

– О-о! – удивился он. Потом показал статуэтку и еще что-то спросил.

Мама покачала головой: «нет». И снова что-то сказала по-немецки. (Мне только сейчас пришло в голову, что это немецкий – а какой еще-то?)

Главный достал из кармана блокнот и что-то записал. Потом кивнул «полушубку».

– Вот ваш квартирант, – сказал тот. – Жить будет там.

Он показал на мою комнату. Немец, самый высокий и худощавый, прошел в мою комнату и снял ранец.

«Полушубок» продолжал:

– Он придет вечером. Чтобы к семи все было готово. Комнату подготовить, постель, ужин, значит, все такое. – Потом посмотрел на главного, на маму и добавил: – Пожалуйста, – и протянул бумагу, – пойдете вот сюда, где сельхозтехникум был, встанете на довольствие, получите продукты.

И все вышли, топоча тяжелыми сапогами.

Я хотел спросить, как это можно «встать на удовольствие», но первой заговорила бабушка:

– Вот не было печали! Марья, а ты где так по-немецки намастачилась-то?

– У меня няня немка была. Она со мной по-немецки говорила. А потом в Петришуле училась, – ответила мама. – Немецкая школа такая в Ленинграде.

Бабушка удивилась:

– А ты никогда не говорила!

– Сначала никто не спрашивал, – пожала плечами мама, – а потом лучше было не говорить…

– Могла бы в школу пойти, учительницей, – укоризненно сказала бабушка, – а не сидеть в своей аптеке, микстуры размешивать.

– Я ходила, – ответила мама. – Да никто не взял.

Бабушка промолчала.

– Ладно. Мама, давайте комнату приготовим, а потом мне еще надо успеть продукты для квартиранта получить. Коля, а ты под ногами не мешайся, погуляй пока. Только без приключений, ладно?

Вот повезло!

– Я к Вале пойду!

– К Вале можно. Шарф надень!

Валя сидел на крыше и поправлял шифер. У них тут недавно бомба упала. Хорошо, что никого не убило. Только стекла выбило и проломило крышу в одном месте.

– Валя!

– Салют, Николай! Лезь ко мне. Гвоздь подержи. Ну, какие новости? Немцев видел?

Я сказал, что у нас будет жить немец. Про гранату и выгребную яму я промолчал, потому что стыдно.

Эх, бабушка! Если бы не она, я бы сейчас Вале гранату отдал! Да одной гранатой, если ее правильно бросить, как Иван Ильич учил, кучу немцев убить можно.

А сейчас я хотел узнать про листовки: развесили их ребята или нет.

– Всему свое время, – сказал Валя.

Ух! Значит, и я смогу пригодиться. Если Валя согласится.

– Еще нужно решить, что писать в листовках, – продолжал Валя. – И как их распространять. Это самое опасное. Ты думаешь, листовки – это так себе? Хорошая листовка посильней пушки будет. Нужно, чтобы люди знали, что победа будет за нами, – и верили!

– А немцы Москву не возьмут? – спросил я.

– Никогда не возьмут! Кишка у них тонка. Теперь слушай внимательно. Встречаться нам надо пореже. Мало ли. Связь у нас будет секретной.

Вот это да! Это настоящая военная тайна! Какой Валя молодец, что не считает меня маленьким! Я его обнять был готов! Но нельзя. Солдаты не обнимаются.

– Сейчас я тебе покажу одно место. Тайник. Каждый день ты будешь его проверять. Только чтобы никто не видел! Если он будет пустым, значит, еще не время. А когда будет время, ты найдешь записку. Там будет написано число, время и адрес. То есть когда и где мы встречаемся. Сможешь уйти из дома незаметно?

Я кивнул. На самом деле я даже не представлял, как можно уйти из дома незаметно. Ладно, придумаю что-нибудь.

– Хорошо. Пойдем покажу тебе тайник.

Мы слезли с крыши и пошли.

Только мы оказались на улице, как Валя дернул меня за рукав:

– Смотри, немцы!

Два солдата ехали на велосипедах и смеялись. С одним из них на поводке бежала большая овчарка. Я никогда не думал, что солдаты ездят на велосипедах. На мотоциклах, там, на машинах и танках – это понятно. А на велосипеде, да еще с собакой…

– Не стой, пошли! Не обращай внимания, – шепнул Валя.

Мы пошли, зато остановились солдаты.

Один из них что-то крикнул нам.

– Что он говорит? – спросил я Валю.

– Какая разница. Иди давай!

Но крик повторился. На этот раз остановился Валя. Один из солдат, улыбаясь, снимал карабин. Другой что-то сказал ему и подозвал собаку. Потом протянул руку и громко произнес короткое слово. Собака молча бросилась к нам.

– Не беги! Стой на месте, руки не поднимай! – быстро крикнул Валя и встал передо мной.

Удар был такой, что Валя упал. Собака уперлась в Валину грудь лапами и дышала ему в лицо горячей пастью с белыми, как сахар, клыками. Она дрожала от нетерпения и роняла слюни. Снова послышалась команда. Собака нехотя убрала лапы, подняла голову и, зло оглядываясь, побежала назад. Солдаты расхохотались, еще что-то крикнули и поехали.

– Гады, – сказал Валя. Он поднялся и вытер лицо.

– Испугался? – спросил я.

– За тебя, – ответил он. – Фашисты, одно слово. Ладно, недолго им…

Недалеко от Валиного дома была старая кирпичная постройка, в которую попал снаряд. От одной стены почти ничего не осталось. От крыши тоже. Но в постройку мы не пошли, а обошли ее кругом.

На нижней части окна была жестяная полоса, загнутая вниз.

– Смотри, – сказал Валя, – приподнимаешь отлив, суешь в щель руку и проводишь вот так. Если записка есть, ты ее найдешь. Отвернись.

Я отвернулся.

– Теперь попробуй.

Я приподнял эту полосу, то есть отлив, поводил рукой, нащупал свернутую бумагу и достал ее.

– Понял?

Я кивнул.

– Ну и… Чтобы никто! Усвоил? Тем более там немец у тебя. Всё, расходимся.

Жиды

Когда на улицу не пускают – плохо. Потому что на улице много дел. Когда выгоняют – тоже плохо. Потому что одному делать на улице нечего. Я заходил к ребятам из класса, но родители их не отпускали. Еще и удивлялись: «А ты не боишься?» Жалко, что самые-самые мои друзья давно уехали с родителями в какую-то эвакуацию.

В общем, я «шлялся», как говорит бабушка. Город был не таким, как перед приходом немцев. Тогда казалось, будто он совсем пустой. А сейчас на улицах были люди. И рынок работал. У некоторых домов стояли немецкие машины и мотоциклы. И даже танкетки. Немцы были везде. Некоторые просто так, а некоторые с оружием. Они были в серой форме. А еще я увидел других, одетых в короткие пальто, с белыми повязками на рукавах. Они шли втроем и с оружием. Самое удивительное, что эти говорили по-русски. Я смотрел на них и не мог понять, кто же они такие.

– Что рот разинул? – спросил один из них.

– Просто так, – ответил я. – А вы за кого?

Он остановился.

– Что значит за кого?

И тогда я задал вопрос, который крутился у меня на языке:

– А вы за наших или за фашистов?

Мне тут же стало ясно, что я сморозил глупость.

Глаза у него были прозрачные, лицо узкое, у́же шеи. А руки оказались очень длинными. Я и не заметил, как он схватил меня за шиворот.

– Вашим капут пришел, понял, недоносок? А ну говори, где твой отец?

Я открыл рот, но вмешался еще один.

– Да отпусти ты этого огрызка. Не наигрался, что ли?

Наверное, он был за старшего, потому что узколицый послушался, но все же больно щелкнул меня по лбу.

Они пошли дальше, но я услышал, как старший бормотал:

– За наших, за ваших… Я лично за себя.

На здании сельхозтехникума прибивали новые вывески на русском и немецком.

На Театральной площади люди толпились вокруг тумбы с объявлениями. Объявления были совсем свежими, и от тумбы еще пахло клейстером. Все читали молча и так же молча уходили.

Объявлений было много. Я стал читать. Все неинтересные: про работу по уборке улиц, про комендантский час, про штрафы и наказания… Я уже хотел уйти, но пришел человек и наклеил еще одно. Я прочитал:

«Приказ № 8

Об ограничении прав жидов.

А) Отвести в одном из кварталов города дома или один многоквартирный дом, в котором могли бы разместиться все проживающие в городе жиды.

Б) Запретить жидам: выходить за город, появляться на базарах в торговые дни, иметь общение с населением…»

Дальше я не стал читать.

Вот здорово! Жид – это кто жидится. Жадничает, значит. Все богачи – жадные. Хорошо, что у нас в стране нет богачей. Их всех повыгоняли. Только все равно жадины остались. Вот Ванька Зайцев – настоящий жид. Что ни попросишь – нипочем не даст. Когда у меня красный карандаш сломался, я у него попросил, а он сказал, что нет. А я знал, что есть. Я у него в пенале видел: один просто красный карандаш, а другой двухцветный – половина синяя, половина красная. Я его тогда стал дразнить: «Жид, жид, по веревочке бежит!» Толстый Ванька стал гоняться за мной по партам. Ни за что бы не догнал, просто я споткнулся. И мы подрались. Мне потом здорово попало. Несправедливо. Ведь это Ванька жадничать начал, а не я. В общем, это хороший приказ. Теперь всех жадин накажут.

Подожди, сказал я себе, это что же получается? Получается, что фашисты тоже против жадных богачей? Тогда почему мы с ними воюем? И почему наши русские свободно с оружием ходят? Все было непонятно, голова пошла шаром. То есть кругом.

Я замерз, но домой идти было рано. Поэтому я пошел к Соньке. Они с мамой были дома. Я сразу рассказал им новости про немца и про жидов. Интересно, что Сонькина мама скажет? Но она ничего не сказала, только побледнела сильно. Сонька спросила, что с ней, а она ответила, что у нее голова разболелась.

И тогда я пошел домой. Сколько можно убираться? Недалеко от дома я встретил маму. Она шла с тяжелыми сумками – несла продукты для немца. А бабушка одна убраться не может, ей нельзя поднимать тяжелое. Мама отрезала мне кусок хлеба, посыпала солью и велела гулять еще. У них еще дел по горло. Я сказал, что замерз. Тогда мама отвела меня к Ивану Ильичу.

У Ивана Ильича две маленькие комнаты. Он возился у печки.

– Заходи, гранатометчик, сейчас греться будем. Чаю хочешь?

– Нет, – ответил я. Мама велела мне отказываться от еды, когда предлагают.

– А я буду, – сказал Иван Ильич и поставил чайник на печку. – У меня сухари есть. И мед. Любишь?

Конечно, люблю! Но если я скажу «да», он меня угостит. А мама не разрешила. А если «нет», то это обман. Тоже нехорошо. И я сказал:

– Немного люблю.

Иван Ильич засмеялся:

– «Немного люблю»? Ну хорошо. Тогда я тебе немного дам. Договорились?

– Договорились… Иван Ильич, а немцы против богачей? Как мы?

Он помотал головой, будто отгоняя муху.

– Против богачей? А с чего ты взял?

И я рассказал ему о приказе про жидов.

Иван Ильич достал баночку с медом, сухари, снял закипевший чайник, заварил чай.

– Зверобой. Знаешь такую травку? Сам собирал. А про жидов ты не понял. Немцы, фашисты то есть, жидами не жадин называют, как вы в школе, а евреев.

– А кто это?

– Народ такой. Есть немцы, есть русские, есть евреи.

– А откуда у нас евреи?

– Ниоткуда. Просто живут.

Я ни разу не видел у нас в городе никаких евреев. Русских видел. Немцев вот сейчас видел. Негров или китайцев я бы сразу узнал. Китайцы желтые и с узкими глазами. А негры черные. Китайцев и негров у нас тоже нет.

– А евреи по-еврейски говорят?

Иван Ильич почесал нос.

– Да нет, по-русски.

– А чем они отличаются?

– Ничем, – сказал Иван Ильич. – Обычные люди, как мы.

– А почему немцы их не любят?

– Не немцы, а фашисты. Ну, видишь ли, Коля, есть такие люди, которые считают себя лучше других. Встречал таких?

Еще бы не встречал! У нас в классе Светка Попова такая. Противная.

– Так вот. Они считают, что есть народы первого сорта, а есть второго. А есть такие, которых они ненавидят. Вот фашисты считают, что самый лучший народ – немцы, а самый худший – евреи. Только они их жидами называют, а не евреями.

– А как же они их узнаю́т, если евреи от нас не отличаются и по-русски говорят?

– Как-то отличают, значит. Пей чай, сухари бери. Давай я тебе меду положу.

С жидами теперь ясно. Жиды – не жадины и не богачи, а такие же русские, только евреи. С немцами и фашистами еще не очень понятно. Но сначала надо узнать про русских, которые с оружием и повязками.

– А здесь все просто, – объяснил Иван Ильич. – Это наши русские, которые пошли на службу к немцам. Предатели, одним словом. Они полицаями служат.

Полицаи, рассказал Иван Ильич, – это вроде милиции, только при немцах. То-то они мне сразу не понравились. Особенно этот, с узким лицом, длиннорукий.

– А… – Я собирался спросить про немцев и фашистов и чем они отличаются, но не успел. Вверху что-то грохнуло, и послышались громкие голоса мамы и бабушки. Даже не голоса, а крики.

Мы с Иваном Ильичом бросились наверх.

Фашистский сахар

Мама стояла на коленях перед узким шкафом. Шкаф, наоборот, не стоял, а лежал. Кроме того, он шевелился и говорил бабушкиным голосом.

– Ох, смерть моя пришла, – сказал шкаф.

– Это не смерть, это мы, – возразил Иван Ильич.

А мама в это время говорила:

– Я же вас предупреждала! Зачем одной такие тяжести ворочать!

Иван Ильич приподнял шкаф, из-под него вылезла бабушка и проворчала:

– Он не тяжелый, он неправильный. Руки бы оторвать тому, кто его делал.

– А меня позвать не могла, Петровна? – спросил Иван Ильич. – Получилось как с гранатой, самостоятельная ты наша.

– Вот именно! – подхватила мама. – Разбирайте лучше сумки, мама, а мы быстренько все перенесем.

Бабушка как увидела сумки, так руками всплеснула:

– Это что же, всё немчуре? А консервов-то, консервов! То-то, я смотрю, они здоровые все, как лоси. Не мордатый, так длинный, как жердь. Прям на убой их кормят.

– Точно, – поддакнул Иван Ильич, – на убой и кормят. Ладно, Мария, ты скажи, куда и что, а мы перетащим. Дело мужицкое. Да, Николай?

Пока мы перетаскивали и расставляли вещи, бабушка советовалась с мамой, что готовить этому «фон барону».

– Да что хотите, – сказала мама. – Ну, кашу с тушенкой.

– Гречневую?

– Гречки нет, – ответила мама. – Они гречку не едят.

«Вот дураки!» – подумал я и представил себе гречневую кашу с тушенкой. У меня даже голова закружилась. Я тушенку сто лет не ел, с до войны.

– Здесь картошка только.

– Готовьте с картошкой, – решила мама.

– А на чем готовить-то? Иди сюда. Я ж не разбираю, где здесь что.

Мама вздохнула и пошла на кухню.

Бабушка начала готовить, и находиться дома стало невозможно. Никогда я не был таким голодным. То есть с едой уже давно плохо, но, когда дома ничего нет, голод не такой сильный. А когда начинают что-то готовить и запахи эти, то голод в тысячу раз сильнее. Ноги сами несли меня на кухню, где шипела и шкварчала самая вкусная в мире еда – жареная картошка с тушенкой. Бабушка замахнулась на меня тряпкой, и мама в конце концов опять отправила меня на улицу.

Было темно и холодно. Дул колючий ветер. Я бы зашел к Ивану Ильичу, но без приглашения в гости не ходят. Такое правило. Дурацкое. У взрослых всегда какие-то правила. Кто их только придумывает? Иван Ильич один, и ему скучно. И мне. Почему один человек, которому скучно, не может пойти к другому человеку, которому тоже скучно? А здесь ночь, и скоро снег пойдет.

Но вдруг все изменилось. Я сначала даже не сообразил. А потом увидел редкие летящие снежинки, блестящий булыжник на мостовой и понял: на улице у самого дома зажегся фонарь! Вот это да! И я побежал домой, чтобы всех обрадовать. И все обрадовались, потушили свечи и керосиновую лампу, но радовались недолго. Потому что явился фон барон. Ну, немец.

Он что-то пробурчал и прошел ко мне… то есть к себе в комнату. Бабушка почему-то шепотом спросила:

– Нести?

– Несите, – ответила мама.

– Ага, – сказала бабушка и не двинулась с места.

Мама посмотрела на бабушку:

– Так вы несете или что?

– Или что, – буркнула бабушка. – Будто в доме никого моложе нет.

– Так бы и сказали, – вздохнула мама и достала миску и поварешку.

Бабушка обрадовалась:

– Неси, Мария, неси, а то что-то ноги не держат… Еще и шкаф этот…

По маминой спине я видел, что она улыбается. Бабушка тоже умела читать по спине.

– И нечего смеяться. Боязно мне. А вдруг не понравится? Кто ж его знает, может, он малахольный какой? И с револьвером.

Мама наполнила миску и повернулась ко мне:

– Возьми и отнеси. Осторожно только, горячее. Пока он ест, кофе сварю.

– Кофе… – проворчала бабушка. – Нехристь, он и есть нехристь.

Мама сказала:

– Вы же сами кофе любите.

– Я – другое дело, – отрезала бабушка.

Несколько шагов, которые я прошел из комнаты в комнату по маленькому коридору, показались мне самой длинной дорогой в жизни. А что, думал я, если взять вот этот ма-а-аленький кусочек мяса и пол-ложечки картошки? Ведь никто не заметит! Но это будет воровство. И это позор. Хочу с фашистами воевать, а сам из их миски ем. Я остановился у двери. А все-таки, стащить у фашиста считается воровством или нет? Пока я думал, дверь открылась. Передо мной стоял немец. Он взял у меня миску, понюхал и что-то спросил.

– Вот, – сказал я, – мама послала.

Он наморщил лоб и опять что-то сказал. Мне показалось, что он рассердился.

– Мама! – заорал я.

Прибежала испуганная мама.

Немец удивленно посмотрел на нас. Ткнул пальцем в миску и снова что-то спросил.

Мама ответила:

– Картошка с мясом.

И тут же добавила несколько слов по-немецки.

– А, зо, – сказал немец и повторил: – Картьёшька?

Мама кивнула.

И тогда немец сделал удивительную вещь: он присел передо мной на корточки, ткнул себя пальцем в грудь и сказал:

– Герхард, – и еще несколько слов по-немецки.

Мама перевела:

– Он говорит, что его зовут Герхард и чтобы ты его не боялся.

А я и не боялся. Это я от неожиданности закричал.

Немец поднялся и сказал маме:

– Герхард.

– Мария, – ответила мама и взяла меня за руку. Немец стоял и молчал, держа в руках остывающую миску. Неужели ему есть не хочется? Мама тоже молчала. Потом сказала что-то со словом «кофе» и увела меня.

Бабушка сразу стала спрашивать, что и как, а я заглянул в кастрюльку, в которой варилась картошка. Она была пуста.

– У них все рассчитано, – вздохнула мама. – До грамма.

– Эти да, крохоборы, считать умеют, – сказала бабушка.

Я незаметно провел пальцем по стенке кастрюли и лизнул. Если бы мама увидела, она точно бы меня наказала. Она всегда учила меня не быть жадным к еде и есть не торопясь. Это, конечно, хорошо. Только когда еда есть. А сегодня из еды были только свекла и хлеб. Свекла с нашего огородика за домом. А хлеб бабушка сама пекла. У нее немного муки осталось. Этой мукой она очень гордилась. «Вот, – говорила она маме, – ты меня критикуешь, что я на черный день запасы делаю, а он наступил, черный день-то». И при этом радовалась так, будто наступил праздник, а не черный день.

Пока я ел свеклу, мама сварила кофе. И опять отправила меня к немцу.

И начались новые мучения. Я нес кофе, а на блюдечке лежали три куска сахара. Белого-белого! Я даже не знал, что так люблю сахар. Мед тоже хорошо, но сахар лучше. Почему пчелы сахар не делают?

Я поставил кофе на стол и взял пустую миску. Немец кивнул, сказал: «Нимст» – и протянул мне два куска сахара.

– Нет, – сказал я.

Он помотал головой, вложил сахар в мою руку и заговорил. Показывал на сахар и на голову.

– Нет, – опять сказал я.

Он нахмурился, встал, не выпуская моей руки, довел до двери, подтолкнул и сказал какое-то сердитое слово.

Сахар и миску я отдал маме.

– Это он чего? – удивилась бабушка. – Сахар не любит? Зубы, наверное, болят.

Мама молча взяла сахар и убрала.

– Ты чего? – возмутилась бабушка. – Он же сам отдал!

– Да, – подтвердил я, – он сам отдал. Я два раза не брал, а он дал и выгнал.

– Ребенок сахару сколько времени не видел! А в его возрасте сахар для головы нужен. Чтобы мозги росли как надо.

– Как хотите, – сказала мама и достала сахар.

Бабушка тут же радостно захлопотала, достала чашки, поставила на плиту чайник.

– Эх, Николай, сейчас мы с тобой кипяточку, да с сахарцом! Устроим сладкую жизнь.

А я подумал, что все-таки это неправильно. Я у Ивана Ильича мед ел, а мама с бабушкой нет. И вообще, как я буду с немцами воевать и листовки вешать, если фашистский сахар ем? Валя бы не стал, я точно знаю.

И я сказал:

– Я не буду.

Бабушка даже ложку уронила.

– Это что за новости? Как не будешь? Тебе надо! Для мозгов! Это как лекарство.

– Скоро немцев разобьют, и этого сахара завались будет.

Бабушка поднесла ладонь ко рту и зашипела:

– Ты что, с ума сошел! Замолчи немедленно! И не вздумай такие слова говорить!

Ее поддержала мама:

– Николай, ты понимаешь, что можно говорить, а что нельзя?

– Никто не слышал, – буркнул я.

Мама сказала:

– Стены слышали. У них тоже уши есть.

– Ты чай пить будешь? – грозно спросила меня бабушка.

Чаю я не хотел. Я хотел долго-долго сосать кусочек сахара… Но я твердо ответил:

– Не буду.

– Ну, твое дело. Давай, Мария, мы с тобой почаевничаем.

– Вы пейте, я тоже не хочу, – сказала мама.

– Сговорились? – обиделась бабушка. – Вы, значит, такие, а я, значит, не такая?

– Не обижайтесь, – ответила мама. – Не будем ссориться по пустякам. – А потом улыбнулась и тряхнула волосами: – А, гулять так гулять! Наливайте, мама! Николай, живо за стол!

Когда мама такая, мне становится хорошо, а когда улыбается – будто солнце светит. Жаль, что она редко улыбается. И я, конечно, сел, и пил горячую воду с мятой, и мама с бабушкой о чем-то говорили, и я о чем-то говорил, и мы даже смеялись. А сахар… я съел. Почти весь. Мне бабушка половину своего куска дала, а мама пила без сахара. И вообще, фашистами от сахара не становятся.

Потом мы спорили, кто ляжет на полу, мама или я. Мне было интересно на полу, а мама не разрешала. Мы даже немножко поборолись и пошумели, пока бабушка не прикрикнула. И я лег на полу.

Мы лежали, а бабушка все время говорила, говорила. Что надо мне из старых маминых вещей куртку на зиму сшить, а из шарфа, тоже маминого, рукавицы связать. А что на ноги, она и ума не приложит, растет ребенок-то, все коротко стало, из-под пятницы суббота видна. А в субботу теперь и в баню не сходишь. Какая баня без мыла? Мыла-то кусок у нее припасен был. Куда делся? Никак мыши поели. Слышь, Марья, мыши мыло-то едят. Да они, мыши эти, без мыла куда хошь залезут, ни стыда ни совести у них нет, в любую дырку так и прут. А дырку-то в кармане она так и не зашила, завалится что за подкладку – и поминай как звали. Слышь, Марья, а как ту тетку-то звали, которая, помнишь, не помнишь, быр-быр-быр…

Тут бабушка забормотала непонятное, вздохнула: «Оссспади, твоя воля» – и захрапела. Нам с мамой стало так смешно, что мы еле удержались, чтобы не захохотать во весь голос. Мама сказала: «Ну все, спокойной ночи» – и затихла, потом глубоко вздохнула и задышала сильно и ровно.

Я тоже хотел заснуть, но вдруг подумал: а как мне улизнуть из дома, если надо будет с Валей идти? Вдруг мама с бабушкой проснутся и никуда меня не пустят? Или еще хуже: вдруг я засну и просплю всю борьбу с фашистами? Как я буду ребятам в глаза смотреть? И как все меня запрезирают и будут считать трусом. И никуда больше не возьмут. Ага, скажут, предал нас за сахар, как Плохиш. Нам Ольга Яковлевна читала, как он наших предал за варенье и печенье. И все сразу папу припомнят. Скажут: яблочко от яблоньки… И никому я ничего не докажу. Мне стало стыдно, я отвернулся от себя на другой бок – и заснул.