Текст книги "Ледяное забвение"

Никто из участников заговора не готовил для себя пути отступления на случай провала мятежа. Офицеры и генералы, участвовавшие в заговоре, были уверены, что их приговорят к расстрелу, и видели свой долг в том, чтобы умереть с достоинством. Они не представляли, какая участь их ожидала.

Изматывающие пытки и шантаж расправы с их родными и близкими принесли в скором времени доказательства наличия многолетней оппозиции режиму – в частности, изобилие писем и дневников, в которых участники движения Сопротивления не скрывали своей ненависти к фюреру.

С момента начала допросов Гитлер ежедневно получал подробное донесение об их результатах, а также информацию об арестах и казнях, которую он «жадно проглатывал». Он вызвал председателя Народного трибунала Роланда Фрайслера, а также главного палача к себе в ставку и потребовал, чтобы к осужденным не приглашали священника и чтобы они вообще были лишены всего, что каким-либо образом облегчило бы их участь.

Разъяренный Гитлер требовал, чтобы «их повесили – повесили, как скотину», и 8 августа 1944 года первые восемь заговорщиков были казнены в тюрьме Плётцензее. Облаченных в одежду каторжников и деревянные башмаки, их по одному заводили в помещение, где происходила казнь. Их вели мимо гильотины и подводили к крюкам, укрепленным на свисавшем с потолка рельсе. Палачи снимали с них наручники, набрасывали им на шею петлю и раздевали до пояса. Затем они вздергивали осужденных вверх, затягивали петлю и, когда те уже начинали биться в удушье, стягивали с них штаны. Все это снимали на кинопленку под свет софитов, дабы фюрер мог насладиться зрелищем кровавой мести, и уже в тот же вечер Гитлеру демонстрировали казни со всеми их подробностями, вплоть до последних конвульсий осужденных.

Родственники заговорщиков тоже были подвергнуты жесточайшим репрессиям, а их детей нацисты под новыми фамилиями помещали в детский дом.

Казни продолжались до апреля 1945 года. Среди казненных за участие в «заговоре генералов» были люди, о которых Гюнтер часто упоминал в своих записях. Это были друг его детства Дитрих Бонхеффер и высокопоставленный офицер абвера Ханс Остер, казненные по приказу Гитлера с особой жестокостью за месяц до окончания войны. Их тела были сожжены на костре во дворе тюрьмы, а пепел развеян.

«Не нужно совершать подвигов, надо не совершать подлостей в жизни», – прочитала Магда в дневнике своего отца. Эта запись многое объясняла в его характере. И пусть Гюнтер Келлер, по его собственному признанию, не был готов к самопожертвованию ради общего дела, как другие участники Сопротивления, и ничего особо героического в своей короткой жизни не успел совершить, для Магды важен был сам факт, что ее отец не принял нацизм. Чего она, к сожалению, не могла сказать о своей маме, которая, как и миллионы ее соотечественников в то время, боготворила фюрера. И даже спустя много лет Ирма, работавшая у Гитлера гувернанткой почти четыре года, говорила своей дочери, что она просто не может поверить в то, что по его приказу делались такие кошмарные вещи, и предпочитала вспоминать те черты его натуры, которыми она была тогда очарована.

О своей работе в горной резиденции фюрера в Бергхофе она вспоминала часто, рассказывая, как ежедневно вставала в шесть утра и первым делом кормила собак – немецких овчарок Гитлера. Фюрер, по ее словам, спал в очень скромно обставленном кабинете на железной кровати, над которой висел портрет его матери. В обязанности Ирмы входил и разбор корреспонденции шефа, как прислуга между собой называла Гитлера, а также сортировка подарков от его многочисленных почитателей. Их по приказу фюрера раздавали более бедным соседям. Некоторые безделушки, вроде вышитых поклонницами подушек со свастикой на фоне восходящего солнца и клятвами в вечной преданности, Гитлер оставлял себе. Прибиравшаяся в его комнате Ирма всегда недоумевала, зачем он хранит весь этот хлам, и однажды Гитлер, будто угадав ее мысли, смущенно признался: мол, он сам знает, что эти вещи некрасивы, но многие из них – подарки, сделанные от всего сердца, и он не хотел бы с ними расставаться.

Ирме также приходилось общаться и с любовницей фюрера Евой Браун, пожелавшей ограничиться только ведением хозяйства в Бергхофе, чем до своего замужества занималась ранее сестра Гитлера. Внешне фройляйн Браун была типичной столичной секретаршей со светскими манерами, но при этом ей были совершенно чужды замашки кинозвезды, и с прислугой Ева вела себя не как госпожа, а как их лучшая подруга.

По мнению Ирмы, Ева Браун хотя и производила впечатление очень ухоженной и жизнерадостной молодой женщины, на самом деле была не так уж хороша собой для такого мужчины, как фюрер. Разбирая письма, которые Адольф Гитлер еще до прихода к власти тысячами получал от своих фанатичных поклонниц, Ирма поражалась тому, как он умел так очаровывать женщин, что зрелые матроны сходили по нему с ума, точно девчонки. В одних письмах добродетельные замужние дамы умоляли его стать отцом их детей, в других посланиях девицы клялись фюреру в вечной любви и обещали покончить с собой, если он не ответит им взаимностью, в третьих было вообще что-то вопиющее, написанное явно ненормальными людьми. В личном кабинете Гитлера лежали стопки толстенных папок с этими письмами под общим заголовком «Полоумные»!

Сам же фюрер был с женщинами всегда исключительно учтив и обходителен. Каждой он целовал ручку, даже замужним секретаршам, заставляя тех поверить, что он считает их красавицами и восхищается ими. Он уважительно здоровался с ними, пропускал вперед и в их присутствии никогда не садился первым. В общении с дамами его гортанный голос становился обволакивающе мягким, с заботливыми интонациями. На своих «пишущих дам», к которым он любил обращаться «моя красавица» и «прекрасное дитя», фюрер никогда не кричал, даже если те допускали грубые ошибки.

Женщинам из своего окружения Гитлер прощал высказывания, которые стоили бы мужчинам свободы, а может быть, и жизни. Во время бесконечных разговоров в ближнем кругу «допущенных к столу» он почти ничего не говорил о столь ненавистных ему евреях, и за чаем обычно обсуждались театр и оперетты, кино и ведущие актеры и актрисы, последние веяния моды и прочие банальности. Гитлер охотно выслушивал и всяческие сплетни из семейной жизни разных людей, в том числе и его сподвижников, над которыми он любил от души посмеяться.

В такой обстановке Ирма не могла разглядеть в обожаемом ею фюрере чудовищного злодея. Многие женщины, ожидавшие до встречи с Гитлером увидеть в нем свирепого грубияна, уходили от него в восторге и восхищении. Он относился к ним с участием, постоянно выказывая свою заботу. Дамам он мог позволить даже нарушить запрет курить в его присутствии и при этом иногда еще и подшучивал над ними.

И когда спустя много лет Ирма встретилась в Западном Берлине с бывшей секретаршей фюрера Траудль Юнге, обе они были единодушны во мнении, что для них он был хорошим человеком, что бы там про него потом ни говорили.

– Признаю, – сказала Траудль, – я была очарована Адольфом Гитлером. Он был приятным начальником и отеческим другом. Я наслаждалась временем, проведенным в его обществе, почти до самого конца.

Обрадовавшись этой неожиданной встрече, Ирма пригласила Траудль к себе домой на ужин. Магде тогда было всего одиннадцать лет, и рассказ Траудль о фюрербункере, в котором та провела последние месяцы существования Третьего рейха, она слушала как страшную сказку на ночь.

Угрюмая обстановка этой подземной штаб-квартиры фюрера, состоявшей из тридцати помещений различного назначения – от конференц-зала до туалета, – действовала угнетающе. Траудль Юнге в этом подземном царстве-государстве была самой молодой из квартета личных секретарш Гитлера.

В последние дни марта к Гитлеру приехала Ева Браун. Она сама приняла это решение. Фюрер хотел немедленно отправить ее обратно в Мюнхен и поручил своему личному фотографу Генриху Гофману убедить Еву в необходимости вернуться назад. Но все усилия оказались напрасными. Ева Браун дала всем ясно понять: она останется рядом с Гитлером и отговорить ее невозможно. Она поселилась в комнате рядом с личными апартаментами фюрера и полностью включилась в атмосферу бункерной жизни. Всегда ухоженная, тщательно и безупречно одетая, она была неизменно приветливой и любезной.

Предчувствие неумолимо надвигающейся катастрофы сближало обитателей этого мрачного подземелья, и, когда в Берлине рвались снаряды уже рядом с рейхсканцелярией, Ева Браун, испытывая желание в последний раз вкусить радость жизни, решила устроить вечеринку. Она пригласила всех, кто еще оставался в фюрербункере, подняться к ней наверх в ее бывшие апартаменты. Попала на эту вечеринку и Траудль. Была всего одна пластинка – «Красные розы говорят тебе о любви», были танцы и шампанское. Веселье Евы Браун походило на пир во время чумы и граничило с истерикой. Атмосфера была напряженной и внушала какой-то потусторонний ужас. В ней ощущалось отчаяние обреченных. Советская реактивная артиллерия обеспечивала их вечеринке соответствующий аккомпанемент.

Траудль побыла там какое-то время, а потом ушла. Настроение у нее было совсем невеселым. Она понимала, что, возможно, это была последняя вечеринка в ее жизни, и в глубине души сожалела о своем решении остаться в фюрербункере с Гитлером до конца. Она не была убежденной нацисткой, и фюрер для нее был просто шефом, который с прислугой, адъютантами и секретаршами неизменно был подчеркнуто вежлив и доброжелателен. Люди же из его окружения приветствовали друг друга не предписанным «Хайль Гитлер!», а просто желали друг другу доброго дня.

По мере приближения советских войск к Берлину обычно жизнерадостная Ева, которая в фюрербункере почти все время проводила, полируя ногти, меняя наряды и расчесывая волосы, все чаще стала приходить в отчаяние. Однажды она схватила Траудль за руки и дрожащим голосом произнесла: «Скорее бы все это кончилось!»

Первоначально Гитлер выражал намерение вернуться в Оберзальцберг, дабы продолжить борьбу из «альпийской крепости под сенью овеянной легендами горы Унтерсберг», как умолял его «верный Генрих», рейхсфюрер СС Гиммлер. Туда уже была отправлена часть обсуживающего персонала, и самого фюрера все уговаривали, чтобы он как можно скорее эвакуировался из обреченного Берлина, воспользовавшись еще оставшимся узким коридором, потому что кольцо вокруг столицы Третьего рейха должно было сомкнуться со дня на день, а то и с часу на час. Геббельс же, наоборот, стал страстно убеждать фюрера остаться в Берлине, в котором еще можно добиться «моральной всемирной победы».

Но Гитлер все никак не мог принять окончательного решения. С трясущимися руками он сидел, ссутулившись, за оперативным столом, елозя по карте непослушными пальцами. Когда неподалеку от рейхсканцелярии падала бомба и электрический свет в бункере начинал мигать от взрыва, его взгляд скользил по застывшим лицам стоящих перед ним навытяжку офицеров. «Близко упала!» – отмечал он про себя.

Берлин погибал на глазах. Рушились стены, и вместе с ними терпели крушение надежды. Радио и телеграф непрестанно сообщали о новых и новых поражениях немцев. Мальчишки, набранные из гитлерюгенда, где некоторым едва исполнилось двенадцать, в форме не по размеру и с винтовками «Маузер» в руках, были последними, кто мог оказывать хоть какое-то сопротивление русским, чья армия сжимала город в постоянно сужающемся кольце.

На очередном совещании Гитлер поклялся до конца оставаться в Берлине. «Как смогу я призывать войска к решающей битве за Берлин, – сказал он, – если сам буду в этот момент в безопасности?! Я должен подчиниться воле судьбы. Капитан тонет вместе со своим кораблем».

«Великий исход» начался вечером того же дня. Гиммлер, Риббентроп, Шпеер и почти вся верхушка командования Люфтваффе присоединились к длинным колоннам грузовиков, готовившимся к отъезду в течение всего дня. Бледнея и потея, распрощался с фюрером рейхсмаршал Геринг – он ссылался на какие-то «наисрочнейшие задачи», но Гитлер смотрел на этого грузного человека как на пустое место.

Покинув бункер, Герман Геринг поспешил в Берхтесгаден, откуда через три дня послал любимому фюреру телеграмму, в которой вежливо поинтересовался, не кажется ли Адольфу Гитлеру, что сейчас как раз подходящий момент для передачи власти в соответствии с декретом 29 июня 1941 года, согласно которому к Герингу должно было перейти руководство Третьим рейхом в том случае, если Гитлер вдруг окажется в какой-либо мере нетрудоспособным. Завершалась эта телеграмма словами: «То, что я чувствую к Вам в эти тяжелейшие часы моей жизни, не может быть передано словами. Да хранит Вас Господь, и пусть Он, несмотря ни на что, позволит Вам прибыть сюда как можно скорее. Ваш Герман Геринг».

Через какое-то время потерявший терпение Геринг отправил в бункер еще одну телеграмму, в которой уже в более жесткой форме уведомил фюрера о том, что в случае неполучения ответа до десяти вечера того же дня будет принято решение о том, что Гитлер действительно нетрудоспособен, что, в свою очередь, приведет в действие вышеупомянутый декрет.

Получив первую телеграмму, Гитлер остался на удивление спокойным. Но после второй, прибывшей в шесть вечера, впал в ярость. Он объявил, что это ультиматум и поступок предателя, назвал Геринга «морфинистом», после чего разрыдался, как обиженное дитя. Вытерев слезы и пригладив свою знаменитую челку, он подписал радиосообщение, составленное его личным секретарем Мартином Борманом. В радиосообщении Герман Геринг обвинялся в государственной измене, за которую полагалась смертная казнь, но для Геринга она заменялась всего лишь снятием его со всех занимаемых должностей.

Последнюю свою надежду Гитлер возлагал на СС. Склоняясь с лупой над картой, он бормотал: «Штайнер, Штайнер!» Его дрожащий палец уткнулся в северо-восточное предместье Берлина, где находился обергруппенфюрер и генерал войск СС Феликс Штайнер с остатками разгромленных частей.

21 апреля 1945-го он приказал Штайнеру выступить на юг, прорвать фланг наступавших советских войск и восстановить оборонительные позиции на юго-востоке Берлина.

– Вот увидите, – горячо убеждал он Штайнера, – что русские потерпят самое крупное и кровавое поражение в своей истории у стен Берлина. Отход на запад воспрещен для всех без исключения подразделений. Офицеров, которые осмелятся не выполнить это распоряжение, арестовывать и расстреливать на месте. За исполнение этого приказа отвечаете головой!

– Яволь, мой фюрер! – ответил ему Штайнер без особого энтузиазма.

Весь последующий день 22 апреля Гитлер ожидал начала контрудара Штайнера, но тот так и не отдал приказ о наступлении. Атаковать превосходящие силы противника с десятью тысячами солдат было, по его мнению, безумием. Гитлер снова и снова запрашивал сведения о контрударе Штайнера, но военные, находившиеся в ставке и знавшие, что обергруппенфюрер СС никакого удара не нанесет, предпочитали помалкивать.

Лишь под вечер Гитлер узнал истину, которая его доконала. Дико крича и топая ногами, он обвинил всех в предательстве и трусости – вначале его бросил в беде вермахт, а теперь и СС. Национал-социалистическая идея погублена, смысл жизни потерян. Берлин он, однако, не оставит, а умрет в своей столице. Окружавшие его люди ошеломленно смотрели на конвульсивные движения фюрера, который, вскрикнув, мешком упал в кресло.

Вспоминая о тех днях, Траудль со слезами на глазах рассказывала, как Гитлер позвал в свой кабинет всех остававшихся у него в бункере женщин – ее, фрау Кристиан, свою новую повариху Констанцию Манциали и Еву Браун. Гитлер сказал им, что все кончено и что они должны немедленно покинуть Берлин. Его лицо в этот момент было настолько безжизненным, что казалось, будто на него уже надета посмертная маска. Женщины стояли совершенно ошарашенные. Потом Ева Браун подошла к нему, взяла обе его руки в свои и взволнованно произнесла: «Ты должен понимать, что я остаюсь. Я тебя никогда не оставлю». Тогда он наклонился вперед и впервые в присутствии посторонних поцеловал ее в губы. Растроганные этой сценой фрау Кристиан и Траудль заявили, что они тоже остаются.

Гитлер поблагодарил их за преданность и сказал: «Вот бы моим генералам вашу храбрость!», после чего добавил: «Я должен застрелиться». На вопрос Траудль, почему бы ему не попытаться бежать, Гитлер ответил: «Я не хочу попадать в лапы к врагу живым». Тогда фрау Кристиан спросила фюрера: «Ну зачем же совершать самоубийство?» Отвечая на этот вопрос, Гитлер повторил, что не хочет, чтобы враг взял его живым. У него, фюрера, нет сил пойти в бой со своими солдатами, и никто из его верных соратников не застрелит его, если он их об этом попросит. Так что остается сделать это самому. Гитлер сказал, что у него есть несколько капсул с ядом. Опасаясь попасть в плен к русским, чего больше смерти боялись все женщины в осажденном Берлине, Траудль попросила у Гитлера ампулу с цианистым калием для себя, дабы воспользоваться ею при необходимости. Гитлер выдал ей капсулу с ядом, заметив при этом, что предпочел бы сделать ей более приятный прощальный подарок.

На вопрос Ирмы, почему же она все-таки осталась с Гитлером, Траудль, вздохнув, грустно произнесла, что она не могла просто встать и уйти, когда от фюрера все разбегались, как крысы с тонущего корабля.

– И потом, – добавила Траудль, – мне просто некуда было идти. Мне было страшно покидать такое надежное бомбоубежище, как фюрербункер. Ведь родители и друзья отговаривали меня служить у нацистов. И что теперь? Я приду домой и скажу: «Здравствуйте, вот я и вернулась»? Как только припекло, я сразу поняла, что ошибалась?

– Насчет того, что в фюрербункере тогда было безопасней, я с тобой согласна. Я в то время с двухлетней дочкой жила у себя дома в Берхтесгадене с родителями, – вспомнила Ирма. – У нас все было тихо, как в мирное время, пока под самый конец войны не прилетела армада союзников и все вокруг разбомбила. Когда бомба разорвалась во дворе нашего дома, мои родители погибли, а мы с Магдой уцелели только потому, что вовремя успели спрятаться в подвал.

На долю Траудль Юнге выпало задание задокументировать последнее политическое и личное завещание фюрера. В первом преобладали традиционные для Гитлера обвинения в адрес евреев, уверения в собственной невиновности и призывы к духу сопротивления. Затем он начал диктовать личное завещание, в котором объявил о своем решении взять в жены женщину, которая «после многих лет верной дружбы прибыла по своей доброй воле в этот осажденный город, чтобы разделить мою судьбу, и по ее собственной просьбе она идет на смерть как моя жена».

Закончил Гитлер словами о том, что он сам и его супруга хотят, чтобы их тела были немедленно сожжены. Записав все это дрожащей рукой, Траудль ушла в соседнюю комнату, чтобы перепечатать записанные тексты на машинке.

Тем временем в зале для совещаний была организована церемония регистрации брака. Из находившегося поблизости подразделения фолькештурма вызвали муниципального чиновника по фамилии Вагнер и попросили его зарегистрировать брак фюрера с Евой Браун. Ева облачилась в свое любимое длинное черное платье, Гитлер был в парадном мундире.

Церемония оказалась короткой. С учетом особых обстоятельств бракосочетание было проведено по законам военного времени, то есть незамедлительно. Адольф Гитлер с Евой Браун заявили, что имеют безупречное арийское происхождение и не страдают наследственными болезнями. В брачном протоколе было отмечено, что их просьба удовлетворяется и что заявление «проверено и признано надлежаще обоснованным». Новобрачная была так взволнована, что начала подписываться своим девичьим именем, но тут же зачеркнула начальную букву «Б» и написала: «Ева Гитлер, урожд. Браун». После чего все перешли в личные покои фюрера, где собрались секретарши, кухарка фройляйн Манциали, готовившая Гитлеру диетические блюда, а также несколько адъютантов, чтобы немножко выпить и повспоминать о былых временах.

Фюрер отвечал на поздравления шутками и даже выпил немного токайского вина. Ева сияла. Она вышла в коридор принимать поздравления. В разных комнатах стихийно возникали вечеринки. Гитлер был рассеян и поминутно выходил узнать, напечатано ли завещание.

Траудль закончила работу около четырех часов утра. В зале совещаний Гитлер поставил свою подпись под политическим завещанием. Ева встала в полдень. Ординарец фюрера приветствовал ее, как обычно, словами: «Доброе утро, любезная фройляйн». Улыбаясь, она сказала, что теперь ее можно называть «фрау Гитлер». Она попросила служанку Лизель передать обручальное кольцо ее подруге Герте Шнайдер, потом вручила Лизель кольцо на память. Затем она подарила Траудль Юнге самую ценную вещь из своего гардероба – манто из черно-бурой лисы. «Надеюсь, это доставит вам радость», – сказала Ева.

Время тянулось медленно. Ничего не оставалось делать, кроме как заниматься болтовней и курить. Курили все открыто, даже Ева, и фюрер не обращал на это внимания. Но ослабевшая дисциплина и фамильярность персонала, выдававшая истинное положение вещей, были по дозволению. Несмотря на болезненное состояние и слабость, делавшую его похожим на призрак, бродивший коридорами бункера, авторитет фюрера до самого последнего часа, когда у него не стало ни власти казнить и миловать, ни силы навязывать свою волю, оставался абсолютно непререкаемым.

Под конец дня поступило сообщение, что дуче был схвачен итальянскими партизанами и без долгих разбирательств расстрелян вместе со своей любовницей Кларой Петаччи. Их трупы привезли в Милан и повесили вверх ногами у бензоколонки на Пьяццале Лорето, где кричащая толпа осыпала их ударами, оплевывала и забрасывала камнями.

Под впечатлением от этого известия Гитлер начал готовиться к собственному концу. «Я не попаду в руки врага ни живым, ни мертвым, – заявил он. – После смерти мое тело будет сожжено и потому никогда не будет найдено». Со многих лиц из своего окружения, в том числе с камердинера Хайнца Линге и своего шофера Эриха Кемпки, он взял обещание позаботиться о том, чтобы его останки не попали в руки врагу.

В столовой Гитлер с повлажневшими глазами попрощался со своими адъютантами и секретаршами. С отсутствующим видом он обошел всю шеренгу, молча протягивая каждому руку. Кто-то что-то говорил ему, но он не отвечал или же беззвучно шевелил губами. Ева Браун, печально улыбаясь, обняла Траудль и сказала: «Пожалуйста, попытайтесь выбраться отсюда». Потом, зарыдав, прошептала: «Передайте от меня привет Мюнхену».

Попрощавшись со всеми, Гитлер вместе с женой скрылся за дверью своей комнаты. Через какое-то время там раздался один-единственный выстрел. Сразу же после этого начальник личной охраны фюрера группенфюрер СС Ханс Раттенхубер зашел в комнату. Гитлер сидел скорчившись и с залитым кровью лицом на диване. Рядом застыла Ева с обесцвеченными от яда губами. Ее платье было мокрым из-за опрокинутого на столике графина с водой.

Убедившись, что они мертвы, Раттенхубер распорядился вынести трупы Гитлера и его жены во двор. Линге и доктор Штумпфегер завернули тело Гитлера в темно-коричневое солдатское одеяло и потащили свою ношу наверх. За ними следовал рейхсляйтер Борман, несший Еву с распущенными волосами. Шофер Кемпка не мог спокойно смотреть на эту картину: он знал, как она ненавидела этого человека. Он подошел и, сказав: «Разрешите, я понесу Еву», – почти вырвал мертвое тело из рук Бормана. Подниматься пришлось по крутой лестнице, и он едва не выронил его. Когда Кемпка остановился передохнуть, ему на помощь пришел адъютант фюрера Отто Гюнше, и вместе они вынесли тело Евы в сад рейхсканцелярии, от которой остались лишь полуразрушенные стены, которые сейчас содрогались от взрывов. Сквозь облако пыли Кемпка увидел тело Гитлера, лежащее в трех метрах от входа в бункер. Тело Евы положили справа от трупа фюрера, после чего их облили заранее приготовленным для этого бензином. Раттенхубер пригласил обитателей фюрербункера выйти на траурную церемонию наверх. Но едва они собрались, усилившийся артобстрел вынудил всех спешно укрыться в бункере.

Вечером обгоревшие до неузнаваемости трупы Гитлера и Евы завернули в брезент и опустили в воронку от снаряда перед входом в бункер, после чего засыпали останки супружеской четы землей и как следует утрамбовали.

– Когда все уже было кончено, – продолжила Траудль свой печальный рассказ, – любопытство заставило меня спуститься вниз, где располагался кабинет Гитлера. Дверь была открыта. На полу возле дивана валялась разбитая ампула из-под яда. На подушке с правой стороны дивана расплывалось кровавое пятно. На металлической вешалке болтался поводок для собаки. Рядом висела простая серая шинель, а сверху – фуражка с золотым гербом и светлые перчатки из оленьей кожи. Я решила взять одну перчатку в память о фюрере, но что-то меня остановило. В гардеробе я заметила манто из черно-бурой лисицы, как раз то, которое Ева мне завещала, но не смогла его взять. Зачем все это? Мне самой тогда нужна была лишь ампула с ядом.

Воспоминания Траудль о Еве Браун довели Ирму до слез. Магда же после этой «сказки на ночь» потом долго не могла уснуть. До этого вечера она не знала, что ее мама служила гувернанткой у Гитлера – у этого ужасного человека, о котором ей в школе говорили, что он был самым страшным диктатором двадцатого века.

Зато теперь из дневников отца она узнала, что тот возненавидел Гитлера еще до прихода его к власти. Гюнтер писал, что даже внешне облик этого крикливого выскочки с зачесанной на левую сторону косой челкой, свисающей, как хвост дохлой птицы, и крупноватым утиным носом со щеткой усов под ним был противен любому нормальному немцу. Никто бы тогда не удивился, если бы этот трибун-горлопан после первых же своих речей с эпилептическими взвизгами, дикой жестикуляцией, лающим ором и мечущимся взглядом был бы схвачен за шиворот первым же полицейским и выдворен вон. Но поскольку ничего подобного не происходило, восприятие этого омерзительного персонажа начало меняться: Гитлер стал привлекать внимание, и его скандально-одиозная персона заинтересовала даже весьма далекую от политики Лени Рифеншталь.

Лени тогда мало что поняла из того, что говорил Гитлер, но его речь и энтузиазм слушателей произвели на нее такое сильное впечатление, что ее стала преследовать навязчивая идея о личной с ним встрече. Ей хотелось составить собственное мнение об этом человеке, вызывающем такие жаркие споры. И хотя в ближайшие дни она должна была на несколько месяцев покинуть Германию для съемок фильма в Гренландии, Лени, не надеясь получить своевременный ответ, все же написала Гитлеру письмо о своем желании познакомиться с ним и подписалась: «Вас приветствует Ваша Лени Рифеншталь».

И каково же было ее удивление, когда за день до отъезда в Гренландию ей позвонил некий Вильгельм Брюкнер, представившийся адъютантом фюрера, и сообщил, что Гитлер прочел ее письмо и ему поручено спросить, сможет ли она завтра приехать на один день в Вильгельмсхафен[6]6
  Вильгельмсхафен – город в Нижней Саксонии, на берегу Северного моря.


[Закрыть].

– Мы бы встретили вас на вокзале и доставили в Хорумерзиль, где сейчас находится фюрер, – заверил он.

Лени сначала подумала, что кто-то захотел над ней подшутить, но адъютант фюрера сумел развеять ее сомнения, и тогда она ответила ему, что приедет.

О своих впечатлениях об этой судьбоносной для нее встрече с Гитлером она потом доверительно поведала Гюнтеру на съемках фильма «S.O.S! Айсберг» в Гренландии. Лени находилась в таком восторге от знакомства с фюрером, оказавшим, по ее собственному признанию, на нее колдовское воздействие, что пытаться вразумить ее было бесполезно. Она сказала, что с ней Гитлер держался очень естественно, просто и скромно, и произвел на нее очень приятное впечатление. И вел он себя не как политик, цель которого увлечь за собой людей, а как приватное лицо, человек, на которого даже не подумаешь, что он может воспламенять массы своими призывами.

Когда Лени первый раз увидела вождя национал-социалистов на плакате, он показался ей отвратительным. Но при личной встрече это отвращение куда-то исчезло, и она уже не замечала неприятные его черты – такое от него шло излучение, почти гипнотическое, что это даже немного напугало ее. И если бы она не стала сопротивляться исходящим от Гитлера флюидам, то ее воля была бы просто парализована. При этом Лени заверяла Гюнтера, что как мужчина Гитлер ее совершенно не заинтересовал. Мол, фюрер для нее феномен, которым она может восхищаться, но не любить.

Прощаясь с Гитлером, она попросила его беречь себя от покушения, на что тот ответил, что в него никогда не попадет пуля негодяя. В том, что Лени будет считать негодяем всякого, кто решится избавить Германию от этого новоявленного мессии, Гюнтер не сомневался. Вроде бы умная женщина, должна была бы понимать, что представляет собой автор книги «Майн кампф», но Лени, как и многие тогда, наивно полагала, что человеконенавистнические рассуждения Гитлера о высших и низших расах всего лишь предвыборная риторика.

Свои симпатии к Гитлеру Лени Рифеншталь и не думала ни от кого скрывать, но четко различала политические убеждения фюрера и его личность. Расистские идеи Гитлера она безоговорочно отвергала, поэтому никогда бы не могла вступить в нацистскую партию, а вот его социалистические планы – покончить с безработицей и нуждой – Лени приветствовала, и Гюнтер не мог ее за это упрекать.

Зато его друг-альпинист Генрих Харрер, с которым он в свое время ходил в одной связке, добровольно вступил в СС и стал членом НСДАП[7]7
  НСДАП – нем. Nationalsozialistische Deutsche Arbeiterpartei (NSDAP) – Национал-социалистическая немецкая рабочая партия.


[Закрыть] за два месяца до покорения им в июле 1938 года Северной стены Эйгера. Совершил это первопрохождение Генрих Харрер вместе с Фрицем Кашпареком, Андерлом Хекмеером и Виггерлом Воргом, и сил кричать «Хайль Гитлер!» на покоренной вершине и размахивать флагами Третьего рейха, как писали потом немецкие журналы, у них просто не было. Хотя у Харрера в рюкзаке лежал флаг со свастикой, все они были слишком утомлены восхождением, чтобы дать волю эмоциям. На вершине они молча обменялись рукопожатиями и сразу стали спускаться вниз.

После успешного штурма всю четверку немецких альпинистов представили Гитлеру, и сфотографировавшийся рядом с ним Харрер потом с восторгом заявил, что для них это незаслуженная награда – видеть фюрера и говорить с ним. Мол, они гордятся этим. И хотя Генрих Харрер не особо-то увлекался идеологией национал-социализма и в звании обершарфюрера СС всего лишь работал спортивным инструктором СС, Гюнтер, не желавший иметь ничего общего с нацистами, перестал с ним общаться.