Текст книги "Начало"

Камеру для водоналивного колеса, что приведёт в действие поршни водоотлива, все проходы обложили крепким роговым камнем на растворе из глины, песка и извести. Хороший раствор получился (сам не раз пробовал). Хотя и не терпелось поскорей закончить постройку, но делали без спешки, добротно. Пока к окончательному решению пришёл, сколько дум перебрал, прикидывал и так, и эдак. Разгадка пришла среди ночи. Козьма Дмитрич вскочил на постели, до смерти напугав сладко почивавшую супругу.

– До чего же я туп! – объявил супруг, зажигая свечу. – Как такая простая мысль сразу в голову не пришла! Не нужно второе колесо, не нужно!

– Батюшки светы! – проговорила супруга, хлопая со сна глазами. – Какое колесо? Приснилось чего? Испей кваску да спать ложись. Беда с тобой.

Козьма Дмитрич поставил свечу на стол, достал бумагу, карандаши. Вода поднималась установкой на сорок сажен, до поверхности оставалось двадцать. Предстояло ставить ещё одно колесо, подводить к нему воду, устанавливать насосы, а для них пробивать ещё одну шахту. Среди ночи пришло озарение. Да ведь Корбалиха находится много ниже. Не нужны ни дополнительное колесо, ни насосы. Нужно от выработки для поднятой воды пробить наклонный подземный проход, и сбрасывать воду в Корбалиху.

Завтра пошлёт маркшейдера сделать все необходимые замеры, хотя и так всё ясно. Спать в ту ночь Козьма Дмитрич больше не ложился.

В свои пятьдесят шесть Фролов поднимался от рудника к Горной конторе без остановок и одышки. Солнце подкатывалось к Караулке и слепило глаза. Сверкал снег, заваливший избы, огороды, весёлые воробьи клевали конские яблоки, рассыпанные по дороге. У крыльца, греясь, толкались два подростка. Караульный солдат сказал им что-то, те прекратили толкотню, скинули шапки, поклонились в пояс. Тощий загнусавил промёрзшим голосом. Фролов подумал: милостыню просят.

– Дяденька, – второй ткнул локтем в бок, тот поправился: – Ваше превосходительство…

Товарищ перебил:

– Господин бергмейстер, мы горные ученики, направлены к вам барнаульской конторой для обучения всяким горным наукам.

– Добро, добро. Чего ж на морозе-то ждёте?

Солдат, оправдываясь, пояснил:

– Василий Фомич велели тута ваше превосходительство дожидаться.

Фролов хмыкнул: ох уж этот Василий Фомич!

– Идёмте в контору, чего на морозе разговаривать?

Парни сняли сермяги, шапки, сложили на пол у порога, несмело оглядывали кабинет. Фролов разделся, сел в кресло.

– Ну-с, молодые люди, как добрались, понравился Змеиногорск?

Спирька согрелся, дядька бергмейстер оказался вовсе не злым, как представлялось в дороге. Глаза, окружённые морщинками-лучиками, смотрели по-доброму.

– На нас волки напали, – поведал он с детской непосредственностью. – Так и скачут, так и скачут. А зубастые – страсть. Одного мужика насмерть задрали.

– Этого нам ещё не хватало, – проворчал Фролов. – Рассказывайте, что изучали. Арифметику, геометрию, черчение знаете? Кем работали?

– На толчее и промывке робили, – ответил Пашка.

Досконально выяснив знания и навыки учеников, Фролов отправил их устраиваться.

– Завтра пойдёте со мной на Вознесенскую шахту, там будете работать. Сейчас идите в рудничное общежитие, устраивайтесь. Вот вам записка, найдите штейгера Луконина. Он вам место укажет и муку выдаст. У вас еда-то есть какая, деньги? Голодные небось?

При упоминании о еде парни невольно сглотнули.

– Нам сказали: тут, на руднике, на довольствие поставят, – виновато ответил Пашка. – А домашнее съели.

Фролов хмыкнул, вынул кошель, достал рубль, протянул Пашке.

– Вот, возьми. Сходите в лавку, тут недалеко. Поешьте чего-нибудь, пока устроитесь. Утром, как барабан услышите, сразу вставайте, у нас с этим строго. Приходите сюда, в контору, я освобожусь, и пойдём на шахту.

Отправив учеников, Фролов вызвал секретаря. Спицын остановился посреди кабинета, предваряя вопрос, доложил:

– Добыча руды на уровне прошлого года. За последнюю неделю никто не сбежал. Понятное дело: то буран, то морозяка заворачивает.

То были больные вопросы. Добыча руды, который год падала, количество же беглых год от года возрастало.

– Бери бумагу, карандаш, Василий Фомич, писать будем.

– Опять в Кабинет, Козьма Дмитриевич?

– Туда, туда, – поджимая губы, скороговоркой ответил Фролов.

Спицын прилежно исполнял свои обязанности, не вступая в споры и пререкания с начальством. Он человек служивый, – что начальство прикажет, то и исполняет. Охота начальству переводить казённую бумагу и тратить попусту время – на то его, начальства, воля. Ежели начальство прикажет делать сегодня прямо противуположное вчерашнему, он с готовностью исполнит. Недавно из Кабинета пришёл сердитый ответ на очередной фроловский прожект. Предлагал Фролов для побуждения усердия к работе у горных служителей и мастеровых поощрять их серебряными рублями, подобно тому, как поощряет Кабинет за беспорочную службу господ офицеров серебряными значками и шарфами. Ещё предлагал мягкосердечный бергмейстер давать горным служителям и мастеровым неделю отдыха один раз в месяц, дабы не только отдыхали от тяжкой работы, но и по своей охоте, с дозволения начальства ходили на заработки. Ибо содержать семьи на выплаты, кои они получают, нет никакой возможности. Работа же есть и на самом руднике, в кузнице, на лесопилке, в салотопне. Подобные меры облегчат жизнь работников и сократят самовольное оставление работ. Фролову разъяснили: серебряные рублёвики пойдут во вред, а не на пользу, ибо употребятся простолюдьем на пьянство. Да и не может казна сорить рублями. Для возбуждения усердия к службе у горных служителей и заводских мастеровых есть розги и шпицрутены. Дабы приучить мужиков к дисциплине, существуют казармы со строгим распорядком. Коли рабочих рук не хватает, следует просить Ея Величество о приписке к руднику новых деревень. А он, господин управляющий, действует несообразно обстоятельствам. При нехватке рабочих рук хочет установить отдых.

«Эх, Козьма Дмитрич, Козьма Дмитрич, – думал Спицын, – голубиная твоя душа. Да рази мужик-от добро понимат? Кулаком в рыло, а в разум не войдёт. К Пригонной горе сводить – враз зачешется. Уж он-то доподлинно все мужицкие увёртки знает. Мужику чо надо – брюхо набить, в кабак сходить да спать завалиться».

Начальство и он, Фролов, разговаривали на разных языках. Что барнаульское, что петербургское две методы знают: розги и шпицрутены, шпицрутены и розги. Руда на верхних горизонтах выбрана, нужно идти вглубь. Для того надобно ручной труд менять на машинный. Гора Змеиная, речки Змеёвка и Корбалиха – редкостное сочетание. Перепад высот даёт возможность с помощью воды производить не токмо водоотлив с затопляемых нижних выработок, приводить в действие лесопилку, толчею, рудоразборный стан, но и поднимать руду и породу с самой глубины. Что ни предложит, ответ один: нет. Притеснениями да наказаниями не усердие к работе возбуждаются, а отвращение. Уж ему ли не знать об этом! Но как объяснить это людям, для которых мужик является не человеком, а скотом. Никакого просвета в жизни ни у рудничных, ни у урочников нет. Попал в рудничные или в приписные – каторга до самой смерти. У половины урочников лошадёнки заморенные, упряжь верёвочная, худая. После каждого перегона перевязывают да связывают, вот и ползут обозы, подобно улитам.

Нахмурившись, обдумывая содержание письма, Фролов подвигал по столу медный транспортир, кивнул Спицыну на стол у стены.

– Садись, Василий Фомич, будем писать, капля камень долбит.

Глава 4

На восточной половине неба бледнели звёзды. На вершине высокой сопки проступали очертания каменных скал, одиночных пихт. Мороз зло кусался, лез под сермяги. Края малахаев опушились изморозью. По простору рудника в мятущемся свете костров и пламенников двигались вереницы озабоченных людей, исчезавших в темноте. Пашке и Спирьке казалось, что все эти люди заняты бестолковым хождением. Шумело колесо, на лесопилке визжали пилы, из трубы в кузнице поднимался дым, из раскрытой двери слышался стук молота. Бергмейстер ходко спускался по широкой тропе, натоптанной по косогору. У придомка на склоне остановился. На площадке возле придомка громоздилась куча непонятных деревянных изделий, металлические трубы. Работные, толпившиеся на площадке, при виде начальства заторопились, нагрузились деревянными штуковинами, трубами и скрылись в подземном проходе. Хромой мужик, стоявший у входа, зажёг толстую сальную свечу в лампе, подал лампу Фролову.

– Это штольня Луговая. Давайте за мной, да глядите хорошенько, а то зашибётесь, – пояснил бергмейстер.

Поклажа рабочих задевала за стены, тыкалась во впереди и сзади идущих. Мужики коротко и зло ругались. Стены и кровлю штольни слагали камни, скреплённые раствором, пол покрывал деревянный настил, темноту скудно рассеивали редкие лампы, висевшие на стенах. Предупреждение бергмейстера пришлось кстати. В полумраке подростки натыкались на стены. Спирька споткнулся о кусок породы, валявшийся на полу. Пашка успел подхватить дружка за руку, сердито прошипел:

– Спишь, што ли?

Штольня несколько раз повернула, и пространство её наполнил усиливающийся с каждым шагом гул, через десяток саженей обернувшийся звоном металла, образующимся от ударов молота. Штольня осветилась красным светом, падавшим справа из обширной выработки, в которой располагалась кузница. Любопытничая, ученики приостановились, но управитель ушёл вперёд, и им пришлось ускорить шаг. Свет из кузницы истаял в темноте, но металлический гул по-прежнему наполнял подземный проход.

Посветлело. Штольня вошла в обширную выработку, свод коей скрывала темнота. Посреди выработки находилось устройство в самом начале сборки, по обе стороны от устройства стояли две массивные тумбы. Деревянные детали носильщики складывали в углу выработки, а металлические трубы затаскивали в следующую штольню ещё более узкую, передвигаться по которой можно было, лишь встав на четвереньки. Служитель, разглядывавший чертёж, разложенный на собираемом устройстве, обернулся, на лице его появилась радостная улыбка.

– Здорово, Митрич, – поздоровался он с бергмейстером, словно тот был закадычным дружком, соседом, с которым бок о бок прожил не один десяток лет, а не высоким начальством.

Здесь, под землёй, отношения между людьми складывались иначе, чем наверху. Тут, в недрах земли, проявлялась самая сущность человека, его истинный нрав без надуманных свойств.

– Здравствуй, Хрусталёв, – запросто, за руку поздоровался Фролов. – Что у тебя?

Хрусталёв сбил на затылок шапку, виновато посмотрел на начальника.

– Чой-то не пойму я здесь, – сказал, ткнув пальцем в чертёж. – Мараковал, мараковал, никак не пойму. Разобъяснил бы.

Оба склонились над чертежом, перебрасываясь непонятными словами.

– Вот оно, «слоновое» колесо, – шёпотом произнёс Пашка.

– Ага, – также шёпотом ответил Спирька.

Предоставленные самим себе, горные ученики с любопытством осматривали выработку. Из узкого прохода, в который подавали трубы, доносились голоса, там тоже шла работа. Свод, стены и даже пол выработки были выложены камнем на крепком растворе. Дотошный Пашка даже потрогал несколько, ни один не шевельнулся. Стоять без дела стало скучно, юный горняк подошёл к колесу, заглянул через плечо Хрусталёва. Тот уже оставил чертёж, показывал Фролову сделанное за прошлый день. Бергмейстер придирчиво осматривал выполненную работу, но остался доволен. Хрусталёв оглянулся на Пашку, хмыкнул:

– Малый-то любопытствует.

Фролов спохватился.

– Я и забыл про них. Ученики это. Ты, Павел, помогай Хрусталёву, а Спиридон пускай на поршни идёт. Потом мне расскажете, что поняли.

Хрусталёв переминался с ноги на ногу, скрёб за ухом, поджимал губы, смотрел на Фролова искательно. Козьма Дмитрич не выдержал:

– Говори уже, чего мнёшься.

– Я мужик, конечно, тёмный, но вот задумка у меня, может, посмеёсси. Мы вот колесо ладим, штобы, значит, воду наверх подымать. Ежели ещё колёсо поставить… От кривошипа, понятное дело, шатуны разные, тяги, и не поршни вверх-вниз таскать, а ворот крутить. Тем воротом бадьи с рудой и породой подымать. Чо скажешь? – спросил и заговорил скороговоркой: – Ведь облегчение-то какое будет, и работы быстрей пойдут.

– Хорошая задумка, Ефим, молодец! – Фролов, удивив Хрусталёва, радостно засмеялся. – Поставим мы с тобой колёса, и не одно. И из шахт будем водяными колёсами подымать руду, и на станы её с рудника доставлять.

Вот же как получается: тёмный мужик понимает, а люди образованные, благородные, по службе своей обязанные способствовать развитию наук, это развитие гнобят в зародыше. У немцев учиться надобно! Огневую машину-то не немец – русский мужик, сын солдата, Иван Иванович Ползунов построил. Не стало Ползунова, и детище по железкам разобрали и забыли. Ждём, когда немцы изобретут. Изобретут, конечно, поди-ка у нас подсмотрят, на свой лад сделают, да нас же и учить станут. Эх, Ваня, Ваня, друг мой милый, что ж ты так рано ушёл!

Пашка решил, что Хрусталёв мастер, или десятник, или ещё какой смотритель, но тот оказался простым горным служителем. Мастером оказался бритый мужик в тёплом картузе и сапогах. Основным занятием мастера было покрикивать на рабочих и не давать им передышки. Объяснение Хрусталёва было коротким.

– Вот смотри, мы с Федькой вот эту хреновину ставим сюда, Гришка с Петрухой подсовывают хреновинки, а ты в дыру вталкиваешь болт. Потом на болт наворачиваем гайку.

Работа оказалась не такой простой, как объяснения. «Хреновина» и «хреновинки» не укладывались в положенное место, приходилось браться за топор. Отверстия не совпадали, болт не лез в предназначенное место. Хрусталёв покрикивал на Пашку, командовал товарищами, куда двигать детали. Мало-помалу работа всё же продвигалась.

Вечером Хрусталёв предложил:

– Вы с дружком бабе моей муку принесите, отсыпьте сколько-то, она вам хлебов напечёт.

В доме купца Мелентия Трифоновича Черемисова собиралась игра. Не копеечная игра вроде пикета или кадрилии, игра серьёзная – «фараон». Иной раз после этой игры владельцы сотен душ крепостных или купцы первой гильдии, изрядные капиталисты вставали из-за стола, лишившись своих имений, крепостных и капиталов. Но такие драмы случались в столицах, затрапезному городишке у горы Змеиной подобные крушения были неведомы. И всё же держать банк, подрезать собирались люди солидные, при деньгах. Шушера вроде шихтмейстера Леманна или гарнизонного подпоручика Васьки Дементьева не приглашалась. Подпоручик картёжник был заядлый, но неудачливый и горемычный. Карта шла ему раз в год. Имел Васька тридцать лет от роду, а дослужился всего лишь до подпоручика. Был он картёжником и безмерно потреблял горькую. Жил Васька на одно жалованье, хотя в заволжских степях имелась у него деревенька в двадцать душ крепостных. Один раз в год присылал староста своему барину рублей двадцать пять – тридцать ассигнациями. Как небезосновательно предполагал барин, староста его нагло обкрадывал. Но и те крохи, что поступали из деревни, Васька спускал за неделю. Второй год Васька грозился остепениться, выйти в отставку и уехать на жительство в свои владения. Первым делом по приезде в имение, собирался на колодезном журавле вздёрнуть старосту, затем навести в деревне порядок и жениться. Жениться хоть на перестарке, хоть на уродине, да хоть кривой и горбатой. Непременным условием женитьбы должны быть двести душ крепостных в приданое невесте. К сорока годам Дементьев предполагал стать первейшим помещиком в своей губернии, близким другом губернатора и уважаемым человеком. Каким чудесным образом это превращение произойдёт, будущий помещик не задумывался. Ни в коровах, ни в пшенице, ржи и прочих злаках и огородных овощах Дементьев не смыслил ни бельмеса. Остепениться никак не удавалось, и отъезд в имение откладывался, ибо Дементьев прекрасно понимал, ни один папаша не выдаст своё сокровище за такого моветона, будь он хоть полковником, а не подпоручиком. Хотя и слыл Дементьев заядлым картёжником, готовым резаться в любое время суток, в какую угодно игру, солидные люди подрезать с ним не садились. Подпоручик прославился неудачником, и платить долги ему было не из чего.

Алоис Николаевич намеревался раздеть либо купца, либо Фёдора Теодоровича Берга, служившего на руднике маркшейдером. Купец был при деньгах, на то он и купец. Игроком был слабым, начинающим, и это сулило поживу.

Мелентий Трифонович Черемисов в городе был личностью примечательной. Уставного капитала имел две тысячи и числился по второй гильдии. Три с лишком года по своим купеческим делам Черемисов путешествовал по всей необъятной губернии. Живал и в Томске, и в Иркутске, и в Барнаульском посёлке, и в Бийске. Весной вернулся в Змеиногорск. Летом у него месяца два на постое жили горные чины из Главного Бергамта. Ради забавы или от нечего делать постояльцы выучили своего хозяина французской игре «штосс». Змеиногорские купцы и мещане играли во всевозможных «дурачков» и «ведьм». Но не только пристрастие к иноземной игре выделило Черемисова из общей среды. Мелентия Трифоновича словно подменили. Перво-наперво сбрил бороду, затем сменил купеческую поддёвку и сапоги на рубаху тонкого полотна с кружевами, жилетку, кюлоты и башмаки с пряжками. Дальше – больше. Бородатых друзей и знакомцев словно бы сторонился, зато к самому стали захаживать гарнизонные офицеры и горные чины. В отместку бородатые друзья и знакомцы смотрели на Черемисова косо.

Как мнилось Лампрехту, Фёдор Теодорович был ныне при деньгах. Три года назад Горное начальство отказалось от услуг перекупщиков, и заготавливать у крестьян зерно, сало отправляли горных чинов. Зерно, сало чины закупали по твёрдой цене, установленной начальством. В нынешнем году заготовками занимался маркшейдер Берг. В истраченных суммах Берг отчитался до полушки. По какой цене в действительности закупался хлеб, сколько денег осталось в кармане, о том ведал лишь сам заготовитель. В том, что хлеб закупался именно таким образом, Алоис Николаевич был совершенно уверен. Сам он как раз так и производил бы закупки. Зачем отказываться от того, что само в руки плывёт? Берг – мужчина ушлый, мимо рта ложку не пронесёт.

Солёные рыжики, сдобренные тмином, укропом и мелко нарезанным чесноком, острым духом щекотали ноздри, призывали: «Выпей и закуси!» Блюдо с варёной говядиной соседствовало с холодцом, тельным, всякими заедками: пирогами с разнообразной начинкой, ватрушками. Венчал стол десятериковый штоф с пенником.

– Откушайте, господа! Прошу к столу. Не обессудьте, всё по-простому, всяких бланманже не имеем, – Мелентий Трифонович, трижды сделав полупоклон, обеими руками показывал на стол. – Дам-с нетути. Кафтаны, ежели пожелаете, можно снять.

– А что, Алоис Николаевич, – Берг облизнул сочные губы жизнелюба, потёр мясистые ладони, – с морозцу-то приятственно по чарочке откушать.

Горные чины без церемоний опрокинули по чарке, захрустели грибами. Лампрехт принялся за говядину, Берг подцепил кусок холодца. Черемисов налил ещё по одной. Выпив, Лампрехт расстегнул кафтан, утёр лицо платком.

– А и натопил же ты, братец!

– Пар костей не ломит, хе-хе, – хихикнул Черемисов.

– Что ж ты, милейший Мелентий Трифонович, от своего сословия отступился, бороду сбрил, платье переменил? – снисходительно спросил Берг.

– Цивилизация-с, уважаемый Фёдор Теодорович, цивилизация, – опять захихикал Черемисов. – Как можно по старинке содержать себя?! Я такого мнения: купец не тёмный мужик, и к наукам должен охоту иметь, и содержать себя по-европейски. А поведайте мне, господа, вот что: слухи по городу ходят, будто бы в самих недрах горы Змеиной строится колесо необыкновенной величины. Там, в подземелье, – Черемисов показал рукой на пол, – колесо. Нешто правда?

Гости переглянулись. У Лампрехта приподнялся левый уголок губ, отчего лицо приобрело несколько пренебрежительное выражение. Непонятно было, к чему относится пренебрежение: к строящемуся неведомо с какой целью колесу или к досужему обывателю, задающему глупые вопросы.

– Правда, Мелентий Трифонович, правда. Колесо преогромных размеров, – и, обратив на Лампрехта насмешливый, с издёвкой взгляд выпуклых глаз, Берг добавил: – Для чего сие колесо надобно, только нашему управителю ведомо. Как он мне надоел, управитель наш! На два раза все мои расчёты проверил. Потом каждый божий день проверял, в том ли направлении штольни проходятся. Добро бы сам лазил, так нет же, меня со всем мерным припасом за собой таскал. Не обидно ли мне, маркшейдеру, не землемеру-самоучке, маркшейдеру с дипломом, когда его полуграмотный мужик проверяет?!

– «Нашему Митричу» наглости не занимать.

Прозвание «Митрич», «наш Митрич» из душевной почтительности и уважительности Фролову дали рудничные работные. В устах же гиттенфервальтера это же прозвание прозвучало насмешливо и презрительно.

– Вот вы скажите, Фёдор Теодорович, это всем известное русское хвастовство или глупость недоучившегося школяра? Саксонцы научили сибирских медведей горному делу. Так будь почтителен к своим учителям, следуй их наукам. Так нет же, «наш Митрич» объявляет: саксонская система для Змеёвого рудника не годна. Пласт надобно вскрывать всплошную, а не отрабатывать жилы.

– Не зря ему покойный Леубе воли не давал.

Гиттенфервальтер и маркшейдер воспринимались окружающими друзьями, и они сами считали себя друзьями. Но друзьями они были внешне, не внутренне, ибо основой дружбы было не душевное расположение. а сходство мыслей, имевших одни направления. Прожив всю жизнь в России, Россию они презирали, а русских почитали за скопище рабов, недостойных находиться среди людей образованных, находящихся на вершине цивилизации. Одно из направлений их мыслей заключалось в том, что в такой дикой стране, как Россия, не нужны всякие машины, всякие достижения наук. То, что приличествует Европе, России не нужно. Зачем здесь всякие устройства, заменяющие ручной труд, если вдоволь глупых мужиков? Коли возникнет нужда, нужно провести рекрутский набор среди приписных мужиков. Что значит для семьи, когда одного из её членов на веки вечные забирают неведомо куда, и что значит для самого мужика из крестьянина обернуться в рудничного работного, об этом они даже не задумывались. Не задумывается же хозяин лошади, продавая её. Фролов со своими проектами, изобретениями внушал им раздражение. Они видели: усовершенствованные толчеи много производительнее старых, в новых рудопромывательных станах в «хвостах» не теряется серебро. На всех этих толчеях, станах мускульную силу человека заменяет вода. При этом в глубине души оба сознавали, что ни изобрести такие устройства, ни рассчитать с точностью направление штолен для расположения в них подземных устройств они не в состоянии. И это осознание ещё более раздражало их против Фролова.

– Господа, а не пора ли за стол садиться? Пенник у Мелентия Трифоновича крепок, и кушанья отменные, да мы не затем собрались, – возвестил Лампрехт несколько раздражённым тоном.

Мелентий Трифонович отворил дверь во внутренности дома, недовольно крикнул:

– Ну, где ты там ёшкаешься?

– Иду, иду! – раздался ответный возглас, и в горницу вошла румяная девка со смущённой улыбкой на устах. В руках девушка держала огромное блюдо дымящихся пельменей. – Только поспели, Мелентий Трифонович.

Девушка стрельнула в гостей любопытным взглядом и, пригнув голову, выскользнула за дверь.

– Господа, прошу откушать! Без пельменей и стол не стол.

– Это ты, братец, того… – Алоис Николаевич нерешительно поскрёб за ухом.

Эти русские ни в чём меры не знают.

– Покорнейше прошу, иначе обидите, – суетился хлебосольный купец, освещая гостей приятственной улыбкой.

– Ну, разве по парочке, а, Алоис Николаевич?

У Берга наполнился рот слюной, и, скрывая позыв к чревоугодию, маркшейдер бочком подсел к столу. Перед новым блюдом пропустили ещё по чарке оглушительного пенника. За первой парочкой пельменей последовала ещё парочка и ещё. За карточный стол игроки сели без кафтанов.

Банк держал хозяин дома, гости понтировали. Играли четырьмя картами в лоб полкуша. Карта не шла, и господин гиттенфервальтер продул купцу 60 рублей. Бергу же выпала очередь, и маркшейдер выиграл у банкомёта 130 рублей. Алоису Николаевичу оставалось скрежетать зубами и вспоминать русские поговорки: «Деньги к деньгам липнут. Пошёл по шерсть, а вернулся сам остриженным». От досады даже отказался от последней чарки «на посошок» и принял твёрдое решение: надо фортуну перехитрить, до рождества не играю.

Проводив гостей, Мелентий Трифонович сел за стол и в преддверии долгого поста умял пельмени, прикончив штоф пенника.

Книжные шкафы, полки с рулонами чертежей прятались в полумраке. Дом затих. Дети улеглись спать, денщик Денис читал на кухне перед сном Библию, там же копошилась неугомонная Катерина Афанасьевна, поскрипывали половицы, в углах раздавалось непонятное шуршание. Неужто мыши развелись? Где-то на улице, за несколько домов, нехотя, словно исполняя нудную обязанность, густым низким голосом лаяла собака. Вышагивая перед столом, Фролов в раздумье теребил кончик крупного носа. Штольни, орты, кунстштаты, колёса громоздились в голове, словно птички в клетке, рвущиеся на свободу, просились на бумагу. Время не ждёт, надо работать, работать и работать. Мысль о том, что новый проект постигнет участь прежних, вызывала горечь, досаду, добавляла седые волосы, но не останавливала. Козьма Дмитрич сел за стол, карандаш, линейка стали продолжением рук. Грянь среди зимы гром, не обратил бы внимания. Ему не требовалось напрягать память, будить воображение, все подземные выработки – и существующие, и будущие – он видел внутренним взором, без всякого мозгового усилия, словно всю сеть шахт, штреков, квершлагов не скрывала толща пород, а находились они в стеклянной призме. Видел не только выработки, но и пласты рудоносных пород, их падение и простирание. Знание питало убеждённость в скрытом богатстве Змеиной горы. Требовалось приложить усилия, чтобы добыть эти богатства. Знание появилось не по наитию божьему. Годами он осматривал, прощупывал каждый аршин, каждый вершок выработок, гор и берегов Змеёвки и Корбалихи. Помощник таскал за ним мешок с инструментами – трубку с уровнями, мерную цепь, подвесную буссоль, висячий полукруг. Рудник стал делом его жизни. Все его закоулки, потаённые тупики он знал лучше родного дома. Но почему по недомыслию или лености ума другие люди не видели и не хотели видеть то, что видел он? Беда в том, что эти другие люди были облечены властью, которой он не имел. Что греха таить – первые дни, недели, месяцы, насильно вырванный с родного Урала, он испытывал отвращение к Алтаю. Всё раздражало его, во всём видел только дурную сторону. Время шло, при обследовании рудника в нём совершалась внутренняя работа. На смену неприятию пришла заботливость. Неосознанно, чувствами он стал относиться к руднику как к большому беспомощному животному, поражённому смертельным недугом. Чем доскональнее он исследовал рудник, тем яснее представлял причины заболевания. Одни причины являлись природными, другие были насильственные, возникшие по злой воле человека. Он не только определял причины, но и находил способы их устранения. Беда заключалась в том, что ему не позволяли применить найденные им способы, словно чья-то злая воля губила рудник. Борьба привязывала его к Алтаю, он уже породнился с ним. Он уже полюбил окружавшие Змеиногорск сопки, поросшие по скатам соснами, берёзами, шиповником, жимолостью, долину Корбалихи с зарослями шиповника, смородины, ольхи, черёмухи. С наслаждением вдыхал своеобразный дух, смесь запахов белой и розовой гвоздики, богородской травы, змеиноглава, кошачьей травы. Даже скудная растительность Караульной сопки стала своей. Фролов жил предчувствием перемен.

– Тятенька, а тятенька, вы что рисуете?

Вопрос прозвучал трижды прежде, чем дошёл до сознания. Козьма Дмитрич поднял глаза. На пороге стоял сын в длинной бязевой рубашке.

– Что тебе, Петруша? Почто не спишь?

Сынишка подошёл к столу, посопел.

– Это дорога? – спросил, водя тонким пальчиком по двум прямым линиям.

Козьма Дмитрич отвлёкся, погладил сынишку по мягким тёмно-русым волосам.

– Это, видишь ли, наброс новых устройств на руднике.

– А зачем они, эти устройства?

Действительно, зачем? Не пустые ли выдумки все его проекты, токмо докучающие серьёзным, занятым людям? Сторонний человек глянет на все его чертежи и набросы, скажет – сказка. Но нет, сие не сказка. Труженица вода его не подведёт, исполнит все его задумки. Нет, не пустыми забавами он занимается, как ещё недавно толковали Леубе и Ирман. Толчеи, рудоразборные станы тому подтверждение.

Козьма Дмитрич растрепал волосы на детской головёнке.

– Зачем – спрашиваешь? Чтобы добывать больше руды, и людям от них выйдет облегчение. Вместо людей будет работать вода. И воду, что выработки затапливает, будет откачивать, и руду на-гора подымать. То, на что ты показываешь, то не дорога, а штольня. По сей штольне пойдёт вода из пруда и закрутит колесо в Преображенской шахте, от колеса заработает рудоподъёмник, а вода пойдёт дальше и приведёт в действие рудоподъёмник в Екатерининской шахте, отсюда пойдёт ещё дальше, поднимет воду из Александровского орта, сия откачанная вода по Гавриловскому орту дойдёт до «слонового» колеса и откачает воду из Вознесенской шахты.

Козьма Дмитрич увлёкся, водил карандашом по чертежу, показывал ещё не существующие выработки. Теплеет на душе, когда есть другая душа, готовая откликнуться твоей. Длинные объяснения утомили мальчугана, но отец не замечал этого:

– Вот отвезу вас с Павлом в Петербург, выучитесь горным наукам, тоже будете всякие устройства строить.

Ответа не последовало. Отец обернулся к сыну: тот мирно посапывал в кресле. На улице ночную тишину разорвал многоголосый злобный лай. Через несколько минут в прихожей послышался шум, раздались голоса. В кабинет заглянула Катерина Афанасьевна.

– К тебе пришли.

Фролов оторвался от чертежа, поднял голову.

– Пусть сюда идут. Петрушу забери.

Не раскрывая глаз, путаясь в длинной ночной рубашке, держась за руку матери, сын отправился в постель, так и не услышав о предстоящем путешествии. В кабинет вошли молодые штейгеры, ученики и надежда Фролова. Рослого звали Андрей Первухин, его товарища, чернявого, невысокого и гибкого, – Иван Лобанов.

– Ну-с. Докладывайте, – Фролов показал молодёжи на стулья. – Присаживайтесь.

Начал, как всегда, нетерпеливый Лобанов. Желание выплеснуть из себя новости не давало ему покоя.

– Цилиндры установили, все. Ставим поршни.

Фролов развернул на столе чертёж насоса для наглядности. Двигая по бумаге карандашом, Лобанов вникал в детали.