Текст книги "Русские хроники 10 века"

У ворот Желан спешился, ввёл кобылку во двор, похлопал по влажному крупу, ехал потихоньку, а упрели оба. В горле пересохло. Лошадь напоил в Песчанке, сам утолять жажду тёплой водой не стал, дотерпел до дома. На шум выглянула Млава, вынесла из погреба сулею холодного кваса. Из-за ограды окликнул сосед. Желан со всхлипом осушил в два приёма потаковку, отдал пустой ковшик жене. Пролившийся квас приятно охладил подбородок, грудь. Желан утёр потное лицо рукавом, обойдя сушившиеся на горячем червеньском солнце новые житные ямы, подошёл к тыну.

– Где был? Жито глядел? – спросил сосед.

– Глядел, – кивнул Желан.

– И чё выглядел?

– Ячмень жать пора, жито подходит, полбе постоять с седмицу.

Сосед сдвинул на лоб кукуль, поскрёб затылок. На разговор подошла Гудиша.

– Чего затылки скребёте, мужики? Жито-то думаете жать? Червень на исходе. Ждёте, пока зерно посыплется, – заметила раздражённо.

– О том и толкуем, мама, – почтительно ответил сын.

– О чём толковать? – проворчала старуха. – Идите к Торчину, он верное слово скажет. Сейчас требы Роду, Велесу да Стрибогу соберу, и ступайте. Богов восславьте – и жать зачинайте.

Продолжая ворчать, Гудиша ушла в избу. Желан, готовившийся через год-другой обзавестись внуками, оставался для престарелой матери всё тем же своевольным пострелёнком, норовившим всё сделать сам. «Сам» получалось не всегда ладно, и потому по сю пору мать не уставала наставлять сына, у коего уж соль на висках выступила.

Прихватив требы, соседи отправились в святилище. Жатва заботила всё сельцо. Но как приступать к важному делу, не потолковав с мудрым волхвом, не восславив богов? Потому у берёзовой рощи близ священного студенца собралось всё взрослое мужское население Ольшанки. Желан с Чюдином примостились с краю лавки.

– Торчина-то нет, что ли? – спросил Желан.

– Пусто, ни в избушке, ни у родника. Ни Торчина, ни Студенца, ни Зоряны, – словоохотливо ответил сивый дед, благодаря большой, арбузообразной голове получивший в зрелые лета прозвище Головко. – С чем к волхвам пожаловали?

– Жито убирать пора бы. Зачнём, да как заненастится, – раздумчиво произнёс Желан. – Сам-то как мыслишь?

– Я-то? Я-то так мыслю. Завтра в поле выходить надобно. Вёдро долго простоит. Однако требы надобно и Роду, и Велесу принести, да и Стрибога не забыть. Богов восславить и приниматься.

– Богов славить – то само собой.

Жара спала, от берёз пролегли тени. У реки протяжно промычала корова, сообщая хозяйке, что вымя полнёхонько. В сельце прогорланил очнувшийся после жары петух. Ответно кукареканью в роще переполошились сойки. Дед поднял голову.

– Вот и волхвы возвертаются.

На поляне между избой – жилищем волхвов – и крытыми навесами, где сушились травы, появились три фигуры: седовласый старец, поддерживаемый под руку молодым парнем, и круглолицая румяная женщина. Все трое несли буравки с травами: в одних лежали жёлто-зелёные колоски, в других – стебли с длинными продолговатыми листьями.

Людие дружно поднялись, поклонились.

– Здрав еси, Торчин, и ты, Студенец, и ты, Зоряна!

Волхвы поклонились ответно.

– Здравы еси и вы, добрые люди.

Женщина забрала буравки у парня, старика.

– Ну, вы беседуйте, я пойду травы разложу.

– Иди, Зорянушка, иди, – ласково промолвил старик.

Потворница жила тут же, в избушке-полуземлянке у родника. Жилище её являлось своеобразной корчиницей, но изготовлялись в нём не плуги, не клинки из харалужной стали, а целебные снадобья. Сушились же травы под общим навесом.

Зоряна ушла, людие сложили требы на стол в общую кучу. Дед Головко, опираясь на посох, молвил, обращаясь к седому волхву:

– Требы принесли Роду, Велесу, Стрибогу. Пора жатву зачинать. Что скажешь, Торчин?

Волхв, подслеповато щурясь, прошёлся тёплым взглядом по лицам жителей, кивнул удовлетворённо.

– Не забываете богов, то добре, и боги будут к вам милостивы. Зачинайте, братие, жатву. Вёдро до середины зарева простоит. Потом Стрибожьи чада налетят, тучи нагонят, дожди прольются. Но ненастье недолго продержится. Перун-громовик родии метнёт, опять вёдро настанет. Выходите завтра на жатву, поспешайте, как раз успеете до ненастья управиться, – старец обернулся к молодому своему ученику, похлопал по плечу. – Ну-ка, Студенец, обскажи людиям, о чём беседу с тобой вели.

Волхв сел на лавку среди потеснившихся мужиков, подбодрил взглядом стоявшего перед ним Студенца. Парень смущался, вынужденный говорить при многолюдстве, потеребил поясок, несмело посмотрел на наставника. Это был ещё один урок, преподаваемый старцем. Будущий волхв должен уметь вести речи с людьми. Встретив добрый взгляд учителя, Студенец приободрился, заговорил:

– Облака редко идут, да всё с полночной стороны, да кучерявые все. Луна яркая, без мути. Светляки горят, хоть собирай да в избе имя свети. Жучок с ладони на палец перелез и кверху полетел, всё к долгому вёдру.

Закончив речь, Студенец с робостью посмотрел на мужиков, опасаясь смешков.

– Молодец, – похвалил Головко, сказал доброе слово и Торчину: – Добре парня учишь. В Навь уйдёшь, есть кому в святилище сменить.

Головку самому близился путь на санях, потому упоминание об уходе в Навь не звучало бездушно.

Торчин встал, сутуля согбенную спину.

– Что ж, братие, идёмте на требище, восславим богов наших милостивых.

Людие с готовностью поднялись, потянулись гуськом за волхвом.

Отец с сыновьями укладывал снопы в копёшки, мать с дочерьми в тенёчке у телеги расставляла на ряднушке едомое. Разбирая снедь, Млава тихо улыбалась. Добрая семья у них с Желаном получилась. И у него помощники подросли, и у неё помощницы. Ишь, как дружно работают. Голован с Житовием всё силушкой меряются. Да только чует материнское сердце: скоро расставаться со своими помощницами придётся. Из-за телеги донеслась песенка:

 
– И говорило
Аржаное жито,
В чистом поле стоя,
В чистом поле стоя:
Не хочу я,
Аржаное жито,
Да в поле стояти,
Да в поле стояти.
 

Заринка, голенастая, нескладная юница, вот только едва ноги волочила, посидела чуток в прохладе, кваску испила, и уже за метеликом гоняется. Млава посмотрела внимательно на старшую дочь, чистившую луковицу. Что-то не нравилось ей в Купаве. Меняется прямо на глазах. То песню запоёт, то с братьями перешучивается, а то, как тучка на солнышко найдёт, насупится, пасмурнеет и молчит полдня.

– Что сумная, донюшка, ай недужится? Так сказала б, дома бы оставили.

– Здорова я, мама, – Купава быстро глянула на мать, взгляд отвела, помолчала, молвила: – Другое у меня. В Дубравке парень есть, Здравом зовут, – произнесла быстро, на одном дыхании.

– Что ж он за парень, тот Здрав? Давно ли спознались?

Млава лукаво посмотрела на запунцовевшую дочь. Та с жаром принялась объяснять, какой хороший парень тот Здрав. Но, объясняя, говорила совсем не то, что ожидала услышать мать.

– Мы ещё зимой, на святки спознались. Его боярский рядович Ляшко на кулачках побил. Так что с того, что побил? Все наши парни сказали – Ляшко не по-честному бился. Ляшко злой, а Здрав добрый.

– Так ты потому за Ляшка и идти не захотела? – перебила мать.

Купава оттопырила нижнюю губку.

– Не пойду за нелюбого. Мне Здрав люб, и я ему люба. Сам на купальских игрищах поведал, – Купава помолчала, шумно дыша, и, сердито посмотрев на мать, выпалила: – Отдайте меня за Здрава!

– Да чего ж не отдать, коли любы друг дружке? – засмеялась Млава. – Поговорю с отцом. Жатву закончим, копы на гумно свозим, пускай приезжают, мы к ним съездим, поглядим. Хорошая семья, так чего ж не отдать? А то, может, погодишь ещё лето?

Купава опустила голову, проговорила сквозь готовые брызнуть слёзы:

– Ныне пойду!

Заринка уже занималась важным делом. Нашелушив в ладошку зёрен из колосьев, подняла к небу полную горсть и, изображая взрослых жниц, приговаривала:

– Род! Ты, который снабжал нас пищей, снабди и теперь нас ею в изобилии.

Млава, и радуясь за дочь, и уже горюя о неотвратимой разлуке с родным дитятей, повторила:

– Поговорю с отцом. С жатвой закончим, пускай приезжают, сватаются. Мы к ним съездим, тогда и порешим.

Разложив на холстине репу, огурцы, хлеб, улыбнулась по-доброму.

– Свозим копы, пойдём с тобой в лес, надерём корья с дичек, ольхи, покрасим тебе понёвы, сорочицы, убрусы.

Подбежавшая Заринка спросила обиженно:

– А почему понёвы Купаве красить? Я тоже в крашеных хочу ходить.

Млава засмеялась.

– Да как же без тебя? И тебе покрасим, лада моя.

Напившись квасу, утирая усы, Желан молвил довольно:

– Урожай ныне добрый, колос полный, тяжёлый. Однако, сам-четвёрт, а то и сам-пят будет.

Взглядом приструнил сыновей, по своему обыкновению пихавшихся из-за места, сотворил молитву перед трапезой:

– Силой родных богов и трудов людинов пища пребывает, тела и души Дажьбожьих внуков благословляет, стремлением святости освящая. На добро и счастье детям Сварожьим, пищу имея, требу даём, Роду великому славу творим! Слава Родным Богам!

Глава 11

В больших святилищах, где богов славят не у священных дерев или студенцов, а у капей, не один, не два, полдюжины, а то и десяток и более волхвов обретается. И у всякого волхва своё особое дело. Одни требы вершат и время стерегут, чтоб и Ярилин, и Перунов день, и всякий иной в отведённый срок справить, те священный огонь блюдут, чтоб не гас огонь до положенного срока, да было бы чем питать тот огонь. Есть среди волхвов и кудесники, и кобники, и целители, и старцы-кощунники. В святилищах же у студенцов, священных дерев, где славят богов жители какого-нибудь малого сельца, несут службу один-два, много три волхва, на коих наваливаются все заботы.

* * *

На полях шла жатва, но и волхвы не сидели без дела. Сбор целебных трав, кореньев начинался в месяце сухый, едва снег сойдёт, и длился до зазимков, завершаясь в паздерике. Сена скотине косить и то умеючи надобно, чтобы трава силу набрала, да не перестояла, силу свою не потеряла. А уж всякое былие для зелий собирать – и подавно ухыщрение надобно. Одни травы собирают весь день, лишь роса высохнет, другие далеко после полдни, когда жара спадёт, третьи цвести начнут, да полную силу имеют при нарождающемся месяце. Одни силу имеют в травне – кресене, а иные набирают её лишь в зареве, а то и рюене. И за сушкой догляд надобен. Зелие не сено, всё подряд в копёшку не сгребёшь. Одни сушатся помаленьку, полегоньку, в тенёчке, на сквознячке, а другим жар надобен, иначе, коли скоро не высушить, целительная сила уйдёт. Потому в избушке-землянке Зоряны иной раз и в жаркие дни печь от зари до зари топилась. Корневища мяуна сушат на вольном ветерке, потом на тёплой печи, пока не побуреют и не пойдёт от них дух, от коего кошачье племя с ума сходит. Клубни же кукушкиных слёз, из отвара коих в немочного человека силы вливаются, и вольно сушат, и бурливым укропом обваривают, и на тёплой печи досушивают. Высушенные травы, коренья надобно по сумам разложить, да не смешать, не спутать. Есть такие травы, коими по бестолковости можно не оздоровить болящего, а ранее срока в Навь отправить. За всем догляд и догляд надобен.

Мало собрать да высушить травы. Чтоб польза от них была, настои и отвары из них делают. Отвары готовить – не репу парить: надобно наговоры знать. Для несведущих людей те наговоры – волшебство. Целители и потворницы ведают: нет волшебства, а есть ухыщрение. Ведают, да хранят в тайне. Неумелый, несведущий человек и с наговорами никудышнее зелье изготовит, или того хуже, такое снадобье сварит, от коего болящий не оздоровит, а на санях покатится. Одни наговоры короткие, другие длинные, не всякий человек все слова запомнит. Одни наговоры глаголят борзо, другие – нараспев. Всякое зелие свой наговор имеет. Мало тот наговор ведати, уметь глаголить надобно. Скоро протарабанишь, целительная сила в травах останется, в отвар не выйдет, мешкотно пробормочешь – паром уйдёт. Без хытрости ничего не сделаешь. Дар к хытрости боги дают. Чтобы из дара хытрость взрастить, труды и труды потребны, иначе божий дар зачахнет, как нива в засуху. Зоряне и боги дар свой дали, и трудов потворница не пожалела, потому и хытрость обрела.

Моления и требы – то лишь малая часть трудов волхвов. Людие много от них ждут. Люди заранее проведать хотят, успешно ли начинание какое будет, или ждёт их неудача. Каков урожай соберут, ненастное ли лето выдастся или жаркое, зима морозная придёт или мягкая, скотина будет ли плодиться, да как пчёлы себя поведут. Про всё то боги знаки подают. Не шепчут в уши, но особо извещают знающих людей. Всё волхвы примечают. Как черёмуха цвела, да сколько орехов уродилось, сколько комаров, мошек расплодилось, когда дуб распустился, как конь белый бежит, как лист с берёзы и дуба падает, как птицы летят. Потому ведают, и каким нынешний год будет, и каким будущий, удача придёт или беда. А чтобы знать то всё, примечали волхвы божьи знаки с досюльщины, с тех пор как пришли славяне на Непр-реку, Ильмень-озеро, реку Мутную. Примечали и на особых дощечках памятными знаками записывали.

Не только травы собирали волхвы летом. Дрова для священных костров заготавливали. Для тех костров не всякое дерево годилось. Сосна, ель, осина не идут. Для священного костра дуб надобен, любимое древо Рода, Перуна. Трудился на заготовке дров Студенец. Людие помогали вывозить дрова к святилищу, но приходилось парню всласть трудиться топором.

Не прошло и седмицы с молений об урожае, когда ольшанские жители собирались в святилище, одолел Торчина неизлечимый недуг, прозванье коему – старость. Не помогают от сего недуга ни волшебные отвары, ни целебные настои, ни примочки. Не рассчитал сил старец, походил со Студенцом по лесу, и вот – ни ноги не ходят, ни спина толком не гнётся, да и тело ослабло, духу не хватает десятка шагов сделать. Да как рассчитаешь те силы, коли знаешь: скоро, ох, скоро кататься тебе на санях. Всё хочется, и на солнышко ясное налюбоваться, на приволье луговое, цветущие долы, рамень зелёную наглядеться, птах наслушаться, воздухом надышаться. Не страшился Торчин смерти, пожил на своём веку, и всё же жаль, жаль Явь покидать. Что ноги устали по земле ходить, то полбеды, кровь остыла, и уже едва-едва струилась по жилам. Кровь остыла, и мёрз Торчин и ночью, и днём. Ночью лежал под овчиной, засыпал под утро, днём, сидя на лавочке, отогревался на солнышке. Иной день сидел просто так, подрёмывая, в другой раз брал пятиструнные крыловидные гусли. Напевал, скорее, бормотал, про Матерь Сва, про Ладу, как носила она долгие годы в своём чреве златокудрого бога-громовика, про победу Правды над Кривдою. Иной раз на переливы гуслей с верхотури, с вершины тонкоствольной берёзы отзывалась сопелью златопёрая пичужка. Торчин теперь уж и не видел той пичужки, но заслышав её: «Фью-люу-люю! Фью-фью-фью!» – ясно представлял птаху в золотящих солнечных лучах. Вот ведь творенье Сварога небесного! Как разобьются на пары те пичужки, насвистывают на весь лес. У самца оперенье за версту приметное. Любой хищник подходи, бери. Ай не тут-то было! Гнёздышко совьют на самой вершине. В развилке из веточек подвесят махонькое перевесище, никому не подлезть. А как от воронья отбиваются! Скоморохам такого не представить. Сами в нынешнем травне видоками были. Повадились две вороны гнёздышко стеречь. Мало ли какой случай выпадет. Невмочь станет самке на яйцах сидеть, а самец не подоспеет, вот и пожива. Поглядит-поглядит самочка на ворон – и давай муженька высвистывать. Муженёк прилетит, сядет на веточку, на ворон смотрит. Смотрит-смотрит да и зачнёт представление. Самец зачнёт, самка поддержит. Такой ор подымут, хоть уши затыкай, хоть беги, куда подале. Словно негодники-сорванцы кошек наловили, да не одну, не двух, а с полдюжины. Наловили, хвосты бедолагам прищемили, те и орут на все голоса. Не выдержат вороны воплей, кои даже их, вороньи уши, к карканью привыкшие, раздирают, и улетят восвояси. Зоряна тоже не выдерживала. Завидит вороньё и просит Студенца прогнать поскорей. Самой и смешно, и слушать невсутерпь.

– Это как же такая махонькая пташка по-таковски вопить приловчилась!

Во всех тварях божьих смысл есть. Знатно потрудился Сварог небесный. Всякие птахи, рыбы, звери, не говоря о людях, на свой лад сотворены. Сотворил Сварог людей всякого на особицу, а заповедал любить друг дружку, жить в мире, без раздоров. Знают люди заповеди божьи, ведают, что любо богам, что нет, да не могут мирно, ладком ужиться. Да кто не может-то? Ходила ли когда Ольшанка на Дубравку, или Городня на Ольшанку? То князья без походов жить не могут. Добро б только на степняков или ромеев ходили. О тех речи нет, так со своими же русичами бьются.

Грелся Торчин на солнышке, подрёмывал, на гуслях поигрывал, прошедшую жизнь обмысливал. Сколько себя помнит, богам служил и людям. Учил людей богов, Правь славить, правду от кривды отличать. Для самого себя и дня единого не прожито. Потому уходил Торчин в Навь без страха, чист он перед Сварогом. Может статься, оглядит Сварог небесный Торчинову жизнь и возьмёт к себе в Ирий.

Зоряна, приготовив едомое, уходила в лес, на луга. Собирала душицу, пустырник, горец, красную травицу, копала коренья кукушкиных слёз. Студенец же заготавливал дрова. Пищу для священных костров наготовил, жители с жатвой управятся, привезут. Но и для себя надо озаботиться. Зима длинная, без дров скучно станет. Возвращался в святилище под вечер голодный, потный, усталый.

От натруженного мужского тела исходил терпкий запах. Зоряна поливала воду в подставленные пригоршни, лила на лохматую голову, смеясь, опрокидывала берестяной черпачок на лоснящуюся потом спину. Студенец потешно вздрагивал, гоготал довольно. Четвёртое лето не касалась Зоряна мужской плоти. Глядела на Студенца, усмехалась про себя. Экий парнище вымахал, а бестолковый, как телок. Неужто не манят женские ласки? И не стара она вовсе, на сколько лет всего и старше? Или не глянется ему? Так и знакомств с жёнами и девами не водит. Или боится её? Видно, строга чрезмерно. Неужто так и пройдёт её век, и не познает того, что богами жёнам назначено? Сколько раз видела, как счастьем светятся материнские глаза. Неужто не познает она того же, не прильнёт к груди, не загулькает, не забулькает её кровиночка, её дитятко? Прав мудрый Торчин. Рады ей люди, почёт оказывают. Да ведь и ей хочется того же, что все жёны имеют. Чтоб мужик стиснул, приголубил, и чтоб дитятко своё, родное у неё было. Лучше б доченьку. Уж она бы её всему обучила.

Студенец, не дождавшись очередной порции воды, поднял голову. Зоряна стояла, прикусив губу.

– Ты чего? – молвил и осёкся, встретив странный взгляд женщины.

От того взгляда огнём полыхнуло в груди. Студенец сапнул, пробормотал запинаясь:

– Ты чего… глядишь так?

Зоряна усмехнулась, вылила оставшуюся воду, подала убрус, взгляд не прятала. Студенец словно впервые увидел натянутую на груди сорочку, сочные, что спелое вишенье, губы.

– Солнце сядет, стемняется, выходи. Пойдём в поля.

Обтёршись, Студенец отдал убрус, глянул в глаза, молвил с замиранием:

– Торчину тяжело ходить, видит едва. Под руки вести придётся.

Зоряна едва не расхохоталась.

– Вдвоём пойдём. Траву особую покажу, при месяце собирают.

– Ладно. Торчину всё ж скажу, может, тоже соберётся.

– О-о! Не говори ничего Торчину. Стемняется – и выходи.

* * *

Сияние молодого месяца мягко ложилось на вершинки копёшек. Сами копёшки чернели кучами. Миновали одну, другую. Зоряна остановилась, велела:

– Сними снопы, сложи на землю.

Студенца охватило нетерпение, накалывая в темноте руки, снял снопы. Зоряна набросила ряднушку, спустила с бёдер понёву. Горячие руки повлекли Студенца.

– Иди же, иди, любый мой. Заласкаю, зацелую.

Трижды уводила Зоряна молодого волхва в поле. На вторую ночь Студенец спросил:

– Почто на поле ходим? В твоей избушке не увидит никто.

– Понести хочу. Понести хочу, потому и вожу тебя на житные копы.

С тех ночей изменился Студенец. Куда подевалась робость и смущение. Мудрый Торчин всё понимал, всё примечал и относился благосклонно к ночным отлучкам своего ученика.

* * *

Жито сжали, копы свезли на гумна. Велеса не забыли, остатние колосья связали бородкой, пивом полили. Мужики готовились к молотьбе: ладили цепы, деревянные лопаты, проверяли напоследок житные ямы, выжигали кострами притаившуюся по углам сырость. Вечерами по дворам зачастила Зоряна. Вчера рудый повой потворницы мелькал в Дубравке, сегодня в Ольшанке заглядывала в один двор, в другой. Время шло к осенним свадьбам. Семью создавать – крепко обмысливать надобно. Молодым горя мало, через костёр попрыгали, в кустах помиловались, глядишь, уж «любушкой» да «любым» друг дружку зовут. А ежели прабабка парубка, про которую он и знать не знает, родной сестрой прабабке «любушки» приходилась? Тогда как? Что за дети пойдут? – с червоточинкой. Потому не простое у Зоряны было дело – родню до пятого колена перебирать. Что ольшанцы меж собой, что дубравинцы, давно перероднились. Потому ольшанские парни искали жен в Дубравке, а дубравинские – в Ольшанке. Брали жён и из Городни, но своих дочерей и ольшанцы, и дубравинцы за городнянских отдавали редко и с большой неохотой. Боярин Брячислав мало-помалу прибирал селище к рукам, вольных смердов в сирот обращал. Кто пожелает неволи своему чаду? Зоряна и родство выясняла, заодно проведывала, согласны ли родители дочь за такого-то парня отдать. Матери тоже не теряли времени зря. Про всё надо вызнать: что за дивчина, работяща ли, покорлива, скромна ли или своенравна, сварлива, да на всякое слово огрызается. Не шутка чужого человека в семью принимать.

Пришла Зоряна и во двор к Желану. Купава завидела гостью, убежала к телушке, репья из хвоста выбирать. Насмешник Голован хохотнул:

– Ай, сестрица, дела себе не найдёшь?

Купава оставила телушку, ушла к воротчикам. Но и тут не стоялось. Подумала: «Увидят – сразу поймут, чего жду. Опять засмеют». Схватила метлу, принялась двор мести. Дождалась, вышла Зоряна из избы, усмехнулась потворница уголками губ.

– Жди гостей, девонька.

Купаве враз и радостно сделалось, и насмешек опасается. Голову пригнула, ещё шибче мести принялась.