Текст книги "Сокровища горы Монастырь"

Вениамин Тихонович, да и я с нашими скромными вокальными данными и не с самым абсолютным слухом предпочитали простые душевные песни типа «Когда весна придет, не знаю».

Валерий Петрович же обладал отменным слухом, голосом и выбирал непростые для исполнения, подчеркивающие его мастерство песни. Иногда он даже бесцеремонно приказывал Вениамину Тихоновичу помолчать, чтобы не испортить песню. Педагог на него не обижался (или не показывал вида) и покорно молчал, виновато улыбаясь.

Наконец я почувствовал, что глаза закрываются сами собой, с сожалением поднял руки вверх и взмолился: «Отбой, мужики, а то проспим!» Зуев, улыбаясь, отложил гитару в сторону, Тихонович заторопился к своей палатке. Из нее доносилось мирное посапывание. Вдруг оно сменилось на постанывание.

– Надя, Надя! – пробормотал юноша во сне.

– Я здесь, Гришенька! Все хорошо, мой родной! – растроганно проговорил Вениамин Тихонович и тихонько вздохнул: «Вот и не сбылась первая мечта моего сыночка!»

Глава 6
Февраль 1734 г. Анисим и приказчик

Анисим был единственным сыном и, соответственно, любимейшим чадом томского купца Василия Норицина. Папенька имел капитал триста рублей, кузницу, две лавки – одну в гостином дворе, другую в мясном базаре.

Он души не чаял в сыне и всячески потакал ему: нанял уйму учителей и среди них даже учителя фехтования из пленных обрусевших шведов, покупал ему дорогие наряды, породистых лошадей и собак. Был Анисим пригож, строен, умен, честолюбив, эгоистичен. Если что-то требовалось ему, то вынь и положь.

Родителей Анисим по-своему любил, но стеснялся и даже презирал их. Были они толстенькими, низенькими, неказистыми, неумными и скупыми людишками. Отцовским делом, торговлей, которая и кормила и одевала его, Анисим не пожелал заниматься. Ему нужны были большие деньги. Все и сразу! Вынь и положь!

Может, поэтому он и снюхался с бугровщиками. Бугрование – золотое дно! Нашел добрый, не разграбленный еще курган, раскопал его – и сразу разбогател. Ведь в нем золота и серебра – как грязи. Только найди купца побогаче да продай товар подороже.

И купцы Строгановы, и заводчики Демидовы охотно скупали могильное золото. Никита Демидов с сыном Акинфием, слыхивал Анисим, поднесли царице Екатерине по случаю рождения сына знатный подарочек – великое множество затейливых фигурок из чистого золота, аж на сто тысяч рублей. Это тебе не триста рублишек, скопленных по крохам папенькой за всю жизнь.

И не только господа Строгановы и Демидовы, многие сибирские воеводы знатно богатели, скупая по дешевке могильное золото и серебро. Сам сибирский губернатор Матвей Петрович Гагарин не брезговал заниматься этим. Правда, вышло ему могильное золото боком – значительную его часть он посмел утаить от императора. За то Матвей Петрович по распоряжению Петра Великого «был виселицей награжден» и после великих пыток на дыбе[8]8
  Дыба – перекладина или блок с просунутой через него веревкой, орудие для пыток. Вздернуть на дыбу – подвесить человека за руки, связанные за спиной.


[Закрыть] повешен в центре Санкт-Петербурга.

Короче, Норицын сделал ставку на раскопки древних могильных захоронений. Приведенный Малютой бывалый бугровщик клялся, что на левом берегу Оби, где на сотни верст нет никаких селений, в лесах находится множество еще не разграбленных курганов. Он согласился показать их Анисиму.

Однако организованная на широкую ногу экспедиция завершилась крахом. В раскопанных буграх было обнаружено великое множество человеческих и лошадиных костей, черепков, ржавых мечей, колчанов со стрелами и всего лишь три золотые безделицы.

Великое разочарование овладело тогда Анисимом. Кто-то должен был ответить и за крах надежд, и за потерянное время, и за убытки. Анисим всегда наказывал тех, кто не оправдал его доверия. Вот и в этот раз жалкие оправдания бугровщика оборвала шпага Норицина, проткнувшая сердце.

Анисим был в чем-то похож на пьяниц. Тех всегда тянуло к ковшу с хлебной водкой или медом[9]9
  Мед – легкий спиртной напиток из перебродившего на дрожжах и хмеле меда.


[Закрыть], они бывали счастливы, напившись до полусмерти, но не считали себя пьяницами. Сына купца почти непреодолимо тянуло пускать по любому поводу в ход шпагу, он испытывал душевный подъем, проткнув очередную жертву, но тоже не считал себя злодеем. Норицин неизменно оправдывал себя, доказывал себе, что может обойтись без убийств, если окружающие его люди научатся хорошо вести себя и перестанут расстраивать его.

Вот и тогда чувство исполненного долга, мастерский удар сразу улучшили настроение злодея. Он ощутил прилив сил, махнул рукой на несбывшиеся мечты, принялся шутить и даже затянул разухабистую, со свистом песню.

Потом пришлось ответить за свое коварство раскольникам, устроившим засаду и посмевшим поднять руку на него Анисима с его верным слугой Малютой. Справедливый злодей не имел права оставить подобное преступление без наказания и натравил на скит карательную военную команду. И снова он испытывал душевный подъем, глядя на пылающий монастырь, и снова не признавал своей вины. Да, он привел солдат, но ведь сожгли себя эти фанатики сами. Он лично проткнул там лишь какого-то сумасшедшего старика, который ни с того ни с сего набросился на него с топором.

Однако его все же смутило проклятие раскольника и душераздирающий крик Лизы из горящего молельного дома. Он постарался поскорее все позабыть и вроде бы преуспел в этом. Тем более что несколько месяцев спустя произошло событие, перевернувшее его жизнь. Зимой он повстречал приказчика Колывано-Воскресенских заводов господина Демидова Семена Крашенинникова. Вот как это произошло.

Лунной ночью Норицын возвращался на своем рысаке от дамы сердца – молодой, пригожей, рано овдовевшей дворянки. Толстыми, неумными и неопрятными купчихами он тоже брезговал, предпочитая им дворянок или девок. И тут в ночи раздался истошный крик: «Спасите!»

Еще не выйдя из образа благородного рыцаря, Анисим пришпорил коня и выскочил к возку. Его атаковали разбойники. Один, разглядел Норицин в лунном свете, держал коня под уздцы, а трое, размахивая топорами, добивали уже неосмотрительных путников. Анисим, не успев что-либо сообразить, всадил пулю в одного из грабителей, проткнул шпагой другого, остальные пустились наутек.

Не чаявшие уже остаться в живых, путники принялись целовать сапоги и руки своего спасителя. Один из них и оказался приказчиком самого Акинфия Демидова Семеном Крашенинниковым, а другой – его кучером Никифором.

К Акинфию Демидову и к его давно уже умершему отцу Никите Норицин относился с большим почтением. Простые мужики, кузнецы-оружейники благодаря предприимчивости и великим трудам стали сподвижниками самого Петра Великого, богатейшими промышленниками, хозяевами Тулы, Урала. Теперь вот Акинфий Никитович протянул руки и в Сибирь.

Анисима Норицина не интересовало ни строительство заводов, ни выплавка железа, чугуна или меди, ни великие труды бывших кузнецов. Ему и в голову не приходила мысль положить жизнь на какие бы то ни было великие дела и даже на зарабатывание денег. Деньги ему нужны были именно сегодня, а не через годы, в старости. Здесь и сейчас!

Ведь только с обретением больших денег для него и начиналась настоящая жизнь. Раскопал бугор, разбогател – и весь мир у твоих ног. С буграми не получилось, но на них свет клином не сошелся. В последнее время Анисима заинтересовали слухи о тайной выплавке Акинфием Никитовичем серебра у себя в Невьянске из колыванской руды.

Отчасти поэтому он и пригласил переночевать у себя спасенных им людей. Им промыли раны, приложили к ним какие-то целебные травы, обмотали их чистыми тряпицами, поднесли по чарке (Семен пить отказался: вера не дозволяла – старообрядец), накормили. После этого кучер отправился спать, а Анисим с Семеном остались вдвоем.

Отказ от хлебной водки и меда лишь усилил расположение Анисима к спасенному гостю. В начале знакомств Анисим Норицин почти влюблялся в нужных ему людей, находил в них массу достоинств. Эта влюбленность исчезала, как только пропадала надобность в обласканных им людях.

Тогда они (Анисим уговорил-таки непьющего гостя) крепко выпили и проговорили всю ночь. Норицин расспрашивал приказчика о легендарном хозяине, Акинфии Демидове, а Крашенинников хвалил его и обстоятельно рассказывал о нем.

В Сибирь с Урала не наездишься – два месяца путь в один конец. Поэтому появлялся Акинфий Никитович на алтайских заводах не часто. Семен, конечно, видел его (смуглый, высокий, сильно раздавшийся вширь барин, настоящий медведь), но знал больше не по личному общению, а по рассказам и регулярным письмам-наказам в Колывано-Воскресенскую заводскую контору.

– Умный и дотошный – страсть! – восхищался приказчик.

По его словам, хозяин видел не только все их плутни, но даже и самые малые промахи за две тысячи верст из своего Невьянска. Он тыкал их, как слепых котят носом, в каждое упущение. При этом обязательно шутил. Акинфий Никитович был остроумным человеком, и редкое его письмо обходилось без шуток. После этого он обстоятельно советовал, как исправить ситуацию.

Если беда случалась от нерадения – хозяин всегда сильно расстраивался и сердился. В сердцах он совестил, попрекал («За что же вы у Бога хлеб кушаете?») приказчиков, называл их «деревянными», «галанцами», «огурщиками». Более крепких выражений Акинфий Никитович не употреблял, но всегда наказывал виноватых.

– Без этого с нами нельзя, – поддержал здесь хозяина Семен. – А то совсем извольничаемся!

У него на заводах спасались беглые крепостные крестьяне, солдаты, мастеровые, раскольники. Ни одного из них Акинфий Никитович не выдал ни властям, ни помещикам, ни другим заводчикам. Хотя и от самого Демидова, чего греха таить, людишки тоже частенько подаются в бега: рыба ищет, где глубже, а человек – где лучше.

– А хорошо там, где нас нет, – изрек Семен. Особенно охотно, по его мнению, Акинфий Никитович привечал непьющих работящих раскольников. У них на Колывано-Воскресенских заводах, к примеру, почти все приказчики были раскольниками, да и среди мастеровых их хватало.

Хозяину было все равно, как человек крестится – двумя или тремя перстами, главное – чтобы он был трезвым и умелым работником. А старообрядцам было важно иметь возможность собираться на службу в молельных домах, молиться по старопечатным книгам, держать дома старинные отцовские и дедовские образа. И заводчику было хорошо, и старообрядцам.

Потом, захмелев, Семен стал жаловаться на жизнь: годовое жалованье двадцать два рубля, а покоя нет ни днем ни ночью. Анисим слушал его и понимал, что доля приказчика не лучше, чем доля его отца или его самого.

– Сильно-то не прибедняйся! Все равно не поверю, – посмеялся он. – Поди, обдираете как липку и мастеровых, и крестьян приписных без ведома хозяина.

– Как без этого? – не стал запираться захмелевший гость. – Иначе хоть с сумой по миру. Кто без греха?

– А ты слышал, что господин Демидов из вашей руды у себя в Невьянске серебришко выплавляет и чеканит из него монету? – вдруг перевел разговор на другое, самое важное для него, Анисим. Приказчик вздрогнул, но снова не стал запираться.

– Всякое говорят, – уклончиво молвил он, почесав затылок. – А правда ли, нет ли – один Господь ведает. А то правда, что треть всей черной меди мы отправляем ему на Урал.

– А что такое черная медь? – посмеиваясь, поинтересовался Анисим.

– Это неочищенная медь с примесями серы, свинца, железа… – степенно пояснил Семен, поглаживая бороду.

– И серебра, – подсказал вкрадчиво Анисим.

– И серебра, – так же степенно согласился приказчик. – У нас редкая руда без присутствия серебра.

– Вы очищаете медь от серы, железа, свинца, серебра – уточнил, стараясь выглядеть равнодушным Норицин. – А можно в оной черной меди серебро отделить от свинца, железа, серы и меди?

– Можно… – помолчав и снова почесав затылок, как-то неуверенно и даже растерянно отозвался приказчик. – Но как – не ведаю… Нужны преискусные плавильщики. У нас таких нет. На Олонецких и Нерчинских заводах, слыхивал, знатные были мастера. Да закрыты давно те заводы…

Анисим вздрогнул. Его мозг, как вспышка молнии, озарила шальная мысль, и он понял, зачем родился.

– А если и нам с тобой, Сема, наладить тайную и от государыни Анны Иоанновны, и от хозяина твоего Акинфия Никитовича выплавку серебришка? – вдруг сверкнуло у него в голове. – Найдем, Сема, мы плавильщиков, из-под земли достанем!

Май 1734 г. Анисим Норицин на Колывано-Воскресенских заводах

В середине мая Анисим Норицин появился на Колывано-Воскресенских заводах. Это был уже не щеголь в диковинной шляпе с перьями, алой накидке, с пистолетом и шпагой, на породистом рысаке. Для этой поездки он превратился из барина в ничем не примечательного небогатого купчишку-старообрядца: отрастил бороду, подстриг волосы по-раскольничьи с «челкой» на лбу, обрядился в худую одежонку, пересел с рысака на низкорослую мохнатую калмыцкую лошаденку, вместо шпаги держал в руках лестовку[10]10
  Лестовка – ремешок с отметками для счета молитв, к которому крепилась кисть кожаных лепестков треугольной формы.


[Закрыть].

Рядом с ним гарцевал на худом коньке такой же бородатый, с «челкой» на лбу и лестовкой в руке его верный слуга и дружок Малюта. Их сопровождали четыре подводы с товарами.

Остановившись на холме, Анисим достал подзорную трубу и долго осматривал места, с которыми связывал захватывающие дух надежды. Так полководцы осматривали поле решающего сражения. Внизу по лощине бежала река, дальше виднелась заводская плотина.

С другой стороны к плотине примыкала внушительная квадратная крепость с четырьмя бастионами по углам. Она была окружена рвом, валом и «рогатками» – специальными заграждениями из тонких бревен. Внутри крепости располагались большие и мелкие амбары, сновали люди, из труб валил густой дым.

Анисим с Малютой на своих лошаденках и его приказчики на подводах спустились вниз, переехали через мост и остановились у ворот. Анисим спрыгнул с конька, весело поприветствовал караульных солдат. Один из них разыскал за копейку Семена Крашенинникова.

Они обнялись, как старые друзья, и долго разговаривали о чем-то, усевшись на лавке. Вечером приказчик увел его к себе домой переночевать, и они снова проговорили до самого утра.

Утром люди Анисима под присмотром Малюты расстелили на траве перед телегами белые холщовые покрывала, выложили на них товары, облачились в белые же халаты и стали зазывать покупателей. Торговля шла бойко. Купец сумел угодить всем: и приказчикам, и мастеровым, и их женам с ребятишками, и отрабатывающим на заводах подушный оклад приписным крестьянам. Радовали покупателей и умеренные цены.

Анисим не суетился, держался просто, больше слушал, если и говорил, то кратко и дельно, знал свое место. Все приказчики и много мастеровых на Колывано-Воскресенских заводах, как и говорил Семен, были старообрядцами. Чтобы войти к ним в доверие, Норицин подчеркивал приверженность старой вере, не выпускал из рук лестовки, истово молился и повторял к месту и не к месту: «Христианину подобает всегда лестовку в руках держать и молитву непрестанно творить». Его старания не остались не замеченными.

– Нашей веры, – обронил уважительно один из приказчиков.

– И не балабол, – прибавил другой.

Несколько раз Семен брал купца с собой на рудники. Возвращались, привозя с собой в переметных сумах какие-то камни. Распродав товары, Анисим и его люди отправились домой, Семен Крашенинников отпросился проводить их. Отъехав от заводов на несколько верст, они свернули на дорогу к Змеевой горе…

Руды этой горы, по словам приказчика, были богаты и серебром, и золотом. Однако отделить их от свинца и других примесей не смогли до сей поры даже лучшие мастера Акинфия Никитовича. Люди Анисима наломали кирками в указанном Семеном месте две телеги кусков оных руд.

Возвратившись в Томск, Норицин выгрузил змеевскую руду в отцовский амбар и стал собираться с Малютой и тремя добрыми (или недобрыми) молодцами в далекий неведомый Нерчинск. Ему позарез были нужны искусные плавильщики.

Глава 7
Поиск. Рыбалка

Уснул я мгновенно, но сон был тяжелым и мучительным. В нем я до самого пробуждения убегал от Анатолия, но так и не сумел от него оторваться. Его порывистое дыхание и топот за спиной становились все ближе и ближе. Я понял, что это конец, и проснулся.

Во все щели в палатку струился неяркий свет. Я взглянул на часы – 6:14. И вылез из палатки. Брр! Холодно! Тихонович с тезкой пили чай. Гриша уже отправился на свою развилку.

В 7:04 я занял исходную позицию и замер в ожидании черного БМВ. Появление на дороге белой «шестерки» не насторожило меня. И только разглядев на водительском сиденье Пельменя, я вздрогнул и выругался: «Черт! Едва не обвели вокруг пальца, как пацана!»

Конечно, Пельмень мог ехать куда угодно и по своим делам. А мог и не по своим. Отвезти, например, охранявшим Чернова браткам продукты и сигареты. Лично я склонялся ко второй версии.

Перегнав машину на следующую развилку, я стал ждать возвращения белых «жигулей». Они появились через час двадцать две минуты. Это не говорило ровным счетом ни о чем, если Пельмень ездил по своим делам в «Эльдорадо» или там в Пустыньку. А вот если он только что навестил братков, появлялась кое-какая информация для размышления.

До того места выходило максимум сорок одна минута езды по проселочной дороге. А если Пельмень еще и поболтал с братками, приласкал своих собак (а как без этого?) – и того меньше. Уже кое-что! Начало положено.

В Тихоновке я заскочил в магазин к Галочке, пообещал заехать к концу рабочего дня и посидеть с ней в «Эльдорадо». В лагере мы с Зуевым и Сухаревыми подвели итоги поиска (хвалиться нечем, но первый шаг сделан) и наметили на завтра отработку седьмой – одиннадцатой развилок. Убежден, что Пельмень свернул с главной дороги на какой-то из них.

Гриша рвался в бой, «требовал продолжения банкета». Мы сообща убедили его в том, что хаотические блуждания по лесу не только бессмысленны, но и вредны: могут спугнуть бандитов, подвинуть на мысль перепрятать Чернова, а то и увезти куда-нибудь подальше. Ведь наши машины им хорошо известны и сразу бросаются (особенно моя!) в глаза.

Именно поэтому я намереваюсь срочно арендовать в райцентре или окрестных деревнях какую-нибудь развалюху (или не развалюху!) и вести поиск Чернова исключительно на ней, не нервируя бандитов и не вызывая у них подозрений.

Разумный юноша согласился с нашими доводами и тут же загорелся идеей спиннинговой рыбалки. У тезки это предложение вызвало лишь ироническую усмешку: он не признавал рыбалки без невода и сетей. Вениамин Тихонович отродясь ничего, кроме пескарей, не ловил. Зато мне эта идея пришлась по душе.

– Вторую неделю вожу в багажнике лодку, дорогущий импортный спиннинг, килограммов пять блесен, а не сделал ни одного заброса, – посетовал я. – Самое время!

Гриша с восторгом осмотрел мой спиннинг, блесны, но тут же заверил, что они мне не помогут – он разделает меня под орех.

– Но это мы еще посмотрим, – прикрыв глаза, потом мечтательно ухмыльнувшись и посмотрев на небо, возразил я. – Но если я все-таки проиграю, любые десять блесен твои.

Гриша пообещал в случае своего поражения отдать мне все свои блесны. Их, правда, у него было немного – всего пять штук. Тихонович разбил наши руки (все по-взрослому, как говорит тезка), и мы разошлись в разные стороны.

Места за нашим лагерем я помнил плохо: холмы, овраги, ручьи, болотца, поваленные деревья, непролазная чаща. Пришлось помотаться, потерпеть и попсиховать. К заветному из детства заливу я продрался лишь часа через три опустошенный, в царапинах, с проткнутыми острыми сучьями плечом и бедром. Да еще и потерял часы с браслетом.

Диковатое место! За годы моего отсутствия оно еще сильнее поросло камышом и водорослями. Из воды повсюду торчали коряги. В детстве под каждой из них мне чудился водяной или еще какая речная нечисть. Как мне тогда было страшно здесь и как меня всегда тянуло сюда! И сколько блесен оставил я в этих корягах!

Морщась от боли, я осмотрел себя. Серьезно кровоточило разодранное суком плечо, еще серьезнее – бедро. Пришлось даже сделать перевязку. После этого я собрал удилища, привязал к леске поводок. Без него – никуда! Крупные щуки (а здесь они все крупные) мгновенно перекусывают любую леску. К поводку я прикрепил самую крутую блесну. Супер! Был бы щукой, сам бы захватил без раздумий.

Три заброса – и после отчаянной, но короткой борьбы я выволок на берег двух роскошных килограммов на пять пятнистых красавиц. Следом блесна зацепилась за корягу. Можно было бы сплавать до этой коряги и отцепить блесну, но лезть в воду с разодранным плечом и бедром я не решился. Пришлось перерезать леску.

Привязав новый поводок и новую блесну, я разогнулся и замер. Впереди, метрах в десяти от меня, неспешно плыла огромная, как большой кислородный баллон, щучень. Как когда-то в детстве.

Осознавая бессмысленность своих потуг, я аккуратно, без шума и брызг, положил блесну в паре метров от пасти чудовища и не спеша начал крутить катушку – медленная проводка. Щука на мгновение замерла, следом вокруг нее забурлила вода, и я ощутил настолько мощный рывок, что едва не свалился в воду. Удилище согнулось дугой.

По теории, после подсечки надо было дать хищнице возможность помотаться по акватории залива, помучить ее и, только когда выбьется из сил, тащить к берегу. И даже в этом случае шансов на успех почти не было.

Но теория на этот залив не распространялась. Дашь слабину, щука тут же уйдет в коряги, запутает леску в них – и прощай и щука, и очередные блесна с поводком.

Я слабину не дал, и случилось то, что неизбежно должно было случиться: сначала отломилась верхушка удилища, следом с треском оно переломилось пополам, и завязалась схватка не на жизнь, а на смерть. Я тащил щуку к берегу, она меня – в воду. Наконец разрекламированная леска не выдержала и оборвалась, хищница, как торпеда, ушла в глубину, а я, как в детстве, шлепнулся на задницу.

Тогда я заревел от горя. Сейчас у меня уже не осталось на какие-либо эмоции сил. Я собрал обломки удилища, достал из воды садок с двумя щуками и, прихрамывая, возвратился в лагерь.

Там меня встретил лишь Вениамин Тихонович. Зуев отправился в Тихоновку понаблюдать за домом Пельменя. Кошка скребет на свой хребет. Гриша еще не вернулся с рыбалки.

– Он азартный, может мотаться по реке дотемна, – с гордостью за сына пояснил Вениамин Тихонович и, присмотревшись повнимательнее ко мне, прибавил уже встревоженно: – Что с вами? Футболка и шорты в крови… И лицо какое-то… бледное, измученное…

– Побледнеешь тут, хорошо хоть не поседел, – отшутился я. – Щучень, как крокодил, попалась. Или я ей. Смотрите, что она с моим удилищем сделала! И набегался, и раз двадцать напоролся в чаще на сучья, и часы потерял дорогущие, да и просто вымотался с этой рыбалкой. Но мучился не зря: смотрите, какие красавицы!

Оставив щук на попечение Вениамина Тихоновича, я привел себя в порядок, переоделся и отправился на свидание.

Нападение на Анатолия

Свидание с любимой традиционно растянулось до утра. Да еще и утром мы продолжали целоваться с ней в моей машине возле ее магазина. Нас возвратил на грешную землю не слишком деликатный стук в стекло. Обернувшись, я увидел Галочкину соседку, тетку Варвару, высокую крепкую пожилую женщину. Она снисходительно улыбалась.

Слегка покраснев, Галочка привычно порхнула с моих колен (я поморщился) и стало нарочито-стыдливо застегивать пуговицы на блузке. Я еще раз поцеловал подружку, стер губную помаду с лица, и мы вылезли из машины.

Откровенно говоря, я недолюбливал и где-то даже побаивался этой властной, вечно сующей свой нос в наши с Галочкой дела и острой на язык старухи. Она вбила себе в голову, что это я поломал Галочке жизнь. Бабка Варвара утверждала, что десантник, ее муж, спился из-за того, что жена любила другого и никогда не скрывала этого.

И позже она так и не вышла замуж не из-за отсутствия женихов, а потому, что знала (она знала обо мне все), что я еще не женился, и ждала меня. А я все не приезжал. Теперь вот приехал, но «ни бе ни ме ни кукареку». Не делаю, короче, предложения. И это нервировало ее больше, чем саму Галочку. Женская солидарность.

Однако сейчас бабка Варвара была не похожа на себя. Округляя глаза, она принялась рассказывать, что вчера вечером, после нашего отъезда в «Эльдорадо», она полола по холодку свои грядки.

Какое-то время спустя ее окликнул чей-то смутно знакомый голос. Подняв голову, тетка Варвара увидела Зуева, которого хорошо знала – он три года подряд торговал здесь. Рядом с ним, навалившись на ограду, стоял заляпанный кровью, в окровавленных бинтах, высоченный, со шрамами на щеке и лбу и свирепым выражением лица мужчина.

«Анатолий! – мелькнуло у меня в голове. – Сон в руку!»

Окровавленный мужчина поманил ее пальцем, и она, доселе независимая и властная гром-баба, почему-то как шавка затрусила к ограде. Валерий Петрович галантно поприветствовал ее и любезно поинтересовался, давно ли она видела свою соседку Галю и ее кавалера, то есть меня.

– Минут сорок, а то и час, как уехали, – еще больше оробев под тяжелым властным взглядом черных глаз окровавленного чудовища и вдруг презирая себя за подобострастность и трусость, затараторила, как примерная школьница перед строгим учителем.

Она зачем-то (никто за язык не тянул) принялась объяснять им, что я обычно подгадываю к закрытию магазина, подвожу Галочку до дома, помогаю ей управиться с делами и увожу куда-нибудь. Все было именно так и сегодня. Ее соседка с кавалером приехали часов в семь, полили грядки и отправились, крикнули, в «Эльдорадо». Отрапортовав, бабка Варвара умолкла в ожидании похвалы. Но похвалы не последовало. Окровавленный монстр, раздражаясь неизвестно от чего, спросил, как я выглядел.

– А что я за ним, жеребцом, подсматривала, что ли? Не девочка! – сдерзила, рассердившись на себя за трусость, старуха. – Выглядел как всегда. Из одежды у бесстыдника одни шорты, в руках – лейка. Час с лишним вышагивал с ней между грядками да ржал как конь. А что?

Мужик уставился на нее недоверчивым и таким тяжелым взглядом, что сердце у бабки снова ушло в пятки. Она едва ли не в первый раз в жизни пожалела о собственной дерзости и даже зареклась впредь распускать свой язык.

– Помощи хотел попросить у него, – прорычал монстр, выпятив вперед толстую нижнюю губу. – Видишь, что со мной сделали!

Больше он ничего не сказал, ухмыльнулся, оторвался от ограды и, пошатываясь, захромал к машине. Кровь хлюпала у него в кроссовках. По штакетинам стекали вниз еще три струйки крови. Следом поспешил и Зуев, извинившись за причиненное беспокойство.

– Побеспокоили, так побеспокоили! – призналась тетка Варвара. – Всю ночь помирала от страха! Только вроде задремлю – и сразу энтот бандюга, весь в кровище, склоняется надо мной и тянется к шее…

Мой приятель произвел на нее настолько неизгладимое впечатление, что она до сих пор говорила вполголоса и, не стесняясь, жаловалась на понос. Я даже позавидовал ему. Меня вредная старуха, по известной причине, не ставила ни в грош.

Проводив бабку Варвару взглядом, я произнес несколько ошарашенно:

– Дожили! Добрались и до Анатолия. Во, блин, времена!

Та в ответ лишь преданно посмотрела на меня и прижалась головой к моей груди. Я снова невольно поморщился – проклятый сук!

О поисках Чернова пришлось временно позабыть, положившись на тезку и Гришу. В лагере в глаза бросилась помятая синяя «Нива» с разбитой фарой, искореженной дверцей и множеством пулевых отверстий в лобовом и боковом стеклах. Навстречу мне поспешил перепуганный, растерянный и какой-то потерянный Вениамин Тихонович.

Он в обычной своей извиняющейся манере пояснил, что Зуев увез еще вчера раненого мужчину, того самого… Анатолия Георгиевича в больницу в Щебетовское и остался на ночь там. Гриша же, как и договорились, отправился ранним утром на задание и еще не вернулся.

После этого, смущаясь и сбиваясь, принялся описывать события вчерашнего вечера. Они сидели у костра и хлебали наваристую уху из моей щуки. Его сын при этом восхищался красотой здешних мест, описывал рыбалку, хвалился пойманными тайменями, а приятель – своим расследованием.

И в это время на поляну вырулила эта самая «Нива» и, виляя из стороны в сторону, направилась к ним, едва не смяв по пути зуевскую палатку. За рулем сидел заляпанный кровью мужчина с пистолетом в руке.

«Дядя Толя! – вскочив, шепнул Гриша. – Тот самый… из “Спарты”. Ну ни фига себе!»

«Помогите!» – прохрипел Храмцов, затормозив в шаге от них. Пистолет тут же выпал из его руки, а сам он навалился на руль. Валерий Петрович и Гриша метнулись к нему. Вениамин Тихонович боялся крови, но тоже поспешил на помощь. Они не без труда извлекли тяжеленного, под центнер, мужчину из тесного для него салона и уложили на траву.

«Странно, что он еще дышит! – шепнул на ухо Вениамину Тихоновичу чуть подрастерявшийся Зуев. – Сердце нашпиговано пулями!»

Действительно, верхняя левая часть камуфляжа напоминала решето. Валерий Петрович, помешкав, расстегнул замок и присвистнул: «Ларчик-то открывался просто. Серьезный мужчина! В бронежилете!»

Уверенность сразу вернулась к нему. Они как могли аккуратно раздели раненого. Тот скрипел зубами, стонал и даже матерился в бреду. Достав из аптечки йод, вату, бинты, лейкопластырь, что-то еще, все знающий и все умеющий коммерсант принялся за обработку ран моего приятеля. Гриша ассистировал ему, сам Тихонович, принеся ведро воды и горсть листьев подорожника, наблюдал за ними, борясь с приступами тошноты и страха. Раны, по мнению Зуева, были серьезными, но не смертельными. Они заканчивали перевязку, когда больной пришел в себя.

«Ну, как я?» – прохрипел он.

«Жить будете! – заверил его Валерий Петрович. – В рубашке родились!»

«Не в рубашке, а в бронежилете! – нашел в себе силы пошутить раненый и спросил, морщась от боли: – А где Валерка?»

– Откуда он знает, что вы остановились здесь? – удивился Вениамин Тихонович, посмотрев на меня.

– Он знает все! – глубокомысленно изрек я. Тихонович пожал плечами и продолжил рассказ: – На вопрос Анатолия ответил Зуев.

«Сейчас поливает грядки у своей подружки, – усмехнулся он. – Сам видел, когда ехал сюда. Конкретно припахали. Как в анекдоте!»

Тезка тут же рассказал его, не обратив внимание на осуждающий взгляд приятеля, и сам же посмеялся ему. Раненый, стиснув зубы, скривившись от боли и проигнорировав протесты моих новых знакомых, сел, навалился спиной на колесо своей «Нивы» и закрыл глаза.

«Чем Валерка занимался сегодня?» – собравшись с силами, поинтересовался он.

«Ходили вот с Гришей на рыбалку. Гриша уговорил! – пояснил Тихонович, скрывая недоумение. – Даже пари заключили, кто больше поймает».

«Я, Анатолий Георгиевич, сделал дядю Валеру: мои таймени больше его щук, – похвалился Гриша. – А потом ему щука килограммов на пятьдесят попалась. Смотрите, что она сделала с его немецким удилищем – разнесла в щепки!»