Текст книги "Борис Ельцин: от рассвета до заката"

…В армию я должен был идти весной. Сначала в военкомате записали меня во флот, потом перевели в спортроту в пограничное училище. Тогда моим тренером по волейболу была замечательная женщина – Галина Николаевна Волкова. Она заслуженный мастер спорта, долго играла в сборной Союза. Как-то на соревнованиях ко мне подошел ее муж Новомир (отчество запамятовал):

– Саш, слушай, а ты не хотел бы служить в Кремле?

Я, честно говоря, даже не знал, что в Кремле служат. Мне хотелось остаться в Москве – тогда уже появилась в моей жизни Ирина.

Чтобы попасть на службу в Кремль, необходимо было пройти собеседование. Его проводили в комнате для посетителей, в Никольской башне. Меня встретил майор с синими просветами на погонах и стал задавать странные вопросы:

– Есть ли большие шрамы на теле? Нарывы? Наколки?

Ничего такого у меня не было, и я сдал анкету. Проверка затянулась, и в армию я ушел только осенью. Мать радовалась, что я еще немного поработаю перед службой и помогу семье деньгами.

Состоялись трогательные проводы в армию. Ирина обещала меня ждать.

Перед службой в Кремлевском полку я весил 83 килограмма. Выглядел как греческая скульптура – идеально обросший мышцами, без единой жиринки. С места – спокойно, двумя руками, клал мяч в баскетбольное кольцо. После армии похудел на восемь килограммов. Служба в Арсенале – так называют казармы Кремлевского полка – накладывала отпечаток даже на внешний вид.

С тоской я вспоминаю не первые дни службы, а, наоборот, последние месяцы – с августа по декабрь. Начальство изобретало любые предлоги, чтобы нам не выдавать увольнительные. Однажды даже эпидемию холеры придумали, которая всех якобы в столице беспощадно косила. В знак протеста мы, «деды», остриглись наголо.

По сей день Кремлевский полк – один из самых боеспособных полков в Российской армии. И по количественному составу, и по техническому оснащению. Генерал Барсуков создал даже в этом полку бронебатальон. Так что в чрезвычайных ситуациях не понадобится просить танки у министра обороны – Президенту хватит своих, «кремлевских» сил. Тем более таких танков в Министерстве обороны нет: они не на гусеничном, а на резиновом ходу – асфальт не попортят.

В Кремлевском полку почти все было особенным: усиленный курсантский паек, обмундирование качеством получше. Для рядового солдата форма шилась из того же сукна, что и для младших офицеров в армии, только на китель нашивали солдатские погоны. Сапоги у нас были хромовые, а для повседневной носки полагались еще и яловые. Постельное белье в Арсенале меняли раз в неделю, а в обычном полку – раз в десять дней. Тоже своего рода гигиеническая льгота. Денег на карманные расходы нам выделяли на два рубля больше – 5 рублей 80 копеек в месяц. А на втором году службы – вообще 7 рублей 80 копеек. Мне же, как ефрейтору – старшему солдату, полагался почти червонец. Я не курил и поэтому мог потратить все деньги на сардельки и мороженое.

С куревом, кстати, еще в восьмом классе произошел неприятный эпизод. Чтобы не выглядеть «белой вороной» в дворовой компании, я вместе со всеми без особого удовольствия мог выкурить сигаретку. И вдруг отец меня однажды спрашивает:

– Ты куришь?

– Нет…

– А зачем сигареты покупал?

Я сделал удивленные глаза. А он продолжает:

– Я же за тобой в очереди стоял в табачный ларек.

Тут я вспомнил – на днях действительно покупал. Пришлось врать, что курево предназначалось для друзей.

А летом мать вместе с нами отдыхала в деревне. Я с деревенскими ребятами по вечерам играл в карты на сеновале и курил папироски. Матери деревенские доложили:

– Сашка вместе со всеми водку пьет, картежничает и курит.

Хотя водку я тогда еще не пробовал. И вот подошел к дому вместе с ребятами, а мать при всех приказывает:

– Дыхни!

Дыхнул. Она мне сразу же хлестнула по физиономии. Это было единственный раз в жизни. Но пощечину я запомнил навсегда. Тогда я на мать сильно рассердился, но впоследствии был ей благодарен. Она в прямом смысле слова отбила тягу к курению.

В армии же почти все курили – и солдаты, и офицеры. А некурящих практически насильно заставляли курить. Как? Например, все драят кубрик или кто-то оттирает «очки» (туалеты), кто-то раковины, кафельные полы. Драить полагалось жесткой щеткой и хозяйственным мылом. И для того чтобы обратить в свою веру некурящую молодежь, старший по уборке объявлял:

– Перекур. А некурящие продолжают работать.

Сначала было много некурящих, потом же дошло до того, что все перекуривают, а я один продолжаю работу. Нарочно измывались. Но я твердо про себя решил: назло не закурю и никто меня не переломит.

Потом отсутствие этой вредной привычки пригодилось – Борис Николаевич тоже не курил, не выносил и табачного дыма.

В конце службы я начал сильно тосковать по дому – приходил в каптерку, ложился на бекешу и смотрел в бинокль. Из нашей каптерки был виден только кусочек стены дома на Пресне, где жили мои родители, где прошли детство и юность. К тому же приближалась свадьба.

С Ириной мы полюбили друг друга не с первого взгляда. Однажды с одноклассниками и одноклассницами, уже после окончания школы, встречали Новый год у одной из них на квартире. Собралось человек двенадцать. Мне приятель и говорит:

– Обрати внимание на Ирину. Она мои ухаживания отвергает, может, у тебя получится.

Пригласил ее танцевать. Затем стал провожать до дома едва ли не каждый день. Ирина жила на Волоколамском шоссе, далеко от центра. Иногда приходилось возвращаться пешком – транспорт уже не ходил, а на такси денег не было. И мать, и Ира волновались – как я доберусь. Поэтому, по договоренности, мы с ней иногда старались закончить наши свидания пораньше, чтобы я успел на трамвай.

Любовь и дружба сохранились до самой армии. Когда были проводы, Ирина расплакалась. Видеть ее слезы, честно говоря, было приятно. А потом стали писать друг другу трогательные письма. Ирина до сих пор мои хранит.

Во время увольнений мы встречались. Как-то наш полк впервые в своей истории занял первое место по волейболу в спартакиаде 9-го управления КГБ. Мне за существенный вклад в победу дали десятидневный отпуск.

Под конец службы у меня сложились прекрасные отношения с начальником физподготовки полка, он даже оставлял мне ключи от своего кабинета. Я открывал его вечерком и звонил Ирине. Иногда она приходила на свидание в комнату для посетителей. Но я не любил встречаться в таких условиях: вокруг полно народа, не поцелуешь любимую девушку, не обнимешь. Зато с этих свиданий я всегда уносил пакет вкусного печенья.

Примерно за два месяца до демобилизации мы разговаривали с Ириной по телефону. И вдруг она мне с тоской в голосе сообщает:

– Саш! А у нас еще одна парочка из класса расписалась, свадьба у них.

Я отвечаю:

– Ну и что? Давай и мы поженимся.

Не было у нас торжественной церемонии предложения руки и сердца, не было клятв в верности и вечной любви. Ирина без раздумий, с радостью согласилась. Теще, Валентине Ивановне, я тоже нравился, и она помогла выбрать загс, в котором бы нас побыстрее расписали. Правда, потом случались между нами мелкие конфликты, но только из-за того, что, по мнению тещи, Ирина плохо за мной ухаживала.

Свадьбу мы назначили на 31 декабря. Решили обойтись без «чаек», ленточек и кукол на капоте. И я до сих пор к подобным атрибутам отношусь с иронией. Поехали в загс на такси. Наши родители быстро обо всем договорились, хотя мать считала, что я поспешил с женитьбой. Она даже в сердцах мне сказала:

– Я думала, ты вернешься из армии, поработаешь и нам поможешь выйти из нужды.

Брат мой тогда уже поступил в институт, а сестра училась в школе. Денег по-прежнему не хватало. Но отец поддержал меня. Он легко сошелся с тестем, Семеном Семеновичем. У них, кстати, дружба была до самой смерти тестя. Тот – тоже моряк, только с Дальнего Востока. Воевал там с японцами. Мой же отец прошел всю Финскую войну, затем Отечественную. Он – участник героической обороны Гангута, выдержал ленинградскую блокаду.

…Свадебный стол накрыли в нашей двухкомнатной квартире на улице 1905 года. Собрались только очень близкие люди. А веселая, шумная свадьба со встречей Нового года продолжалась в трехкомнатной квартире, которую получили родители Ирины. Гостей было около восьмидесяти человек.

Свадебные платья невесте, на первый и на второй день, сшила соседка-портниха. Костюм я заказал хоть и не из самого дорогого материала, но модный – двубортный.

После свадьбы поселились у родителей Ирины.

Незадолго до конца срочной службы ко мне стали подходить «купцы» – так мы называли офицеров, которые уговаривали солдат продолжить службу в органах безопасности. И я решил остаться на службе в Кремле, в подразделении, которое занималось негласной охраной. Тогда я имел лишь поверхностное представление о моей будущей работе. Меня по-мальчишески увлекала романтика чекистских будней. Ребята из этого подразделения постоянно куда-то мчались на машинах со «скрипками». «Скрипкой» назывался автомат Калашникова, закамуфлированный под скрипичный футляр или дипломат. К тому же поднадоела военная форма, а там работали в «гражданке».

Мне старшие товарищи посоветовали: уж если я хочу, чтобы меня взяли наверняка, надо вступить в партию. И я подал заявление с просьбой принять меня кандидатом в члены КПСС. Моя кандидатура везде прошла на ура. Стал я ходить на офицерские партийные собрания, хотя был ефрейтором. Там впервые испытал легкий партийный шок, послушав, как критиковали моего командира взвода за пьянство и аморальное поведение.

В подразделении негласной охраны проработал добросовестно около восьми лет, правда, частенько конфликтовал с начальством. Я был членом партбюро подразделения. Очень неудобным: все время ратовал за справедливость. Меня всегда выдвигали на партийную должность из «народа». И если бы мне на первых порах не попался такой замечательный командир-наставник, как майор Николай Гаврилович Дыхов, я бы ушел из этой системы. С большим пиететом я уже не относился ни к одному своему следующему начальнику.

Дыхов, когда меня пригласили на работу в органы, приехал познакомиться с моими родителями. С ним был коллега – подполковник Иван Иванович Приказчиков. Отцу они очень понравились, и до конца жизни он вспоминал об этой встрече. В сущности, Дыхову и Приказчикову я обязан тем, что из меня с самого начала службы что-то чекистское получилось. Они действительно стали моими духовными отцами-наставниками.

Уже через несколько месяцев после начала работы я досрочно сдал офицерский минимум и получил звание младшего лейтенанта. Через два года присвоили очередное звание, еще через три – следующее. Старшим лейтенантом я пробыл шесть лет – никак не мог заслужить соответствующую должность из-за строптивости.

В 75-м году поступил во Всесоюзный юридический заочный институт. В 80-м мне казалось, что я уже очень квалифицированный юрист и могу решать самостоятельно сложные вопросы. Но юридической практики совсем не было, и я как-то незаметно начал терять квалификацию правоведа.

Учеба в институте сказывалась на материальном положении семьи. Когда начиналась сессия, мне платили только сто рублей в месяц. Этих денег было слишком мало, чтобы содержать четверых.

В 78-м году сбылась наша самая большая мечта: мы получили свою отдельную, трехкомнатную квартиру на проспекте Вернадского. Въехали в нее, а денег на обустройство не накопили. Один раз, правда, мне выплатили за военное обмундирование очень большие по тем временам деньги – восемьсот рублей. Мы положили их на сберкнижку. Этих средств нам хватило, чтобы обставить кухню и купить шторы. Еще мы приобрели арабскую кровать. Началась новая жизнь, которую сопровождала вечная нужда.

Тогда же приятель уговорил меня купить, а точнее, «взять в кредит» «Запорожец» с четырехлетним стажем. Первое лето машина ездила, а потом я ее постоянно ремонтировал. Она, как я потом понял, ломалась из-за перегрузок. В «Запорожце», помимо водителя, умещались мой грузный отец, мать, супруга и двое детей. Когда мы переезжали на лето в деревню, на коленях у отца стоял телевизор. Багажник, который у «Запорожца» спереди, тоже был завален. Еще и на крыше перевозили вещи. В таком виде мы мчались в Молоково. Эту старообрядческую деревню между собой мы называли Простоквашино.

Подшипники колес, разумеется, рассыпались. Но нам самим такие условия передвижения не казались ужасными. Отец, кстати, выступал против покупки машины. Даже назвал меня «буржуем». Но всего лишь раз доехал на «Запорожце» до деревни и больше об электричке не вспоминал.

Машина, новая квартира, подрастающие дочки… Приходилось постоянно занимать деньги. Их катастрофически не хватало.

В ту пору началась война в Афганистане. Нашему подразделению поручили организовать охрану Бабрака Кармаля. Этим занимался Владимир Степанович Редкобородый, впоследствии, в 1991 году, ставший по моей протекции начальником Главного управления охраны. Начались челночные поездки сотрудников 9-го управления КГБ в Афганистан.

Смена состояла из десяти человек. Они лично охраняли Бабрака Кармаля в течение полугода, а потом приезжали новые сотрудники. Никто, конечно, в глубине души не чувствовал, что выполняет интернациональный долг на этой войне, – все ездили в Афганистан, чтобы заработать. Другой возможности поправить материальное положение просто не было.

Вот и я, как только начались поездки в Кабул, подошел к начальнику и говорю:

– Хочу подзаработать, тяжко стало.

И вскоре отправился в командировку в Афганистан на полгода. Вернулся в начале 82-го года. Продал «Запорожец», купил «Жигули», обставил, наконец, квартиру. Произошло и продвижение по службе. Мне предложили должность повыше и присвоили звание капитана.

В ноябре 82-го умер Брежнев, и меня пригласили в личную охрану Генерального секретаря ЦК КПСС Юрия Владимировича Андропова. Я стал старшим выездной смены.

Эти полтора года особенно приятно вспоминать. Что бы ни говорили теперь об Андропове, я испытываю к нему только глубокое уважение.

После его смерти я вернулся в свое подразделение. Недели две поработал у Горбачева – ему только начали набирать постоянную охрану. Нескольких дней хватило, чтобы почувствовать: у Горбачевых – свой, особый климат в семье. На госдаче, например, было два прогулочных кольца – малое и большое. Каждый вечер, в одно и то же время, в семь вечера, Раиса Максимовна и Михаил Сергеевич выходили погулять по малому кольцу. Он в это время рассказывал ей обо всем, что случилось за день. Она в ответ говорила очень тихо. Для нас сначала было неожиданностью, когда Раиса Максимовна вдруг спрашивала:

– Сколько кругов мы прошли?

Не дай бог, если кто-то ошибался и отвечал неправильно. Она, оказывается, сама считала круги и проверяла наблюдательность офицера охраны. Если он сбивался со счета, то такого человека убирали. Коллеги быстро усвоили урок и поступали так – втыкали в снег еловые веточки. Круг прошли – елку воткнули. Когда Раиса Максимовна экзаменовала их, они подсчитывали веточки. Так было зимой. А уж как охрана летом выкручивалась, я не знаю, может быть, шишки собирала…

Был еще эпизод, характеризующий экс-первую леди СССР. Ей привезли в назначенное время массажистку. А г-жа Горбачева в это время совершала прогулочный моцион. Офицер охраны остановил машину с массажисткой и предупредил:

– Подождите, пожалуйста, Раиса Максимовна гуляет.

Во время сеанса массажистка поинтересовалась:

– Ну как вы, Раиса Максимовна, погуляли?

Начальника охраны тут же вызвали, отчитали, а сотрудника, сообщившего «секретную» информацию, убрали.

Охрану г-жа Горбачева подбирала лично. Помогал ей Плеханов, который потом особо отличился в Форосе – первым сдал Горбачева. Основным критерием отбора сотрудников у Раисы Максимовны считалась внешность. Ни профессионализм, ни опыт работы во внимание не принимались. Мне все это не нравилось, и я, честно говоря, с облегчением вздохнул, когда вернулся от Горбачевых в подразделение.

После поездки в Афганистан начальство ко мне стало относиться лучше – пошли заграничные командировки.

Во Францию я поехал с кандидатом в члены Политбюро Соломенцевым. Ему предстояло неделю провести на съезде французских коммунистов, пообщаться с Жоржем Марше. Но Соломенцев просидел на съезде только день, затем начались ознакомительные мероприятия. Париж меня покорил. По-моему, это самый красивый город в мире.

Съездил я и в Лондон накануне запланированного официального визита Горбачева в Англию. Мне были поручены Букингемский дворец и еще пара объектов, которые Михаил Сергеевич собирался посетить. Там я все облазил. К сожалению, поездка Горбачева в Лондон сорвалась из-за землетрясения в Спитаке.

В Швейцарии впервые очень близко увидел президента США Рональда Рейгана. Тогда в Женеве вместе со своим коллегой я жил в маленькой однокомнатной квартире – ее выделило советское представительство. Когда же в 1997 году приехал в гости к старшей дочери, Галине, – она работала в Женеве с мужем Павлом, зубным техником, – то в первое мгновение оторопел. Они обитали в той самой квартире, в которой жил я во время горбачевского визита. Судьба!

На следующий день после встречи Горбачева с Рейганом я стал просматривать швейцарские газеты и обомлел – на всех фотографиях Михаил Сергеевич либо утирает нос рукавом, либо сморкается. Погода тогда выдалась скверная, сырая. Дул пронизывающий ветер, с неба постоянно капало. Рейган тоже сморкался, но, как опытный политик, вовремя отворачивался от фото– и телеобъективов. Журналисты так и не смогли запечатлеть его в неловкой позе.

…Мало кто знает, что сотруднику охраны на службу положено выходить подготовленным: со свободным кишечником и пустым мочевым пузырем. Меня эта служба закалила. Я мог днями не есть, часами стоять на ногах и целый день не пользоваться туалетом. В командировках условия были еще более жесткими, чем дома. От нерегулярного питания, от редких занятий спортом начал полнеть. А может, служба здесь и не виновата – просто годы идут…

Знакомство

Переехать из Свердловска в Москву Ельцина уговаривали Лигачев и Горбачев. Борис Николаевич колебался. Это предложение казалось ему и заманчивым, и опасным одновременно. В столице предстояло заново самоутверждаться, в Свердловске же авторитет и влияние Ельцина были безграничными.

И все-таки, поддавшись на уговоры товарищей, а также подчиняясь партийной дисциплине, в апреле 1985 года Борис Николаевич перебрался в Москву. Когда я спустя некоторое время приехал в Свердловск вместе с ним, то понял, почему он раздумывал над предложением переехать в столицу. Здесь ему каждое дерево, каждая скамейка были знакомы, все при нем делалось. Был и свой, местный «Белый дом» – областной комитет партии. Не очень, правда, красивый – монументальная железобетонная коробка, хотя по советским стандартам «начинка» внутри здания смотрелась вполне современно.

Но сколько бы Свердловск ни называли третьей или пятой столицей России, по сравнению с Москвой он выглядел периферией. Это Ельцин понимал, потому и покидал родной город, правда, с ноющим сердцем.

В Москве карьера развивалась стремительно. Проработав заведующим Отделом строительства ЦК КПСС всего пару месяцев, Борис Николаевич стал секретарем Центрального комитета партии. В конце декабря 1985 года его назначили первым секретарем Московского городского комитета КПСС. Вот тогда мы и познакомились.

По Инструкции об охране высокопоставленных деятелей партии и государства, я должен был прийти к Ельцину только после его назначения кандидатом в члены Политбюро. До этого момента оставалось полтора месяца, но все уже знали: Ельцина на ближайшем, февральском пленуме непременно сделают кандидатом. Раз уж он первый секретарь МГК и собирается проводить радикальные реформы, то и охранять его решили усиленно.

А вообще-то секретарю ЦК КПСС, кем Борис Николаевич тогда являлся, был положен один человек – комендант: он и за охрану отвечает, он и любые, в том числе личные, семейные поручения выполняет…

Накануне Нового, 1986 года, 30 декабря, Борис Николаевич меня впервые вызвал. Беседа была краткой, минут пять. Я фактически пересказал анкету – где родился, где работал, какая у меня семья. Он слушал внимательно, но я понял: все это он уже сам прочитал.

– Ну что ж, Александр, будем работать вместе, – сказал Борис Николаевич. – Встречайте Новый год дома, а потом заступайте.

Первого января 1986 года я вышел на новое место работы.

Чуть позже, в феврале, у Ельцина появился помощник – Виктор Васильевич Илюшин. Они были знакомы еще по Свердловску. Илюшин раньше Бориса Николаевича переехал в Москву на повышение, став ответственным работником ЦК КПСС.

Виктор Васильевич произвел на всех впечатление человека сурового и педантичного. Он вынужден был, по просьбе Ельцина, перейти из ЦК КПСС в Московский горком и расценивал этот переход как очевидное понижение в должности, но, видимо, отказать бывшему патрону не смел.

Уехав из Свердловска, Илюшин мечтал о самостоятельной работе в столице. Ельцин же всегда был явным тоталитарным лидером, и в его тени Виктор Васильевич мог рассчитывать только на вспомогательную роль. Причем у этой роли был горький привкус – Илюшина считали заменимым человеком, на место которого можно было без больших проблем назначить другого исполнительного чиновника. Виктор же так тщательно создавал миф о безграничной преданности и любви к Борису Николаевичу, что в итоге все в это поверили. В том числе и сам мифотворец. Но стоило Ельцину оказаться в опале, как Илюшин, не стесняясь, начал его критиковать: мол, к чему делать «лишние круги в воздухе», разумнее не спорить с партией, а служить ей.

Еще одна из причин, по которой Виктор Васильевич не жаждал перехода из ЦК, – сугубо меркантильная. В Московском горкоме партии казенные дачи по сравнению с цековскими были скромнее, должностные оклады – ниже. А Илюшин всегда очень внимательно относился к номенклатурным привилегиям и искренне полагал, что они точнее всего отражают ценность партработника.

По этой логике выходило, что ценность Илюшина внезапно и беспричинно снизилась. Позднее он частенько заводил разговор на эту тему:

– Работаю, как папа Карло, а получаю гроши. Платили хотя бы, ну, тысячу долларов.

Такая сумма казалась ему пределом материального благополучия.

Для меня же предложение перейти в охрану Ельцина выглядело перспективным. К тому времени я дослужился до капитана, побывал в Афганистане и был не против позитивных перемен в карьере. В охране Бориса Николаевича мне определили подполковничью должность. Для любого военного – это существенное продвижение по службе. Повышения же в системе 9-го управления КГБ, которое занималось охраной высокопоставленных руководителей партии и правительства, случались не так часто, как в армии. Дослужиться до заместителя начальника или начальника личной охраны считалось несбыточной мечтой.

В иерархии силовых ведомств еще со времен Иосифа Виссарионовича говорили: «Кремлевский лейтенант – сибирский генерал».

Честно говоря, мне было тогда все равно, кого охранять: первого секретаря Свердловского обкома партии или начальника Чукотки. По-настоящему высоким в охране считали уровень Генерального секретаря или Председателя Совета Министров. Но разве я мог тогда предположить, что это назначение – судьба!

Личные отношения Борис Николаевич сразу ограничил жесткими рамками. Всех называл только на «вы», разговаривал кратко и строго: «Поехали! Подать машину в такое-то время. Позвоните туда-то. Доложите об исполнении» и т. п.

Первое замечание он мне сделал, когда я захлопнул дверцу машины. Открывая его дверь, я одновременно захлопывал свою. Но поскольку у него на левой руке трех фаланг частично не хватало, то подспудно затаился страх, что и оставшиеся пальцы ему когда-нибудь непременно оторвут, например, прихлопнут дверцей автомобиля. Он выходил из «ЗИЛа» весьма своеобразно: хватал стойку машины, расположенную между дверьми, и резко подтягивал тело. Причем брался всегда правой рукой. Пальцы при этом действительно находились в опасной зоне. Я сразу обратил внимание на эту особенность шефа выходить из машины и никогда бы пальцы ему не прихлопнул. Поэтому мне было обидно услышать от Бориса Николаевича резкое резюме:

– Вы мне когда-нибудь отхлопнете пальцы.

В дальнейшем я поступал так: выходил первым, закрывал свою дверь, а потом уж распахивал его. Так что не так уж просто было работать с Ельциным, даже обыкновенным «двереоткрывателем».

В «ЗИЛе» или «Чайке» Борис Николаевич всегда сидел на заднем правом сиденье. Я располагался рядом с водителем. С первых дней работы я понял: шеф очень не любит ничего повторять дважды. Иногда случалось: мотор урчит или я задумаюсь, а он что-нибудь в этот момент буркнет. Переспросить для меня было мукой – краснел заранее, особенно горели уши, как у провинившегося пацана.

Меня не удивляло, что Борис Николаевич вел себя как настоящий партийный деспот. Практически у всех партийных товарищей такого высокого уровня был одинаковый стиль поведения с подчиненными. Я бы больше поразился, если бы заметил у него интеллигентные манеры.

Когда Ельцин приходил домой, дети и жена стояли навытяжку. К папочке кидались, раздевали его до трусов, переобували в комнатные тапки. Он сам только руки и ноги поднимал.

При работе в МГК Борис Николаевич прекрасно выдерживал забитый до предела распорядок дня. В субботу работал лишь до обеда, а вторую половину дня и воскресенье проводил дома с семьей. Они все вместе обедали, глава семейства любил попариться в бане. Зимой иногда катался на лыжах. Мне он рассказывал, что в Свердловске регулярно совершал лыжные прогулки.

В Москве начальник охраны Ельцина Юрий Федорович Кожухов приучил его иногда ездить в спорткомплекс на Ленинские горы, куда ни члены Политбюро, ни более молодые кандидаты практически не заглядывали.

В спорткомплексе Борис Николаевич начал брать первые уроки тенниса. Инструкторы попались не очень профессиональные – бывшие разрядники или вообще специалисты по другим вида спорта. Но никакого другого тренера по теннису тогда неоткуда было взять, а пригласить профессионала просто в голову никому не приходило.

Постепенно Кожухов стал для Ельцина близким по работе человеком, а мы с напарником Виктором Суздалевым никогда эту близость не оспаривали. Наоборот, были благодарны Кожухову за то, что он нас выбрал из внушительного числа претендентов – тех майоров и капитанов КГБ, чьи анкеты он просматривал, подбирая охрану Ельцину. Кожухов нам признался, что ему предложили выбрать себе заместителей из десяти кандидатов. Все были профессионалами, с высшим образованием. И он выбрал Суздалева и Коржакова.

Виктор, к сожалению, несколько лет назад погиб в автокатастрофе – разбился по дороге на дачу. Мы с ним к этому моменту почти не поддерживали отношений. Суздалева в 89-м уволили из КГБ фактически из-за меня: я общался с опальным Ельциным, а Виктор – со мной.

Горбачева на первых порах Борис Николаевич боготворил. У него с Генеральным секретарем ЦК КПСС была прямая связь – отдельный телефонный аппарат. И если этот телефон звонил, Ельцин бежал к нему сломя голову.

Сначала Михаил Сергеевич звонил часто. Но чем ближе был 1987 год, тем реже раздавались звонки. Борис Николаевич был убежденным коммунистом, старательно посещал партийные мероприятия, и его тогда вовсе не тошнило от коммунистической идеологии. Но в рамках этой идеологии он был, наверное, одним из самых искренних членов партии и сильнее других партийных боссов стремился изменить жизнь к лучшему.

Один раз я присутствовал на бюро горкома, и мне было неловко слушать, как Борис Николаевич, отчитывая провинившегося руководителя за плохую работу, унижал при этом его человеческое достоинство. Ругал и прекрасно понимал, что оскорбляемый ответить на равных ему не может.

Эта манера сохранилась у Ельцина до конца его работы. Я припомнил то давнее бюро горкома на Совете безопасности в 1995 году. После террористического акта басаевцев в Буденновске Борис Николаевич снимал с должностей на этом заседании министра внутренних дел В.Ф. Ерина, представителя Президента в Чечне Н.Д. Егорова, главу администрации Ставрополья Кузнецова и песочил их знакомым мне уничижительным, барским тоном. К Кузнецову я особой симпатии не испытывал, но тут мне стало обидно за человека: его-то вообще не за что было с таким позором снимать.

В КГБ нам внушали, что охраняемые лица – особые: они идеальны и любые поступки совершают во благо народа. Конечно, они такие же люди, как и все. А некоторые даже гораздо хуже. Как-то с одним таким «идеальным» человеком я гулял. Точнее, он гулял, а я его охранял. Встретились мы первый раз в жизни, поздоровались и побрели на небольшом расстоянии друг от друга по дорожкам живописной территории. И вдруг мой подопечный с громким звуком начинает выпускать газы. Мне стало неудобно, я готов был сквозь землю провалиться… А «идеальному» человеку – хоть бы хны, он, видимо, только с коллегами по Политбюро так не «общался», стеснялся.

Постепенно в моем сознании произошла трансформация – святость при восприятии высокопоставленных партийных товарищей улетучилась, а увидел я людей не самых умных, не самых талантливых, а порой даже и маловоспитанных. Но к Ельцину эти наблюдения не относились – он тогда заметно отличался от остальных коммунистических деятелей.

Борис Николаевич вел себя со мной строго, но корректно. Всегда, вплоть до отставки, обращался ко мне только на «вы». Правда, в исключительных случаях, после тяжелого застолья, мог случайно перейти на «ты». Тогда он произносил таким проникновенным голосом: «Саша!», что сердце мое сжималось.

Александром Васильевичем он стал называть меня года через три после знакомства. А сначала – только Александр. Во время первой нашей беседы он так и сказал:

– Хорошо, я вас буду звать Александром.

Напарника моего звал Виктором, а Кожухова – только по имени и отчеству. По возрасту я был самым младшим в этой команде, потому нос не задирал, но и в обиду себя не давал.

Сначала работа в МГК показалась мне скучноватой. Привезешь шефа на работу и сидишь. Поручения он давал мне в первые месяцы редко, зато потом их стало даже многовато. Вечером, как правило, в кабинет к Ельцину заходил Юрий Федорович, они общались в комнате отдыха, а потом уже я с Борисом Николаевичем уезжал домой.

Практически каждый день мы ездили на какое-нибудь мероприятие. Иногда совершали несколько визитов в день – на стройку, завод или в институт… В тот момент я начал замечать у Бориса Николаевича черты, которых прежде у партийных боссов не встречал.

Прежде всего Ельцин отличался неординарным поведением. Как-то во время встречи на стройке он меня спрашивает: