Текст книги "Становление"

Попов прервал разговор со слесарем, и кивнул Мезенцеву на два бумажных мешка:

– Тебе Данилыч передачу прислал, картошку и хлеб, – раскурив потухшую сигарету, проворчал: – Давайте, мужики, поторапливайтесь, время – десять.

Костомаров хихикнул:

– Чичас, чаю напьёмся, и зачнём пахоту. Успеем, наломаемся, пять дней впереди.

Шишкин, кольнув взглядом чёрных глаз, спрятанных в глубокие глазницы, бросил упрёк самому мастеру:

– Вовремя выезжать надо. Вечно первую бригаду собираем. Опоздал, всё, как хотишь, так и добирайся, – закончив обуваться, топнул ногой, и прикрикнул на Меньшова: – Ну, скоро у тебя чай сварится?

Растапливая печку, Витя солярки не жалел, и пролитая на песок под топкой, она испарялась, наполняя вагончик удушливыми газами. Подхватив с плиты забренчавший крышкой чайник, Меньшов сыпанул, не меряя, заварки, закрыл носик золотинкой, и, ткнув ногой дверь, впустил в помещение прохладный свежий воздух, чем вызвал неудовольствие Шишкина.

– Заче-ем! – вскричал тот раздражительно, угрожающе показывая из-под короткой верхней губы острые мелкие зубы. – На буровой радикулит надуло, теперь в вагончике просквозит.

Витя потянулся закрыть дверь, но был остановлен Кострыкиным.

– Не закрывай! Натопили как в декабре, дышать нечем, пусть проветрится. Окна закрыты, какой сквозняк?

Шишкин матюкнулся сквозь зубы, но перечить Кострыкину не стал.

Колбаса, духовитый деревенский хлеб, отправляясь на заезд-ку, буровики отоваривались непосредственно в пекарне, возбудили аппетит до желудочных спазм. Ранний завтрак, состоявший из кружки чая, куска зачерствевшего хлеба и нескольких ломтиков сала, чудом сохранившихся после набега Дикой бригады, насытил на короткое время. Невыносимое хлюпанье обжигающим чаем, чавканье, вид месива из жёваной колбасы, хлеба и лука, представлявшегося взгляду в развёрстых ртах болтающей за едой братии, внушали отвращение к совместной трапезе, но есть всё равно чертовски хотелось. Колбаса была не его, чужая, есть её он стеснялся, разогревать же, и есть на особицу тушёнку, Мезенцев не решался, боялся заронить предвзятое мнение о себе, как чистоплюе, брезгающем есть совместно. Терзания унял Витя Меньшов.

– Ну, а вы чо модничаете? – обратился простодушный сельчанин к обоим представителям рефлексирующей интеллигенции. – Наваливайтесь, пока всё не прибрали.

Масляков деликатно взял самый маленький, крайний кусочек, Мезенцев соорудил основательный бутерброд, и принялся есть, глядя в окно.

Завтрак сменился всеобщим перекуром, некурящий Масляков ушёл в конец вагончика.

– Скважина до забоя обсажена, можно не беспокоиться, – говорил мастер Шишкину. – Слесарь здесь, всё как следует сделайте, проверьте.

– А бурить когда? Станок крутится, бурить надо, кто слесаря вызывал, тот пускай и ремонтирует, – Шишкин зыркнул на Попова и отвернулся. – Что мне с ремонта? Повремёнка? На хрен она мне нужна!

– Я ремонт как ППР проведу, чтоб вахточасы шли, – едва не заискивающе произнёс Попов.

– Всю гидравлику ремонтировать надо, с гидроцилиндров ручьём течёт, ни манометр, ни дрилометр не работают. Как на таком станке работать можно? – подал голос Мезенцев, но на него никто не обратил внимания, лишь Синицын отозвался:

– Я новый манометр привёз.

Кострыкин ни к кому не обращаясь, произнёс в пространство:

– Ну, я за реку поехал, сколь керна нагрузили, столь и увезу, – и с раздражённым недоумением обратился к Маслякову: – Чего молчишь, Фёдор Николаевич, я, что ли, за тебя должен людей на погрузку просить?

Масляков встрепенулся, подошёл к печи, покосился на глядевшего в сторону Шишкина, и в какой-то безличной форме обратился к Попову:

– Павел Гаврилович, на базе же говорили, надо бы людей на погрузку керна выделить. Работа, конечно, тяжёлая и дешёвая, но керн всё равно вывозить надо.

Попов вынул изо рта сигарету, осмотрел обслюнявленный конец, бросил в топку.

– Дак я чо? У меня людей нету. Вот слесаря на ремонт привёз. Чо ж он, сидеть, ждать будет, пока мы керн погрузим?

– Угу, с моим радикулитом только керн и грузить. И Генку не отдам. Я чо, один управляться должен? – зло проговорил Шишкин, по-прежнему глядя в сторону. – Наше дело – бурёжка, а керн – ваша забота, геологов. Хоть нюхайте его, хоть лижите, хоть ешьте с маслом, ваши вопросы, – заключил он под подобострастное хихиканье Костомарова.

Маслякову бы гаркнуть о своих правах и обязанностях буровой бригады, производителем работ всё-таки значится он, участковый геолог, а не мастер, и тем более не бурильщик Шишкин, актировку подписывает опять же он, и банк оплачивает завершённые работы. Но он продолжал мямлить о тяжёлой работе, которую всё-таки надо исполнить, несмотря ни на что. Выходцу из семьи потомственных интеллигентов было неудобно принуждать людей выполнять тяжёлую физическую работу. С его бы характером не полевиком работать, а анализировать и прогнозировать работы в тихой камералке. Но в камералке по неписаным законам работали женщины и мужчины преклонного возраста.

Выручил Маслякова Кострыкин.

– Ты, Гаврилыч, сейчас сопли жуёшь, – заговорил тракторист сердито, – керн вам некогда грузить, хоть сам знаешь, вывозить всё равно придётся. Вот белые мухи полетят, будете сопли на морозе на кулак мотать, снег разгребать, и хоть на карачках, а всё равно керн вывезете. Чай пореже хлебайте, на всё время достанет, и на бурёжку, и на ремонт. Чо, только сейчас про керн услыхал? Чо на базе молчал? Главный геолог прописал бы тебе ижицу, только бы заикнулся, что людей нет, – и заключил пренебрежительно: – У вас тут кто командир, ты или Шишкин?

Шишкин фыркнул, но вступать в пререкания опять не стал. Попов от нервности сунул в рот новую сигарету, попыхтел пару минут, и назначил на погрузку Мезенцева, Меньшова и Костомарова, пообещав закрыть на погрузку отдельный наряд.

Часа через два Костомаров, утерев кулаком рыхлый нос, и, поглядев с ехидцей маленькими, близко посаженными глазами, объявил о своих обязанностях кашевара, и отправился готовить обед, погрузку заканчивали вдвоём. Обедали поздно: Синицын отказался прерывать ремонт, поневоле и Шишкин с Поповым крутились вместе с ним. Отобедав, слесарь пробрал и Попова, и Шишкина, совершенно неожиданно досталось и Мезенцеву.

– Это что ж такое, – выговаривал слесарь буровикам, – сальниковую набивку под гайки набить не можете. Для этого совсем не обязательно слесаря вызывать, это ваша работа. А масляный фильтр на дизеле? Когда последний раз промывали? Осадок в резину превратился, дизель запороть хотите?

Шишкин огрызнулся:

– Моё дело – бурить, а твоё – ремонтировать, почаще на буровую приезжай.

Шишкина тут же поддел Кострыкин.

– Вот бы ко мне слесаря приезжали фильтр мыть, да профилактику двигателю делать.

Синицын продолжал с назиданием:

– Ты, Павел Гаврилович, своих орлов шевели маленько, уж как так доработались, масло из всех щелей свищет, – и, обращаясь к Шишкину, разъяснил, словно тот вчера на буровой появился и порядков не знал: – За обслугу дизеля вам доплачивают, так что не надо на слесарей кивать. Мне Невзоров велел доложить всё, что на буровой сделал. Доложу, как есть, он вам не только ППР, и обыкновенные ремонты не подпишет. – Вот тут досталось и Мезенцеву. – Ты, Алексей, мотай на ус, мастером поставят, не в вагончике отсиживайся, а за буровиками приглядывай, да требуй, что положено. Тебе сегодня не керн грузить надо было, а на ремонте присутствовать.

Смена ушла на буровую, в вагончике закипели картёжные страсти. Утром Попов сопроводил Синицына в первую бригаду, и протолкался у соседей до вечера.

3

В первую самостоятельную смену, более бурения его заботили спуско-подъёмные операции. После третьего подъёма на лице помбура невооружённым глазом читалось тихое раздражение. Но не только спуск-подъём, производимый, словно в замедленной киносъёмке, раздражал незлобивого Витю. Вышли пески, и сменный трижды поднимал пустую колонковую. Поджав губы, Витя стучал по ней молотком, труба отзывалась злорадным звоном. Васильев при нём затирался «всухую», пройдя с этой целью с полметра без расходки. Но едва Мезенцев увеличивал давление на забой, станок возмущался, и у него не хватало духу довести дело до конца. На четвёртый раз Меньшов воскликнул:

– Да затирайся ты «всухую», все так делают! Так мы и на хлеб не заработаем, полсмены впустую проваландались!

Витины попрёки придали уверенности. Он как-то и думать не думал, что помбур, приезжает на участок ради зарплаты.

Станок выл и дёргался, но Мезенцев до побеления пальцев сжимал колёсико дросселя, и лишь, загнав полный шток, оторвал снаряд от забоя. Изнасилованная коронка посинела, и была запечатана твёрдой пробкой из перетёртого керна, но колонковая была полнёхонька. Из-за пустых рейсов керн пришлось растягивать, но к концу смены выход керна соответствовал уходке. Мезенцев утешал себя тем, что всё равно золота нет.

Новизна ощущений постепенно скрадывалась буднями. И всё же на буровой он контролировал каждое своё действие, каждый шаг, до автоматизма было ещё далеко. Шишкин был недосягаемым маяком, бурил раза в полтора больше.

Кроме самого бурения, присматривался к работе мастера, но Попов работал как-то не так, как представлялось. Утром Попов расспрашивал о смене, смотрел буровой журнал, и отправлялся в третью бригаду со сводкой, если намечалась перевозка, возвращался с трактором. На месте Павлу Гавриловичу не сиделось, Мезенцеву казалось, что и на буровую мастер иными днями не заглядывал, наведавшись в третью бригаду, отправлялся в первую. Возвращался всегда с прибытком, то пару коронок на проволочке принесёт, то ниппель, то переходник. Шишкин, выпятив костистый подбородок, и, кривя губы в пренебрежительной ухмылке, зубоскалил:

– Кого ты это старьё таскаешь? Люди выбросили, а ты подбираешь. Глянь, переходник стёртый, на фига он нужен?

Попов бубнил:

– Ништо. Запас костей не ломит, ничего не будет, и такой сгодится.

Шишкин плевался.

– Вот мы и работаем на одном старье, хоть бы ключи новые выписал, и болты подкладываешь, и напильники, один хрен не держит.

В этом Шишкин был прав. Новый инструмент Попов брал скрепя сердце.

В четвёртую ночь выпал снег. Разлапистые хлопья валились в проём над вращателем, как пух из порванной подушки, и, попадая на металл или дерево, тут же таяли. Лампочка на кронблоке терялась в густой кисее. К утру снега навалило сантиметров двадцать. Пушистый ковёр преобразил землю, наделив её девственной чистотой. В слабом свечении, распространявшемся с востока, пихты стояли задумчивые и загадочные. В свете наружной лампочки снег искрился, переливался разноцветными огоньками. Белый покров спрятал следы присутствия человека, – измочаленные стволы деревьев, оставшиеся на профиле, куски железа, колеи набитые тракторными гусеницами, помойку у вагончика, непременную спутницу человеческого жилья.

Возле помойки, скрытой белым покрывалом, на кусте боярышника сидела диковинная птица, никак не вписывающаяся ярким обликом в скупые цвета сурового края. Расцветка птицы более подходила буйству южных красок, чем скромному северу. Грудка у неведомой птахи, как у снегиря, ярко краснела, но незнакомка была много крупнее, да и облик был иной. Перья крыльев свежо зеленели, головка, спинка, шея переливались синью. Такой красотке не по холодной угрюмой тайге порхать, а сидеть в тёплой комнате, услаждая взор хозяина. Мезенцев так и подумал, и, обернувшись вовнутрь буровой, делая призывные знаки руками и шёпотом, подзывал Меньшова, подтиравшего пол у устья.

– Глянь, попугай! У кого-то из клетки вылетел и сюда залетел, как бы его поймать?

Меньшов вышел на трап, повертел головой, отыскивая взглядом диковинную птицу, но на глаза попадались лишь обыденные предметы. Мезенцев нетерпеливо показал рукой, и Витькин хохот разрушил сказочное видение. Диковинная птица взмахнула крыльями и скрылась в сумрачном пихтаче.

– Ой, не могу! Вот так сказанул! Попугай! Да это ронжа, она завсегда по помойкам промышляет. Прилетела, а всё в снегу, она и таращится, понять не может, куда жратва подевалась.

Объяснения приземлённого Меньшова разрушили ночные чары. Пихты закачались, заскрипели, с веток посыпался снег, потянуло промозглым холодом. Свет лампочки растворился в предрассветной мути, весёлые огоньки погасли.

Помбур вернулся в буровую доделывать свою работу, Мезенцев с сожалением посмотрел ему в спину. Жар-птица оказалась обыкновенной побирушкой.

В этот день Меньшов ещё раз неприятно поразил Мезенцева, основательно поколебав вполовину надуманный романтический ореол, которым тот окружал таёжное братство.

С утра была перевозка. Чередниченко, сменивший Воропаева, приехал к девяти. Попов, получивший выволочку от геологов, не поленился предупредить тракториста с вечера. Лёг Мезенцев лишь в одиннадцать, и весь день не спал, а маялся, и в пятом часу поднялся окончательно. Попова не было, дневная смена зашла передохнуть, выпить чаю. Меньшов чаёвничал с ними. Костомаров наторкал дровами полную печь, и от духоты откинул верхнюю фрамугу на окне. Мезенцев сполоснул лицо, избавляясь от сонной одури, вышел подышать свежим воздухом. Погода развёдрилась, сияло солнце, снег слепил глаза, щурясь, Мезенцев весело оглядывался окрест, дышал полной грудью.

В вагончике между тем разговаривали о нём. О чём-то спрашивал Костомаров, через открытую форточку слышался его дробненький смешок, Меньшов обстоятельно рассказывал.

– Мне, говорит, с моим образованием надо в кабинете сидеть, режимы алмазного бурения разрабатывать. Алмазное бурение, говорит, это целая наука. Сейчас, мол, уже бурят на восьмистах, тысяче оборотов, а так как вы бурите, это вчерашний день.

– По нашим глинам, да сто семьдесят третьим диаметром, да тыщу оборотов! Во, дундук! – кудахтал Костомаров.

Меньшов, поддерживая общий тон, пофыркал, и продолжал:

– Наши станки, говорит, вчерашний день. Сейчас уже в ходу станки скоростные, и бурят малыми диаметрами…

Меньшова перебил Шишкин.

– Ишь ты, всё ему вчерашний день. Не понравилось, значит, ему у нас. А он как хотел, на рундуке сидеть, в носу колупаться, а станок пусть сам бурит? Понятное дело. В конторе сидеть, счётами щёлкать, оно лучше, чем на буровой. Режимы, вишь, разрабатывать будет, а то мы не знаем сами, как бурить, будем его дожидаться. Ишь, умники, для того и бьют баклуши пять лет, чтоб потом до пенсии задницу греть.

Мезенцев был вне себя от негодования. Дальнейший разговор не слушал, отскочил от вагончика, руки чесались накостылять Витьке за брехню. Так всё перевернуть! Главное, тон, тон-то какой! Ведь всё вверх ногами перевернул. Сам же расспрашивал, чему учился, да чего новенького в других экспедициях, они, мол, тут, в глухомани, и знать ничего не знают. А он, дурак дураком, соловьем разливался, расписывал, как наука шагнула. И эти тоже! Ведь он, чтоб их ночью не будить, из одной деликатности, не Витьку гонял, а сам в вагончик за чайником ходил, чтобы на буровой чай пить, и их не тревожить, а они к нему так! Меньшов, добродушный деревенского склада парень, ему нравился, вызывал симпатию. Оказывается, вот какой добродушный, змея подколодная.

Затопав по ступенькам, Мезенцев вошёл в вагончик. Шишкин и Меньшов уткнули носы в кружки, Костомаров, поблёскивая глазёнками, смотрел ехидным поросёнком.

Для Меньшова, как и для всех прочих, Мезенцев был чужаком. И не просто чужаком, а «образованным», «городским», и уже поэтому находился под пристальным вниманием. Чужеродность его проглядывала во всём, в обыденных бытовых мелочах, сразу отделявшая его от окружающих. После еды не срыгивал сытно, вытирал губы платком, не сморкался двумя пальцами, умывшись, вытирал лицо своим полотенцем, которое прибирал на постель, и совершал массу иных мелочей, подчёркивавших, что он иной. И Витя Меньшов по простоте душевной делился впечатлениями о новом пришлом человеке, как бы он делал, побывав в зоопарке, и, поглядев на диковинных зверей.

Глава 3

1

Общежитие встретило неласково. По внешним признакам – выстывшее помещение, отсутствие еды, – Лёнька-Алексей дома не ночевал. Колотые дрова отсутствовали. Напившись чаю с засохшей и скрюченной, как оторванная подошва, краюхой, Мезенцев занялся заготовкой топлива. В сарае валялось с десяток корявых, сучковатых чурок, оставленных «на потом». Затупленный колун отскакивал от витых уродцев, оставляя на срезах лишь вмятины. Раздосадованный кольщик тюкал по чуркам и «с вершины», и «с комля», некоторым ударам сопутствовал успех. Полешки получались витые, обломанные, иные из-за торчащих во все стороны сучков едва могли пролезть в топку. Намаявшись, но, выполнив поставленную задачу, натаскал в дом поленьев, и пока возился с дровами, топить печь раздумал. Из продуктов оставалась тушёнка, даже хлеб закончился. Под ложечкой уже сосало, но хождение взад-вперёд по непролазной грязи в магазин за продуктами, готовка еды, представились такой нудной тягомотиной, что Мезенцев изменил планы. Наскоро умывшись, отложив бритьё на вечер, – проголодавшийся желудок настоятельно требовал поторопиться, – отправился в столовую.

К полудню резко потеплело, в обед снег превратился в грязное месиво. Небо отяжелело мокрядью, грязные, расхристанные тучи цеплялись за верхушки богато разросшихся на приволье берёз и сосен. Сверху падала нудная капель, словно небо превратилось в худую крышу, которая ещё не окончательно сравнялась с решетом, но и не в силах противостоять стихиям. Пока добрался до тротуаров, в туфлях хлюпало, края брюк отяжелели от жидкой грязи. Поджимая в туфлях застывшие пальцы, Мезенцев с сожалением вспоминал кирзачи, щедро смазанные отработкой.

Столовское меню уместилось на трети листа, список блюд возглавляли «сибирские пельмени». Мезенцев не стал размениваться на щи, котлеты, жареный минтай и заказал три порции славнецкого сибирского кушанья. Но пришлось ждать, пока сварится новая закладка, обед уже отшумел, и готовые пельмени были съедены. В буфете продавали пиво на разлив, и, коротая время, он выстоял, вернее, преодолел небольшую сумбурную очередь, и взял три «кружки». Одну порцию буфетчица налила в настоящую кружку, а две – в пол-литровые банки. У стойки колготились лохматые небритые парни в энцефалитках, обвислых свитерах и резиновых сапогах с подвёрнутыми голенищами. Некоторые лица были знакомы, это были представители знаменитой Дикой бригады, с которыми сегодня возвращался с заездки. Очередь состояла в основном из одних и тех же любителей пива, делавших несколько заходов. Парни толкались и мешали друг другу, весело и громко переговаривались, сдабривая речь матерками. Когда матерки звучали слишком громко и обильно, буфетчица прикрикивала на парней, грозя свернуть торговлю. Мезенцев сел спиной к буфету, лицом к окну, и пока готовились пельмени, выпил кружку с чернушкой, намазанной горчицей.

Пельмени вполне соответствовали собственным лаврам, были сочны, источали аромат хорошего мяса. В противовес им пиво казалось водянистым и отдавало дрожжами. Утолив острый голод, Мезенцев медленно жевал, прихлёбывал пиво, от скуки глазел в окно на унылую улицу с редкими прохожими, машинами, разбрызгивающими жидкую грязь.

Скука закончилась. Словно золотой луч солнца осветил серенькую картину, прозябавшую в полумраке. У самого окна, через столик от него появилась юная, изящная дева в голубой куртке с капюшоном, отороченным пушистым мехом, с тяжёлой сумкой на плече. Положив сумку на стул, девушка сняла куртку, огляделась, и, опустив куртку к полу, энергичным жестом стряхнула воду. На пушистый джемпер мощной волной упали светло-русые волосы. Девушка быстро сходила на раздачу, вернулась с подносом, не мешкая, расставила на столе тарелки Движения её были быстры, нетерпеливы. Отодвигая стул, встретилась с пристальным взглядом, несколько мгновений выдерживала взгляд, и принялась за еду, не обращая более внимания на любопытного соседа. Сам Мезенцев потупился. Словно яркий ослепительный свет брызнул из темноты, и затуманил взор. Девушка сидела в профиль, прядь волос прикрывала щёку. За несколько мгновений он увидел лишь огромные голубые глаза, поглотившие его взор, да едва видные веснушки. В рассеянности он отправил в рот пельмень, не жуя, проглотил его и запил половиной банки. Девушка притягивала взгляд, и он посматривал на неё исподлобья, но она смотрела лишь в тарелку. Он посмотрел на себя её глазами, и чертыхнулся. Небритый, с пивом в дурацких банках, он был для неё одним из полупьяных парней, толкавшихся у буфетной стойки. Девушка между тем закончила обед, оделась и ушла. Мезенцев, не ощущая вкуса, дожевал последние пельмени, и вскочил как ужаленный. Оставив недопитое пиво, подхватил пальто с вешалки и выскочил на улицу. Вслед раздался возмущённый возглас: «Эй, земеля, почто кружки не возвращаешь?» Прекрасная незнакомка уже переходила улицу, смело ступая в грязь кожаными сапогами на платформе. Перебравшись на другую сторону, свернула в обширный школьный двор.

«Так она учительница, а сумка с тетрадями» – такой вывод напрашивался сам собой. Размышляя над возрастом незнакомки, и, предположив, что не более 22–23 лет, а если преподаёт в младших классах, и того меньше, Мезенцев прошёлся вдоль школьного двора, разглядывая сквозь строй обнажённых берёз крепкое двухэтажное здание. Толстые, потемневшие от времени брёвна, широкие светлые наличники говорили о сибирской добротности. Миновав школьную ограду, подумал, младшие классы учатся непременно в первую смену, значит, девушка его ровесница. Причём, явно приезжая. Приехала либо нынче, либо в прошлом году. Скорее всего, нынче, иначе бы в столовую не бегала, женщины с бытом устраиваются быстрее. В общежитии девушки всегда что-нибудь варили, жарили, не то, что парни. А, может, просто живёт далеко от школы, времени не хватает, вон, какая сумка. Следующими его мыслями были, как встретиться, да познакомиться. Сегодня он маху дал. Куда она ходит? В кино, на танцы? Он даже имени не знает. Голубоглазая незнакомка – и все приметы.

Справа, по другую сторону улицы, за сплошным дощатым забором шумели цеха рудоуправления. Там, скрытое от взглядов, словно большое неуклюжее животное, что-то лязгало, тяжело двигалось. Дойдя до угла, Мезенцев свернул к вокзалу. Голубоглазое видение, ослепив, исчезло, словно его и не было, и на смену возбуждению пришла тоска. Одиночество гнало куда-то, он сам мало понимал, куда и зачем направляется. Незнакомка явилась из привычного мира, казавшимся теперь лучезарным, до боли родным, и в минуты острого одиночества представлявшегося навсегда покинутым. В покинутом мире звучала прекрасная музыка, его населяли отзывчивые деликатные люди, талантливые режиссёры ставили будоражащие пьесы, на которые неделями добывали билеты, во фрондирующем еженедельнике печатали статьи, от которых захватывало дух, возмущённая совесть заставляла закипать страсти и спорить до хрипоты. Там была настоящая жизнь, там его понимали, и он понимал других. На подсознательном уровне связующим звеном, пуповиной соединяющей с покинутым миром представлялась железная дорога. Сами стальные артерии, сообщающие Большую землю с медвежьими уголками, мистическим железным перестуком, волнующим запахом креозота, зовущими в неведомую даль, необъяснимо притягивали к себе. И ноги сами понесли его к вокзалу. Там он надеялся увидеть, соприкоснуться с отблесками покинутого мира.

За производственной территорией рудоуправления улица полезла вверх, исчезли деревянные мостки и сами тротуары слились с проезжей частью. Вдоль заборов тянулись тропки, обильно покрытые грязью. Промочив ноги, Мезенцев не обращал внимания на лужи, лишь выбирал места, где бы грязь не переливала в туфли через край. За последними дворами тянулся знакомый пустырь, заросший древоподобным бурьяном. Почву исполосовали узкие колеи, разбегающиеся в самых различных направлениях. Сохранившиеся отпечатки шин указывали, что пустырь использует поселковая безусая молодёжь для овладения искусством мотоциклетной езды. Оглядевшись, Мезенцев выбрал кратчайшую, выводившую прямиком к вокзалу.

На настиле, сооружённом из мощных лиственных плах и служившем в качестве перрона, стояли старик и женщина средних лет. Оба, и старик, и женщина вглядывались в сторону юга, где находился областной центр. Вопреки ожиданиям, грохот приближающегося поезда раздался с противоположной стороны, и мимо станции промчался длиннющий состав, груженый лесом.

– Кажинный день и везут, и везут, и везут. И куда его такая прорва идёт? – проворчал старик, провожая взгляд удаляющийся товарняк. – И всё скорей, да скорей. Наш-то на том перегоне стоит, дожидается, пока товарняк пройдёт. Вначале лес, пассажир опосля, не барин, подождёт. – Мысль о расписании движения, очевидно, не приходила в его седую голову, накрытую шапкой с поднятыми, но не завязанными и потому торчащими в разные стороны ушами.

Последний вагон скрылся из глаз, стих грохот и перестук колёс, и старик обратился к женщине:

– Ты, Люся, за билетом пойдёшь ли, нет ли?

– Здра-асьте! – фыркнула Люся. – Да я его давно взяла. А ты чо, зайцем решил ехать? Гляди, на ревизора нарвёшься.

– Дак мне всего-то две остановки и ехать.

– Вот-вот, тридцать копеек пожалеешь, три рубля отдашь.

– Да я чо, жалею? – возмутился старик, и принялся оправдываться, словно перед ним стояла не боевитая соседка, а безжалостный ревизор. – Я не жалею, я думал, ты пойдёшь за билетом, и мне возьмёшь, – и торопливо полез в карман, захватив всё, что в нём находилось: на задубевшей ладони заблестели медные и серебряные монеты, пересыпанные табачной пылью, поломанные спички, пуговицы, обрывки ниток.

Женщина покачала головой, опять фыркнула, теперь с раздражением, словно старик своей медлительностью мог задержать отправление поезда, или опозданием на него расстроить её планы, и спросила у Мезенцева:

– Паренёк, времени сколь, не скажешь?

Мезенцева покоробило фамильярное обращение, и нарочито медленно он посмотрел на часы, и так же медленно ответил:

– Двадцать минут пятого.

Женщина обеими руками подтолкнула старика в спину.

– Иди-иди, кого стоишь? Туда-сюда прошкандыбаешь, и поезд придёт, двадцать минут осталось.

Бормоча под нос, старик удалился, сжимая в кулаке мелочь. Женщина поглядела вслед, покачала головой, хотела что-то сказать от полноты чувств, но постеснялась заговорить с незнакомым человеком, по непонятной причине настроенного к ней враждебно. Мезенцев отвернулся, посмотрел на переезд с переваливающимся по настилу БелАЗом. Тишину нарушила песня на английском языке. Разъездные пути переходила группа молодёжи человек в семь-восемь. Песня лилась из портативного магнитофона, который нёс длинноволосый парень, судя по взглядам, бывший в компании коноводом. Женщина всё-таки не выдержала молчания.

– Вот и ходют, и ходют на этот вокзал, ещё в восемь придут. Нашли забаву. Людям садиться, а они под ногами путаются.

Не обращая внимания на заполнявших перрон пассажиров, молодёжь громко разговаривала, стараясь перекричать магнитофон. Парни поминутно гоготали, и для изюминки вставляли в речь матерные словечки. Каждую «изюминку» девицы встречали визгливым хохотом. Женщина, ожидавшая поезд со стариком-недотёпой, громко и сердито возмущалась:

– Вы чего тут материтесь? Ну-ка, чтоб больше ни одного матюка не слышала.

Лохматый акселерат лет семнадцати, владелец магнитофона, грубо, но без мата ответил:

– Тебе чего, тётка, надо? Тебя не трогают, и стой тихо.

– Я вот тебе покажу «чего тётка надо», – с негодованием воскликнула женщина, и даже сделала пару шагов в сторону акселерата. – За вихры-то оттаскаю, не погляжу, что выше меня вымахал, да отцу скажу, неделю на задницу не сядешь. Ишь, моду взяли, молоко на губах не обсохло, в армии не служили, а туда же – сигареты да матерки. – Досталось и девицам. – А вы, невесты! При вас матюкаются, а вы визжите от радости. Да кто вас замуж таких-то возьмёт? Так и скажут, кавалеры при них матюкаются, значит, и они сами шалавы.

Румяная тугощекая толстушка проговорила, оправдываясь:

– Да мы им говорим, они всё равно матерятся.

Женщина простодушно надоумила:

– Дак вы не говорите, а не ходите с имя, гордость свою покажите.

Девчушка в коротенькой юбчонке и куцей курточке, стоявшая рядом с лохмачом, и ловившая каждый его взгляд и слово, попыталась ответить со злостью и фанаберией, но подруги, от греха подальше, увлекли и её, и кавалеров на другой край перрона.

Вернулся старик, сжимая в кулаке теперь уже не мелочь, а картонный прямоугольничек билета. И тут Мезенцев вспомнил, что ему самому нужно райцентр, в военкомат. Надо было встать на учёт сразу по приезде, но ему стало неохота таскаться по улицам с вещами. Светит теперь ему нагоняй, вояки люди серьёзные, проблемы гражданских их не волнуют. Сходив на вокзал, и трижды перечитав расписание, выбрал наиболее приемлемый вариант: отсюда выехать в семь тридцать, сходить в военкомат и после обеда вернуться, поезд из райцентра уходил в двенадцать с минутами, два с половиной часа вполне достаточно.

Пришёл поезд, постоял три минуты, издал протяжный гудок, и тронулся в дальнейший путь. Привета с Большой земли не привёз. Был он областного, местного значения, останавливался на каждом полустанке, пользовались им жители глухих, таёжных селений. Не играла в вагонах музыка, не выходили на перрон красивые, весёлые женщины.

Посмотрев на растворяющиеся в вечерних сумерках огоньки, отправился в общежитие. В чемодане лежал заветный сборничек Александра Блока, довоенного издания, купленный за рубль на букинистическом развале в одно из воскресных блужданий по городу.

 
Но в алых струйках за кормами
Уже грядущий день сиял,
И дремлющими вымпелами
Уж ветер утренний играл,
Раскинулась необозримо
Уже кровавая заря,
Грозя Артуром и Цусимой,
Грозя девятым января…
 

(Александр Блок поэма «Возмездие»)

Мезенцев помнил лишь беспорядочные отрывки, чем-то тронувшие когда-то сердце, вписавшиеся в настрой души, и благодаря тому запомнившиеся.

 
Жизнь – без начала и конца.
Нас всех подстерегает случай.
Над нами – сумрак неминучий,
Иль ясность божьего лица.
Но ты, художник, твёрдо веруй
В начала и концы. Ты знай,
Где стерегут нас ад и рай.
Тебе дано бесстрастной мерой
Измерить все, что видишь ты.
Твой взгляд – да будет твёрд и ясен.
Сотри случайные черты —
И ты увидишь: мир прекрасен.
 

«Сотри случайные черты…» Но кто подскажет, где случайные черты, где истинность, настоящее, изначальное? Кто? Никто. Истинно лишь то, что прошло через мысли, сердце, над чем маялся, прикидывал и с того, и с этого края, разуверяясь, и вновь веруя. Подсказка – случайна, подсказке верят лишь ленивые мыслью, если эта подсказка впитывается в желания и привычки. Но пройдёт время, желания изменятся, и подсказка слетит, как прилипший осенний листок. И что тогда? Искать нового поводыря, щедрого на советы?