Текст книги "Становление"

Так размышлял Мезенцев, шлёпая по лужам, представляя, как натопит печь, вымоет иззябшие ноги в горячей воде, напьётся свежего чая, и завалится на кровать со сборником Александра Блока.

2

Но ни вкусить вечером прекрасного, ни съездить утром в райцентр не пришлось. Во дворе общежития стоял самосвал ЗИЛ-130, громоздилась куча дров: вперемешку и сухие лиственничные и свежие берёзовые чурки. Несмотря на обилие дров, в общежитии было по-прежнему холодно. Лёнька и лысоватый мужчина с мясистым лицом сидя за столом, пили водку, закусывая луком и салом. Лысоватый, очевидно, был водителем, приплюснутый, затасканный шматок сала, по-видимому, пару месяцев болтался в зиловском бардачке, пока нашёл своё применение.

– О, вот ещё один жилец! – снисходительно начальственно воскликнул водитель. – Давай, хватай колун, и вперёд, с песнями! Кого один Лёнька отдувается?

– Разберёмся, – буркнул Мезенцев, освобождаясь от верхней одежды, недовольный развязным тоном.

Оказалось, на выходных Матвеев на участке пилил дрова, и ночевать остался там же. С заготовкой и вывозкой дров помог начальник участка, а завхоз партии обещал закрыть наряд на заготовку дров для общежития. И сейчас Лёнька распивал обязательную в подобных случаях бутылку с водителем. Появление второго жильца прервало душещипательный разговор «за жизнь». Матвеев по своему обыкновению лишь поддакивал, да кивал согласно головой, и разговор выглядел монологом. Собеседник, чавкая, пережёвывал застарелое сало, от усердия пригибал лобастую голову, выпячивал лоснившуюся нижнюю губу, выплёскивал злобу на начальство. Обличению подвергался старший механик партии, чернявый мужичок крепыш, ругавшийся с Ивушкиным из-за переправы.

– Вот ведь, какой змей зловредный! Ведь не его же плахи эти долбанные. Ну, пусть бы начальник стройцеха, а то механик. Ме-ха-ник! – Водитель в недоумении посмотрел на Матвеева. – Какое ему до плах собачье дело? Ну, увёз бы я домой пару плах, нешто бы из-за них партия обедняла? Ведь через всю территорию бёг, чтоб меня у ворот перестречь. Вот коммунист грёбанный!

Излияние оскорблённых чувств теми же словами, с теми же интонациями шло по второму или третьему кругу. Матвеев никак не реагировал на надоедливость гостя, глядел в стол, туповато поддакивал. Мезенцев ушёл в комнату. Изрыгнув в очередной раз ругательства в адрес «грёбанного коммуниста», коварно нарушившего хорошо сложившийся план, водитель шлёпнул мясистой ладонью по столешнице.

– Всё, шабаш! Разливай остатки, да поехал я. Ещё машину в гараж ставить.

Пока Лёнька оказывал водителю знаки уважения, провожал до автомобиля, Мезенцев затопил печь заготовленными днём дровами. Матвеев вернулся с доброй охапкой лиственничных поленьев, и через полчаса на раскалённой добела плите в сковороде скворчала тушёнка, в кастрюле булькали рожки, купленные Мезенцевым на обратном пути с вокзала.

В коридорчике прошаркали неуверенные шаги человека, в темноте попавшего в незнакомую обстановку, и тыкающегося в стены в поисках выхода. Обитатели общежития, предвкушавшие тихий семейный ужин, удивлённо переглянулись. Руки заплутавшего посетителя, наконец, надыбали дверь, и на пороге возник Воропаев. Прищурив от яркого света круглые глаза, Игнат обвёл задиристым взглядом кухню.

– Во, где Ташкент! Чего лампочку в тамбуре не ввернёте, охламоны?

Оставляя на полу отпечатки грязных подошв, Игнат подошёл к столу, водрузил в центре столешницы чекушку. Мезенцев возмутился:

– Игнат! Ты, что натоптал! Мы в носках в доме ходим, разувайся!

– Ой-ой-ой! – Воропаев дурашливо повертел поднятыми вверх ладонями с растопыренными пальцами. На фоне важного дела, с которым Вогул пришёл в общежитие, замечание «инженера» было глупым и никчемным. – Смотри, какие мы чистюли, – и нетерпеливо затарахтел, глотая слова: – Наливай, давай, кого дожидаешься? – Всё же, хотя и не снял сапоги, сел и спрятал ноги под стол.

Расчёт Вогула был прост. Денег он раздобыл на чекушку, но двести пятьдесят грамм могли лишь разжечь нестерпимый пожар в загоревшейся душе. Добытую чекушку Игнат принёс в общежитие с твёрдой уверенностью в продолжении. Расчёт оказался верным. Матвеев уже «затравил», и чекушка подстегнула события. Вопрос упёрся в деньги. Действие происходило за пару дней до получки. За самого Воропаева зарплату вообще получала жена, и деньги выдавала лишь на курево, у Матвеева оставалось пять рублей, у Мезенцева – десятка. Его протесты о том, что пить не хочет, завтра ехать в военкомат, и это его последние деньги, зарплаты ему не причитается, действия не возымели.

– В военкомат послезавтра поедешь, – безапелляционно распорядился Воропаев. – Завтра сходишь в контору, попросишь аванец.

– Сказать, что ты велел? – съязвил Мезенцев.

– Полсотни завсегда даст, – уверенно заявил Воропаев, забирая червонец. – Чо, не знаешь, кого говорить? Поплачешься, студент, мол, деньги кончились. Даст, не бери в голову.

За водкой отправился Матвеев, которому удалось взять четыре бутылки, задолжав продавщице рубль, десять копеек.

После второй бутылки Воропаев объяснял Мезенцеву:

– Мы не русские, и не манси. Мы – во-гу-лы, – по слогам произнёс он и повторил: – Вогулы. Мой отец был вогул, и дед, и прадед, все – вогулы! Мы тут первые поселились, ни русских не было, ни чукчей.

Мезенцев смеялся:

– Ты и вправду ни на русского, ни на манси не похож. Ты на кота похож. Вогулы, наверное, от кошачьих произошли.

Всё же толково объяснить, кто такие вогулы, Воропаев не мог, лишь твердил о своей исключительности. Беседа о непонятном племени была самой интеллектуальной за весь вечер.

Поездка в райцентр была отложена не только из-за полного отсутствия денег, но и больного самочувствия. Утром Матвеев нацедил из бутылок грамм по пятьдесят водки для поправки здоровья, заварил крепкого чая. Напившись чаю, предложил:

– Ну, чо, идём похмелье вышибать?

Мезенцев взял колун первым, лихо взмахнул им и опростоволосился. Тяжёлый железный клин намертво вошёл в неохватную чурку, лишь тонюсенькие трещины разбежались в разные стороны.

– Эх-х, – Лёнька раскачкой выдрал колун из неподатливого кругляша, поплевал на ладони. – Гляди, как надо!

Бывалый таёжник действовал не нахрапом, а с хитрецой – бил не в центр необъятной чурки, а ближе к краю. Чурки под его ударами казались не цельными, а набранными из пластин, отваливающимися при одном прикосновении стремительного железа. Не прошло и часа, как оба дровокола, несмотря на морозец, сменивший гнилую мокрядь, взмокли и исходили паром.

– Вот так-то похмелье выгоняют! – воскликнул Матвеев, утирая рукавом вспотевшее лицо, и, вынув вздрагивающими пальцами папиросу, присел на чурку.

Мезенцев, отнёс в дровяник охапку поленьев, блаженно присел поодаль, тоже закурил.

– Берёзу-то на будущий год заготовил?

– Почему на будущий? Пойдёт и берёза. Кидай на листвянку, так пластат, аж плита белая.

После перекура плотно поели. Тяжёлая физическая работа на свежем воздухе, обильная еда, крепкий чай вернули организм к жизни. После обеда Мезенцев умылся до пояса, побрился и отправился в контору. Главбух и вправду выписал аванс без лишних слов. Встретившийся в коридоре Ивушкин пожал руку, предупредил на ходу, что сменным Мезенцев едет на последнюю заездку, дальше начнётся настоящая работа. Из конторы Мезенцев вышел во двор, кладовщица, беседовавшая с какой-то женщиной, энергичными жестами подозвала к себе, и, пригласив в своё хозяйство, выдала в долг десять банок сосисочного фарша.

И в военкомате, и потом в паспортном столе его действительно отругали за недисциплинированность.

3

В эту заездку Мезенцев работал в дневную смену, и на его долю выпало обслуживание дизеля, о чём думал с содроганием. В последнюю ночь в общежитии его посетил кошмар. После всех манипуляций с рукоятками дизель содрогнулся, затрясся крупной дрожью, в его чреве заскрежетали внутренности, коробка задымила по-чёрному, из-под вентилятора полыхнула пламя. В своё время при изучении двигателей внутреннего сгорания, как привода буровых станков, он манкировал занятиями, считая дизель на буровых вчерашним днём. Оказалось, вчерашний день ушёл не отовсюду, и он угодил прямёхонько в него. Корить и ругательски ругать себя представлялось малодушием. Стенания об упущенных возможностях практического смысла не имели, лишь расслабляли волю, и мешали действию. Что сделано, то сделано. На стажировке он один раз запускал дизель, проследив за действиями Валеры, и попросив растолковать, что к чему, и заглушить двигатель. Как обычно бывает в подобных ситуациях, тот запуск прошёл без сучка, без задоринки. Теперь, приехав на смену, оставшись один на один со своенравным чудовищем, Мезенцев провозился с запуском битый час. Главной причиной, и он это знал, была собственная неуверенность. Со свечи соскочил кабель высокого напряжения, он не заметил, дёргал за шнур, пока не заболела рука, не подумав о простом, снял магнето, а потом ставил его на место полчаса, из-за суетливости не заметив метку на корпусе, потом уж свеча оказалась мокрой. Когда пускач был укрощён, приведён к повиновению и надрывно заныл на высокой ноте, запутался в рукоятках основного двигателя, и из опаски повредить его, заглушил пусковой. Перечитав в сотый раз надписи на боковине, мысленно представив утробу двигателя, набрался решимости, и, не обращая внимания на вой и скрежет, казавшиеся в эти минуты душераздирающими, сцепив челюсти, завёл пускач, и последовательно включил все нужные передачи на основном двигателе. От раздавшегося рычания, казалось, затрясся весь тепляк, по спине пробежал холодок, заныло под сердцем, но дизель порычал и заработал спокойно, издавая приглушённое, утробное клохтанье.

Хитрый простачок Витя, ещё в прошлую заездку объявивший о своём полном неведении в работе двигателей, покрутился на буровой пять минут, и ушёл в вагончик ехидничать с Шишкиным и Костомаровым об «инженере», назад вернулся, когда в вагончике засияли лампочки. Мезенцев, поглядев на манометр, сел на трап, закурил, сжимая папиросу вздрагивающими пальцами, подходившего вразвалку помбура встретил зевком и равнодушным взглядом.

Заездка прошла нормально. До виртуозности было ещё далеко, но в действиях появилась уверенность, и работа ладилась. Даже помбур Витя оставил косые взгляды, уверовав, что и с новым сменным кое-что заработает. Запуск двигателя, рождавший ночные кошмары, явился успешно преодолённым психологическим барьером.

Шишкин, выспавшись после смены, заглядывал на буровую, но внутрь не проходил, стоял у косяка, молча курил. Лишь однажды, когда Мезенцев с Витей отдыхали после рейса, посоветовал сбавлять обороты у дизеля.

Глава 4

1

Ивушкин приехал со сменой и остался на участке, поздоровался мимоходом. Ни сам технорук, ни Иванов разговор о работе не заводили, и Мезенцев оставался в неведении о своей дальнейшей судьбе. Из опасения оказаться неправильно понятым, по своей инициативе разговор на интересующую тему не заводил.

Голубые глаза, милое лицо с трогательными, едва заметными осенью веснушками, рождали в душе романтические мотивы. На второй день выходного, он пришёлся на понедельник, Мезенцев дважды со скучающим видом и зорким взглядом продефилировал мимо школы, но искания его остались тщётными, голубые глаза не встретились. Не появилась незнакомка и в столовой. Мезенцев занял столик у окна, растягивая время, ел с расстановкой, с ёкающим сердцем косил взглядом на каждый стук входной двери, но и здесь его ждала неудача. Отобедав, ещё разок прошёлся мимо школы и свернул к Дому культуры. Днём уже не оттаивало. После очередного ненастья, основательно приморозило, тротуарные плахи обледенели, и возле калитки, заглядывая на школьный двор, Мезенцев поскользнулся, и к удовольствию глазеющих на улицу школяров несколько шагов прошёл в потешной пляске. К школьному двору примыкал поселковый стадион со стандартным набором спортивных площадок и снарядов: волейбольной площадкой со снятой сеткой, футбольным полем, окаймлённым беговой дорожкой, прыжковой ямой, турником и гимнастическим бревном. Дом культуры находился с противоположной стороны стадиона, располагался фасадом к улице, к которому вела берёзовая аллейка, растворявшаяся в небольшом еловом скверике с четырёхгранным обелиском в центре. Между стадионом и зданием высилась металлическая трапеция с лодками-качелями, причаленными на дощатый постамент. Перед трапецией стояли два ряда деревянных лавочек, а за ней находились обыкновенные деревенские качели в виде досок подвешенных цепями к добротному сооружению из брёвен. По верхнему брусу и лодкам расхаживали взъерошенные вороны, на дальних качелях сидела их сердитая соплеменница и крикливо каркала, чем-то раздражённая на весь белый свет. Кирпичное здание, в котором помещался поселковый очаг культуры, было построено десятилетие назад, своей массивностью соответствовало духу великих свершений того времени. Толстые колонны, базой которым служила бетонная площадка перед входом, поддерживали балкон с тяжеловесной, вычурной балюстрадой. На площадку вели широкие ступени, по обеим сторонам которых росли мощные кусты рябины. Творца храма культуры не посещала легкокрылая фантазия, и детище его выглядело архитектурным Собакевичем.

Войдя в фойе, Мезенцев заподозрил очередную неудачу. В помещении было тихо и пустынно. Следуя указателю, пересёк фойе, свернул по коридору направо, и, пройдя его, упёрся в запертые двери библиотеки. Из расписания работы следовало, что сегодняшний день был в библиотеке выходным. Этого и следовало ожидать, понедельник являлся общим выходным для очага культуры, чем и объяснялись тишина и пустынность. Торопиться было некуда, никто не ждал его, и, вернувшись в фойе, Мезенцев занялся изучением внутренней жизни Дома культуры, отображённую в различных объявлениях и расписаниях, занявших всю левую стену квадратного зала, противоположную стену украшали цветные портреты звёзд экрана. Тексты, вобравшие в себя порывы души жрецов сельской культуры были аккуратно выполнены красной и чёрной тушью. Множество кружков и обществ, существовавших в этих стенах, могли привести в восторг душу приезжего поборника народного творчества, но даты, стоявшие на объявлениях, говорили об умозрительности планов. Лишь хор, детский танцевальный кружок и общество книголюбов существовали и ныне. Из детского возраста Мезенцев давно вышел, ни петь хором, ни коллективно обсуждать новинки прозы и поэзии не предполагал, и потому перешёл к другим объявлениям. По средам и субботам в Доме культуры устраивались танцы, это он принял к сведению.

Во все дни, кроме понедельника и среды, показывали кино, в воскресенье даже три раза, причём в воскресенье один сеанс был детским. За изучением октябрьского кинорепертуара его застала работница Дома культуры, которая оказалась довольно недружелюбно настроенная высокая крепкая старушенция в синем халате и мокрых калошах на босу ногу.

– Ты кого потерял, милок? – подозрительно спросила старуха, глядя на посетителя с омерзением, словно на соседскую курицу, разгребающую грядки.

– Здравствуйте! – весело отвечал Мезенцев. – Хотел в библиотеку записаться, да закрыта. Вот, смотрю, что киношники нынче обещают показать. А что, нельзя?

– Закрыто всё, закрыто. Выходной сёдни, – бранчливо проговорила старуха. – Ты как зашёл-то?

– Через дверь, – уже с вызовом ответил Мезенцев, задетый недружелюбием уборщицы.

– Да что это я, запереть забыла? – заполошно воскликнула старуха, словно в помещение проникли грабители, и замахала руками. – Иди, милок, иди. Завтра приходи. Всё завтра будет, и библиотека, и кино, и пляски. А сейчас иди, не досаждай, нечего тута делать.

Злобная старуха бесцеремонно выпроваживала его, и, подавив в себе вспышку гнева, Мезенцев подчинился. Грубость тона разозлила его, но перепалка с уборщицей, ни к чему не вела.

На следующий день с утра Мезенцев играючи распластал несколько чурок, перетаскал расколотые дрова в сарай, сложив их аккуратной поленницей, и после обеда отправился в библиотеку. В столовую, и к школе не подходил, решив отдаться на волю случая.

В детском отделении гомонили малолетние книгочеи, раздавался женский голос, увещевающий шумное сборище. Во взрослом отделении царила тишина. Библиотекарша, грузная, оплывшая женщина, занималась важным делом, вошедшему посетителю безмолвным кивком дала знать, что его появление замечено. Мезенцев исходил немым сарказмом. Тишину нарушало лишь негромкое постукивание спиц. Полное, добродушное лицо сидевшей за конторкой женщины казалось глуповатым, лишённым малейших признаков интеллекта. Такой ли тётке работать в библиотеке! Обывательница. В памяти ещё не потускнел образ библиотекарши художественного отдела институтской библиотеки. В техническом отделе работали механические девицы, прекрасно разбирающиеся в каталогах, индексах, всей библиотечной кухне, но абсолютно не сведущих в содержании выдаваемых ими книг. Да это было и необязательно, и практически невозможно, слишком велик был круг наук, изучаемых на факультетах института. Старшей же библиотекаршей художественного отдела работала большой знаток литературы, поклонница русской классики, истинная интеллигентка. Возраст дамы колебался между сорока и пятьюдесятью, и скрывался подтянутостью фигуры, причёской, косметикой, говоривших о тонком вкусе и стиле. Держалась библиотекарша всегда вежливо, в отличие от девиц из технического отдела, раздражающихся малейшей неточностью в заказе, и слегка надменно. Но надменность улетучивалась, если дама распознавала в посетителе не студиоза, пришедшего за развлекательным чтивом, а любителя. У неё теплел взгляд, и отношения становились доверительными. Мезенцеву, к примеру, начиная где-то с третьего курса, позволялось бродить между стеллажами, рыться в книгах, как на книжном развале. А однажды, при его появлении Ольга Дмитриевна достала из стола книгу в красной суперобложке, и предложила:

– Вот, рекомендую, Мортон «От Мэлори до Элиота». Чудесная книга. Хотите почитать?

Мезенцев понял, что книга из нового поступления, и отложена специально для него. Книга действительно оказалась чудесной, и хотя состояла из литературоведческих очерков, к которым он, в общем-то, не испытывал интереса, прочитал её взахлёб. Когда ему встречался термин «интеллигенция», в уме возникал образ Ольги Дмитриевны. А теперь он стоял перед глупой жирной бабой, и ждал, когда та оторвётся от своего вязания.

Мезенцев подошёл к ящикам с каталогом, но библиотекарша предложила:

– Да иди сам выбери, чего хочешь, потом и запишу.

Вероятно, каталог не обновлялся с момента своего сотворения, и у глупой бабы душа не лежала отложить в сторону свои спицы и заняться скучнейшим делом. В общем-то, простодушные сельские нравы соответствовали укоренившимся привычкам. Истинному ценителю свободное плаванье по безбрежному морю без лоций и наставлений, услада, а не докука.

Мезенцев бродил между стеллажами, открывал наугад книги, читал то несколько строк, то целую страницу, ставил на место. Судя по состоянию обложек, самыми читаемыми были книги «про шпионов», исторические романы, Иванов, Можаев, Шишков. Классику читали ценители. Впрочем, томики Чехова были потрёпаны, как и книги «про шпионов». В разделе «Фантастика» наткнулся на залежи Стругацких, Рэя Бредбери, даже Станислав Лемм наличествовал. Книги были, как новенькие, у местных книгочеев, очевидно, спросом не пользовались. А они-то, они! Стояли друг у друга над душой и буквально рвали из рук «Понедельник начинается в субботу». Здесь, пожалуйста, – подходи, бери. Из Стругацких выбрал «Трудно быть богом», из Бредбери – сборник марсианских рассказов. На полках с иностранной литературой обнаружил полное собрание сочинений Джона Голсуорси и взял десятый том с продолжением трилогии «Последняя глава» – «Пустыня в цвету» и «Через реку». Первую книгу трилогии «Девушка ждёт» читал год назад, следующий том был на руках, потом стало не до чтения – дипломное проектирование отодвинуло все прочие заботы на задний план. Теперь симпатичная девушка Динни, словно живая встала перед глазами и приглашала к дальнейшему знакомству, звала в свой, незнакомый мир. Это был мир с совершенно иными интересами, привычками, укладом жизни, но и в нём существовали понятия честности и низости, благородства и подлости, хотя и выражались они несколько иначе, чем у нас.

Библиотекарша, по-прежнему уютно сидевшая за конторкой, по-домашнему сказала:

– А я думала, не заснул ли ты часом, – спицы продолжали мелькать в её ловких пальцах. – Ты не торопишься? Погоди минутку, сейчас ряд довяжу, а то петли распустятся, – и пояснила по-свойски: – Новый узор осваиваю.

Вот оказывается в чём дело, нужно ряд довязывать. Петли сплетались с петлями, библиотекарша беззвучно шевелила губами, к Мезенцеву вернулось раздражение. Он хотел разозлиться, и посоветовать глупой бабе заняться своими обязанностями, но мягкое лицо женщины и добродушный тон были так доверчивы, до того домашними, что он не разозлился, а улыбнулся.

– Ты откуда приехал? – спросила библиотекарша, заполняя формуляр, и слово за словом, как недавно кладовщица, выведала всю подноготную, – где жил, где учился, кто родители, женат ли, холост. Последние сведения, очевидно, были самыми животрепещущими.

Между делом библиотекарша назвала своё имя – Нина Николаевна, и объявила местное правило – за один раз выдавать не более трёх книг, но для него она сделает исключение. Мезенцева подмывало спросить про голубоглазую незнакомку, но сдержался, опасался попасть на язычок словоохотливой кумушке. Нина Николаевна, не подозревая об интересе посетителя, сама коснулась нужного вопроса.

– Даже и не знаю, кого тебе присоветовать, – произнесла Нина Николаевна раздумчиво, выяснив вопрос о холостяцком состоянии Мезенцева, словно стоявший перед ней парень нуждался в материнском совете. – Как же ты зазнобы в городе не присмотрел? Среди наших, местных, и присоветовать кого не знаю. Школу только закончат, и скорей замуж, или хвост трубой, только её и видели. Приезжие? Врачихи молодые все замужние, ну, своих геэрповских сам знаешь. Вот учительница есть молоденькая, по литературе. Строга, не дай бог. Второй год работает. Так, ничо девка, но конопатая. На лицо белая, а как солнышко-то пригрело, глянула, ах боже ж ты мой, вся в конопушках. Так тоже, девка молодая, а дома сидит, книги какие-то учёные читает, то ли в институте не начиталась.

– Может, глупая? – усмехнулся Мезенцев.

– А не скажи, – серьёзно возразила Нина Николаевна. – Ре-бятёшки говорят, прямо энциклопедия, что ни спросят – всё знат.

Провоцируя библиотекаршу на дальнейший разговор, Мезенцев развёл руками.

– Ну, я в школу не хожу…

Библиотекарша по-свойски махнула рукой.

– Да она ходит в кино по воскресеньям, и ко мне по четвергам заходит книги менять. У неё по четвергам уроков мало, отведёт, и в библиотеку, в три часа уж тут.

– Ясно, – подытожил Мезенцев, смехом прикрывая интерес к голубоглазой блондинке. – Буду иметь в виду.

– Погоди, – остановила Нина Николаевна. – Я ж не сказала, как зовут-то. Лариса она по имени, Юрьевна, а фамилия – Стёжкина. Ну, да ладно, я может, еще, кого припомню, придёшь в следующий раз, скажу.

Оставалось узнать адрес, но и полученными сведениями Мезенцев остался доволен. Адрес, в общем-то, пока ни к чему.

2

В третьей декаде октября зима о своём приходе заявляла всё настойчивей. В иные дни даже в полдень мороз держался на уровне пятнадцати градусов. Снег, выпавший в зазимок, на открытых местах сошёл полностью, обнажив чёрную землю, засохшую траву, в тени же, укромных уголках лежали грязно белые лоскутья, в зарослях, ветвях кустарников зависли льдистые комки. В начале месяца Мезенцев посмеивался над подначками однокурсников. Дескать, едет едва ли не к чукчам, где даже летом ходят в меховых малицах и унтах, и ехать надо не в импортном пальтеце, а запасаться сторожевым тулупом и валенками. Но к концу третьей недели убедился, шуточки друзей имели смысл. Хотя Таёжный посёлок находился далековато от Полярного круга, но и значительно выше привычных средних широт. И самое время озаботиться о зимней одежде, но подобные хлопоты были ему непривычны, да и тулупы, также как и унты в магазине не продавались, и денег у него на них не имелось.

Скрипнуло намороженное крыльцо, визгнула наружная дверь, отворилась внутренняя, и в общежитие ввалился Воропаев. Миновав пустую кухню, остановился в дверях, опёршись обеими руками о косяк. Поблёскивающие круглые глаза, кривившиеся в саркастической ухмылке губы, лицо, с обмякшими чертами, свидетельствовали о хорошей опохмелке, озарившей с утра жизнь Вогула. Вошедший скосил глаза на спавшего ничком Матвеева, и вперился задиристым взглядом во второго жильца, возлежавшего на кровати, и неласково глядевшего на него поверх книги.

– Ну, блин, время – обед, а они дрыхнут. Вот байбаки. Здорово, что ли?

– Здорово, здорово, – нехотя пробормотал Мезенцев, заложил страницу спичкой, и сел, опустив ноги на пол.

От мысли о предстоящей пьянке стало невыносимо скучно. И водка казалась противной, и напиваться в компании с Вогулом было тошнёхонько. Что пьянка непременно состоится, можно не сомневаться. Матвеев отстоял в ночь последнюю смену, вышел на выходной и был вольным казаком. Затаиться бирюком и наблюдать чужую пьянку, и того хуже, да и Вогул привяжется, не отстанет, пока своего не добьётся. И Вогула не выпроводить, и самому податься некуда. Сходить в контору, как утром собирался, да поговорить, в конце концов, с начальником об общежитии для «белых» людей? Жить здесь сплошной кошмар. Ведь не каких-то чрезмерно комфортных условий он требует!

В общежитии Воропаев был своим человеком. Обычай заглядывать на огонёк в общежитие установился у него давно, задолго до появления Мезенцева. Иной раз, чрезмерно притомившись, и будучи не в силах добраться до дома, и ночевал на свободной койке. Ничтоже сумняшеся, Вогул полагал, что его приходу здесь чрезвычайно рады. Неудовольствие нового жильца было Игнату непонятно, он относил его на счёт гордыни и брезгливости «образованным» простым работягой, и чрезвычайно раздражался, когда Мезенцев встречал его кислой миной. Отделаться от Воропаева было непросто, тем более, Матвеев обычно был готов составить компанию. Пьянея, Игнат проходил четыре стадии, и всегда стремился дойти до заключительной, четвёртой. Пребывая в первой стадии, Игнат бывал добр, брался помочь разрешить любую проблему и словом, и делом, при этом разговаривал не умолкая, когда же умолкал, словно заведённый приглаживал короткие чёрные волосы, не умея найти занятие рукам. На второй стадии, она бывала самая продолжительная, ибо душа горела и требовала затушить пожар, настроение Игната менялось на противоположное. Он становился до чрезвычайности вредным, цеплялся к словам, ко всему, что выходило за границы его интересов, или не соответствовало намерениям и желаниям, ибо во всём непонятном предполагал подвох и намерение оскорбить и унизить его. Во рту у него непременно торчала папироса, которой он забывал затягиваться, и которая по этой причине постоянно гасла. Периодически Игнат вынимал окурок изо рта, удивлённо его рассматривал, прикуривал, и через минуту забывал о нём. Определённая доза алкоголя вновь меняла настроение Игната, и наступала третья стадия. Вогул лез целоваться слюнявым ртом, корил себя за прегрешения перед друзьями-товарищами, поминутно сплёвывал, проклинал свою жизнь, испорченную коварным механиком Невзоровым и собственной супружницей. По этой причине чрезвычайно жалел себя, на глазах его выступали слёзы, которые он, шмыгая, вытирал кулаком. И, наконец, четвёртая стадия клала предел Игнатовым возможностям. Он становился угрюм, неразговорчив, глаза стекленели, и, если друзья не укладывали на приспособленное для сна место, валился, куда ни попадя, на голый пол, зелену траву, сыру землю. По этой причине свары с супружницей в зимнее время имели особую остроту. «Ведь ты, змей, допьёшься, свалишься на улице, на морозе, – выходила из себя супружница, – хорошо насмерть замёрзнешь, а если только пообморозишься, обезножишь, или руки отрежут? Я чо, с тобой, калекой, всю жизнь маяться должна буду?» Подобные предсказания возмущали Вогула до глубины души. «Ведь она не меня жалеет! Ведь она себя, гада, жалеет! – плакался он уважающему его корешу, и размазывал по лицу горючие мужские слёзыньки».

Сейчас Воропаев находился в пограничном слое между первой и второй стадией. Требовался толчок, каких-нибудь двести грамм, чтобы состояние его определилось окончательно. Тяга Игната к общежитию объяснялась просто, народ здесь жил холостой, отчёт в деньгах ни перед кем не держал, и непрошеных гостей за порог не выпроваживал.

Игнат отлепился от двери, сел на Лёнькину кровать, бесцеремонно потеснив спящего.

– Его в конторе ждут, а он полёживат, книжечки почитыват, гы.

Вогул насмешничал, говорил совсем не то, что ожидалось. Мезенцев недоверчиво посмотрел на нежданного гостя, фыркнул.

– Кто б меня там ждал? Чего заливаешь? – и ещё раз фыркнув, отвернулся к окну.

– Данилыч меня за тобой послал, – серьёзно сообщил Вогул, помолчал, подавленный важностью возложенной на него задачи, встрепенулся, покрутил головой, словно несуществующий воротник досадливо сдавливал шею, с изумлением посмотрел на Мезенцева. – Вот, не верит.

– Если б я Данилычу понадобился, он бы машину за мной прислал, а не тебя. Чего врёшь-то?

Игнат потряс вывернутыми ладонями с растопыренными пальцами, опять покрутил головой, покривил губы, гримасами показывая степень своего возмущения.

– Вот надо ж! Машину за ним присылай, а с простым трактористом и разговаривать не желат. Лёнька, а, Лёнька, хоть ты этому обалдую скажи, – Воропаев, демонстрируя грубость нравов, ухватил спящего Матвеева за плечо и энергически потряс его.

Матвеев перевернулся на спину, помычал, и не понимающими глазами уставился на надоеду.

– Скажи ему, чтоб в контору бёг. Его ищут, а он идти не желат.

– Кого ты буровишь? Кто кого ищет? – Лёнька очнулся, сел на кровати, поскрёб шею, проворчал раздражённо: – Чего спать не даёшь?

Паясничая, подмигивая, и не понимая, что подмигивание и кривлянья вызывают недоверие к его словам, Вогул с жаром принялся объяснять.

– В контору зашёл, Данилыч меня увидал, и просит, ты, мол, Игнат, рядом с общежитием живёшь, будь другом, добежи, позови Мезенцева. Край как нужен, найти его не могу. – И обращаясь к Мезенцеву, повторил: – Серьёзно тебе говорю, ищет тебя Данилыч.

Мезенцева взяли сомнения. На розыгрыш слова прилипчивого гостя не походили, уж слишком тот был настойчив. Да и какая ему с розыгрыша прибыль? У Игната одна вечная проблема. И сообщение его, в общем-то, вписывается в сложившуюся ситуацию. Только своеобразный способ избрали начальники, чтобы вызвать его в контору. Впрочем, все они тут одна семья, то, что стороннему человеку представляется диким, для них само собой разумеющаяся вещь. Посмотрев на часы, поднялся, потянувшись, пообещал: