Текст книги "Жизнь житомирского еврея"

Потом пошел через мост к Сониному дому. Дорога через мост – это семь минут воспоминаний. Вот здесь я с моста пытался ловить рыбу, хотя знал, что ее нет. Здесь вечерами с замиранием сердца смотрел, светится ли ее окошко, ждет ли она меня? Здесь смотрел из-за деревьев на домик Сони, вечером, после ее отъезда.

Двор Сони выглядел совсем плохо: изгороди практически исчезли; огород зарос даже не бурьяном, а кустами; кое-где торчали хилые деревца. Дом стал ниже, или мне так кажется, хотя я вроде не вырос с тех пор. Крыльцо, ведущее на веранду, просело, да и крыша веранды щелястая, но дверь в доме явно новая: краска свежая и ручка поблескивает на солнце. Все это отмечалось автоматически, мысли были заняты другим: зачем, собственно, я иду к Соне? Посмотреть на нее и порадоваться, что еще молод и полон сил? Вспомнить тот юношеский восторг?

Отдать визит вежливости соседке?

Соня увидела меня через окно и появилась в дверях с приветливой улыбкой.

– Заходите, Михаил Юрьевич.

– Доброе утро, Соня Тимофеевна.

Первые слова сразу все поставили на место: я пришел к соседке с ответным визитом. На блины. Все просто и удобно, никакого замешательства, никакой многозначительности момента.

На веранде стоял столик и два довольно новых стула. Соня предложила пообедать на свежем воздухе – в комнатах душновато. Мне это показалось вполне разумным – на небе были отдельные облака, солнце светило с утра не очень сильно, дул слабый ветерок. Прекрасная погода.

Соня вынесла большую горку блинов на тарелке, поставила масло, сметану, магазинный джем. Нерешительно спросила меня:

– Что будете пить, Михаил Юрьевич?

– Если можно, чай с молоком.

– Сейчас заварю.

Она быстро повернулась к двери, но я успел заметить на ее лице улыбку. Вспомнила, как поила меня чаем с молоком? Но, может быть, это только кажется мне. Для меня те дни незабываемы, а для нее? Просто приятное летнее развлечение? Этого я никогда не узнаю.

Я вытащил из кармана баночку красной икры из запасов, привезенных бабушке. Блины с красной икрой тоже неплохо; лучше бы с черной икрой, но где ее теперь достанешь, даже за большие деньги. Мы сидели на веранде, перебрасываясь ничего не значащими словами, ели вкусные блины, запивая чаем. И Москва, и Ленинград (ой, Петербург) уплыли куда-то вдаль вместе с хлопотами и тревогами. Потом мы прогулялись по городку, и она рассказывала, что изменилось, кто построил новые каменные дома. Встречные дети здоровались с Соней Тимофеевной и нахально разглядывали меня, а из-за плетней поглядывали любопытные женщины. Идиллия.

В Троянове я провел еще два дня, распрощался с бабушкой и Соней Тимофеевной и на автобусе вернулся в Житомир. Подведена черта под одним из периодов моей жизни.

Все это время я тщательно следил по телевизору за событиями в Москве. В связи с МММ разворачивалась драма; многие потеряли все деньги, некоторые жадные идиоты успели продать квартиры, чтобы купить побольше билетов МММ и заработать бешеные деньги. И вот, крах. Для многих трагедия. Нужно было провести вне Москвы еще хотя бы две недели, чтобы мой покупатель за общими потерями, а у него они должны были быть большими, забыл о нашей сделке, или хотя бы приостыл.

Неожиданный отдых

Оля Сиверцева при нашей встрече дала мне адрес двух наших одноклассников. Я зашел к одному из них домой. Разговор не получился: у него были проблемы с женой, ему было не до воспоминаний. Второго я не застал дома. Дверь открыла какая-то женщина и угрюмо сказала, что уже два дня не знает, где муженька черти носят. Делать в Житомире было абсолютно нечего. Я зашел к Ольге на работу, поздоровался, кратко изложил, как съездил к бабушке, и спросил действительно ли еще приглашение на ужин? Ольга вскинула брови и очень медленно произнесла:

– Да, почему бы нет? Приходи сегодня к восьми, я приготовлю ужин. Расскажешь подробнее о себе.

Я раскланялся, как старый знакомый, с девушками-продавщицами, глядевшими на нас во все глаза, и ушел домой. По дороге заглянул в супермаркет и купил кое-что для ужина. Не приходить же с пустыми руками. Дома просмотрел газеты, послушал последние известия из Москвы и прилег отдохнуть. Вернувшейся с работы маме сказал, что буду ужинать у одноклассника.

Ольга встретила меня в голубом костюме, выгодно обтягивающем ее фигуру, и таком же фартуке.

– Проходи, сейчас я закончу накрывать на стол.

Я передал ей букетик цветов и выгрузил содержимое своего пакета на столике в кухне.

– Ну, зачем же ты? У меня все есть. Не зря ведь держу продовольственный магазин, – и засмеялась. – А за цветы спасибо, красивые.

Я оглядел стол: пожалуй, действительно не принес ничего нового, кроме бутылки крымского игристого.

– Знаешь, я не привык приходить в гости с пустыми руками.

– Удивительно, обычно мужики не стесняются говорить, что не успели зайти в магазин.

Я не стал ничего отвечать, а Ольга принесла вазу и поставила в нее цветы. С цветами и красивой бутылкой стол стал выглядеть празднично. Если говорить о еде, то, по-моему, ужин вполне удался. Не было претенциозных блюд, все было просто и вкусно. Салат-ассорти состоял из не очень мелко нарезанных овощей, в вазочках лежали маринованные грибы, красная икра и синенькие. Были и стандартные закуски: сыры, колбасы, шпроты; но мы к ним так и не притронулись.

Котлеты по-киевски были сочные и нежные. Конечно, крымское игристое не очень подходило к этой снеди, и мы выпили только по полбокала. Но когда Ольга принесла на десерт вазу со свежими фруктами, игристое вино оказалось весьма кстати.

Разговор сначала не ладился, Ольга выглядела настороженной, отмалчивалась, предпочитая слушать мои байки о московской и питерской жизни. Но во время десерта немного оживилась. Снова стала расспрашивать о моих детях, пожаловалась, что хотела сама завести ребенка, но была внематочная беременность, и теперь это для нее недоступно. Мы проболтали за десертом минут сорок, просто, по-дружески, без напряжения, и это было так приятно. Но потом я взглянул на часы:

– Пожалуй, мне пора. Мама будет волноваться.

Ольга изумленно посмотрела на меня.

– Ты не останешься? Я тебе не нравлюсь?

– Ну что ты. Наоборот, ты мне нравишься.

– Так в чем дело? Ты гей?

– Я просто не хочу торопить события.

– Странный ты, Миша. О чем ты говоришь? Мы встретились почти случайно и вряд ли встретимся еще.

– Почему не встретимся? Давай в субботу поедем вместе в Киев. Я там давно не был. Собственно, был только один раз лет восемь назад.

– Мне-то что там делать? Я бываю в Киеве каждый месяц: езжу по делам магазина.

– То бизнес, а я предлагаю просто неторопливо погулять по Киеву, посмотреть красивые места. Мне в прошлый раз Киев очень понравился.

Ольга с сомнением покачала головой, но потом сказала:

– Хорошо, если ты так хочешь.

Я ее обнял на прощание и прошептал на ушко:

– Поверь, я не гей. И ты мне действительно нравишься. Она слабо улыбнулась и пожала плечами. Мы договорились, что я заеду за ней утром в субботу.

В субботу, когда я подъехал на такси к Ольгиному дому, она уже была собрана. Сто тридцать километров до Киева мы проскочили без задержки и остановились около Кафедрального собора. Постояли возле него. Прошли до Золотых ворот. Посидели в маленьком сквере, продолжили прогулку до Софийского собора и спустились по Софиевской улице до Крещатика и далее по нему до Бессарабского рынка. Целое путешествие. У меня от длительной прогулки устали ноги, но Ольга была, кажется, готова идти и идти. Она даже предлагала спуститься на берег Днепра, но я запротестовал.

– Давай лучше где-нибудь перекусим, отдохнем, а потом решим, куда дальше направиться.

Мы немного вернулись и дошли до кафе, которое я заметил по дороге. В нем были столики на улице под навесом. Не хотелось сидеть в помещении. После второго завтрака, как я его назвал, мы продолжили свои прогулки. Вела Ольга, она оживилась, непрерывно говорила о каких-то достопримечательностях – видно было, что все эти места напоминают ей о других прогулках по Киеву. Я не расспрашивал, мне нравилась ее оживленность и не хотелось нарушать воспоминания.

Не стану в деталях рассказывать, где мы обедали, где гуляли ближе к вечеру. Все достаточно банально. В Житомир вернулись довольно поздно. Я опять лишь проводил ее до квартиры и даже не присел. На немой вопрос в ее глазах я ответил только, что мы устали и нужно отдохнуть. И неожиданно даже для себя предложил съездить на два-три дня в Крым.

– Ведь ты, наверное, давно не брала нормальный отпуск? Поехали. Хлебнем романтики. Море, горы. Будем останавливаться там, где захотим, не будем ничем связаны.

И тут меня понесло.

– Что остается после нас? Дети; дома, которые мы построили; книги, которые мы написали; научные или инженерные разработки; деньги, которые мы заработали. Но дети часто не радуют. Дома разрушаются. Книги? Да их теперь никто не читает. Наукой или инженерией не всем же заниматься. Деньги? Часто они просто портят наследников или попадают к совсем незнакомым нам людям. В большинстве случаев после человека ничего не остается. Это еще Экклезиаст писал. Да мы и не узнаем, востребовано ли то, ради чего мы жили и работали. А когда мы становимся старыми, нам остаются одни воспоминания. О местах, которые мы посетили. О людях, с которыми дружили или с которыми знакомились. О тепле тела, которое обнимали. Плохо тому, кто из-за неумения вырваться из объятий обыденной жизни не накопил эти воспоминания: часто они дороже накопленных денег.

Ольга с изумлением смотрела на меня.

– Ты это всерьез? Или разыгрываешь меня?

– Конечно всерьез. Если понравится, останемся там еще на пару дней. Давай, решай. И делать нужно сразу. У меня отпуск через полторы недели кончается.

– Какой отпуск, ты же не работаешь?

– Я не работаю на дядю, но работаю: сам на себя. Ты в самом деле можешь бросить на несколько дней свой магазин?

– Вообще-то, могу. У меня подруга вполне надежная в магазине. Хорошо, я согласна поехать, но расходы будем делить пополам.

Я рассмеялся.

– Ты мне одолжение делаешь? Едешь только ради меня или сама тоже хочешь отдохнуть по-человечески?

– Не придирайся к словам. Хорошо, я повторю. Да, я еду, потому что мне хочется отдохнуть по-человечески.

Мы оба расхохотались. Я поцеловал ее на прощанье и ушел к маме.

Мы действительно уехали в Крым, бродили там по горам, останавливались то в роскошном отеле, то в деревянном домике на краю какого-нибудь поселка. Было много хорошего крымского вина, любви, приятной усталости и впечатлений. Шесть дней пробежали незаметно, и мы снова в Житомире. И Ольга спрашивает меня:

– Это все, мы расстаемся навсегда?

– Жизнь сейчас такая, что трудно сказать, где и что мы будем делать через месяц. Я ничего не могу обещать, но я очень благодарен тебе за эту неделю. Думаю, что мы найдем возможность встретиться. Здесь, в Москве, в Париже, не знаю где. Если захотим, то встретимся.

– Ты оптимист. Но в любом случае я тебе тоже благодарна. Я хорохорилась, что у меня все в порядке, но… это было не совсем так. А теперь я снова смогу ходить с задранным носом. У меня все хорошо! Меня любят! Меня хотят нормальные мужики!

– Чудачка ты, и это мне нравится.

Я поцеловал ее и ушел к маме.

А на следующий день уехал в Москву.

Лиза: мечта и действительность

Ехал опять в мягком вагоне. В купе кроме меня никого не было. В вагоне-ресторане тоже было мало пассажиров: все-таки дороговато. За соседним столиком сидела одинокая женщина лет сорока или чуть меньше. Трудно понять возраст женщины, если она в полной боевой раскраске, то есть если ее макияж наложен искусно. Получилось так, что мы закончили ужинать одновременно и отправились в свои купе тоже почти одновременно. Я шел впереди и придерживал для дамы двери. Выяснилось, что мы едем в одном вагоне и наши купе почти рядом. Минут через десять после того, как я расположился поудобнее и собрался отдохнуть, в купе постучали и вошла эта дама. Она хотела извиниться, что не поблагодарила меня за оказанную любезность. Я с улыбкой ответил, что это моя естественная обязанность. Тем более перед такой симпатичной дамой. Чувствовалось, что даме скучно и хочется поговорить. Я любезно пригласил ее присесть на противоположный диван, и завязался разговор.

Глядя на эту относительно молодую даму я пытался понять, почему мне не очень интересен ее визит. Вроде по всем пропорциям это то, что мне всегда нравилось: уверенная, хорошо и со вкусом одетая, состоятельная или, по крайней мере, самостоятельная женщина. В меру крупная и не боящаяся открыть плечи, безусловно, не дура. Что еще нужно? Раньше я, не задумываясь, пошел бы в атаку, тем более что объект явно напрашивается на это. И вот, никакой положительной реакции с моей стороны. Я, конечно, поддержал разговор, выслушал с серьезным лицом ее монолог, временами вставляя одобрительные или вопросительные замечания, но мои мысли были далеко. Я попеременно думал то о письмах и записях Федора Тимофеевича, то о предстоящих московских заботах.

Дама действительно была неглупа. Минут через десять-пятнадцать она встала и попрощалась. Мы стояли в проходе очень близко, и у нее в глазах появилось что-то похожее на надежду. Но я открыл перед ней дверь и вышел следом за ней в проход. На лице дамы промелькнуло легкое разочарование.

Вернувшись в купе, я пытался проанализировать происшедшее. Что это? Пресыщение после Крыма, усталость, странное отношение к Ольге? Или у меня прошло наваждение первого мальчишеского секса? Ладно, не буду гадать, есть вещи более серьезные. Нужно отдохнуть перед Москвой.

В Москве я первым делом позвонил дилеру, которому продал свой пакет билетов МММ. В моих словах чувствовалось и извинение, и сочувствие, и некоторая растерянность. По крайней мере, мне так казалось. Возможно, так показалось и дилеру. Я объяснил, что не был в России все это время, поэтому не позвонил раньше. И это была правда: я был на Украине. Безусловно, он не ожидал моего звонка, не ожидал, что я не буду прятаться, а сам выйду на связь с ним. Для него это было облегчением, как бы снимало подозрение, что я его просто «кинул». Что ж, бизнес есть бизнес: кто-то теряет, кто-то выигрывает. И это все считается нормальным, если из рукава не вытаскиваются дополнительные тузы или на этом не пойманы.

Я успокоился: вроде хоть эта проблема не висит надо мной. Просмотрел биржевые сводки по ГКО и решил действовать, тем более что курс доллара был неплохой. Поехал в банк, поговорил со своим дилером и договорился, что доллары он продаст, а покупку-продажу рублевых ГКО мы будем оговаривать по телефону.

Оставалась проблема Нины Васильевны. Ее истерическая «любовь» к тому времени меня уже достала. Достали эти непрерывные смены настроения, длительные периоды самокопания и самоанализа, в которые она каждый раз пыталась втянуть меня. Она пришла ко мне, как всегда, без звонка, расположилась на диване, не забыв забросить ногу за ногу и показать свои действительно красивые колени. И начался обычный, порядком надоевший мне разговор:

– Миша, ты не представляешь, как мне трудно выносить эту рутину жизни с человеком, которого я не уважаю, которого не люблю, который меня совершенно не понимает. Вот вчера, я рассказываю о том, что Язвицкая опять поссорилась со своим любовником и всем поведала о его странном интересе к артисту Жолину. Он совершенно не слушает, а потом спрашивает: не видела ли я его коричневый галстук. Ему, видите ли, нужно быть завтра на совещании у министра. Спрашивается, какое отношение имеет какой-то его паршивый галстук к Язвицкой или хотя бы к ее любовнику? Не все ли ему равно, какой галстук надеть? Все эти мужланы, сидящие у министров на совещании, совершенно бесчувственные, никто и не заметит, сидит он в синем или коричневом галстуке. А здесь решается вопрос, останется ли Язвицкая с прежним любовником или начнет искать другого. И это только один эпизод. А ведь каждый день мне приходится выносить подобное. Он никогда не поинтересуется, удалось ли мне договориться с моим парикмахером перенести время моего визита с четырнадцати часов на пятнадцать. Он может отказаться идти со мной на вернисаж, потому что ему, видите ли, именно в это время нужно участвовать в каком-то дурацком мероприятии. И так почти каждый день. А когда-то он клялся мне ежедневно в любви, был так внимателен. И вес. Я испробовала уже третью диету, но никак не могу из-за этих переживаний войти в мой обычный вес. А ведь я в институте на втором курсе заняла третье место в беге на пятьсот метров. Эти постоянные проблемы настолько гнетут меня, что временами мне хочется уйти навсегда из этой жизни.

Рассказывая все это, она не забыла сбросить с себя жакет, так как по ее уверению, у меня слишком жарко.

И тут, наконец, меня прорвало:

– Какие у тебя проблемы? Ты просто донельзя избалована своим мужем. Да, годы идут. Да, уже не девятнадцать и даже не тридцать два. Ну и что? Все мы становимся старше – так нужно становиться мудрее.

Взрыв эмоций, обвинений в черствости, в том, что я не лучше мужа. Слава богу, что хоть не высказалась относительно моей «ослабленной потенции» – любимый довод оскорбленных женщин. Я поспешил согласиться:

– Твой муж действительно во многих отношениях лучше меня. Такого мужа нужно ценить, уважать и следить, чтобы никто из молоденьких сотрудниц даже не пытался его увести.

Ее настолько поразил этот мой довод, что она на несколько секунд замолчала и как будто задумалась. Потом, правда, продолжила свои тирады, но уже не так напористо и не так уверено. Затем, собралась и вышла.

Были еще звонки, жалобы, сетования, но это уже были «арьергардные бои».

Наконец, у меня появилась возможность спокойно сесть за бумаги Федора Тимофеевича. Время было и раньше, но я всегда цеплялся за необходимость решать какую-то срочную проблему. А теперь такой зацепки у меня не было. Листков оказалось немного. Это были десятка полтора страничек дневника Федора начиная с 1916 года и два письма, подписанные: Лиза.

На первых страницах Лиза восторженно описана, как воздушное создание: она выходит из дома напротив… она выходит из дома, машет ручкой извозчику… она сбегает с крыльца… поворот головы… легкая походка…

Юношеская мечтательность сменяется в 1917 году тревогой за Лизу. Он часто упоминает ее имя. В 1918 году описание знакомства: Федор начинает брать у одинокой девушки уроки французского языка. К тому времени уже исчез где-то в застенках отец Лизы. К ней перестали приходить родственники. Она осталась одна с неприспособленной к реальной жизни матерью. Федор уже взрослый, он нашел место на фабрике и может приходить к своей учительнице только по воскресеньям. Этот год – год развивающейся дружбы, которая внезапно прерывается в 1919 году двумя жесткими письмами Лизы. Потом долгий перерыв, связанный с призывом в армию, и один листок с датой 1921 года. Федор пишет, как встретил Лизу с грудным младенцем на руках.

В дневниках Лизы за 1916 год я нашел несколько упоминаний о мальчишке, не сводящем с нее глаз, когда она выходит из дома. Я выбрал несколько записей, относящихся к нему.

15 августа 1916 года. …Смешной мальчишка живет в доме напротив. Собственно, он не такой уж маленький. Ему пятнадцать-шестнадцать лет. Кухарка Федосья рассказала, что он живет в полуподвале дома напротив. Его мать работает прачкой, берет белье в стирку в соседних домах. Мальчишку зовут Федор, он подрабатывает на складе бумажной фабрики два-три раза в неделю. Почти каждый раз, когда я выхожу утром, чтобы поехать в госпиталь, он смотрит на меня либо из окна своего полуподвала, либо из-под арки дома напротив.

20 августа 1916 года. …Сегодня у меня выходной, ездила на Невский купить занавески для окон в гостиной. Мама давно просит меня сменить их. …Мальчишки нет ни в окне, ни под аркой. Наверное, работает сегодня.

24 августа 1916 года….Торопилась на работу, так как задержалась около мамы: ей опять по утрам плохо. Как назло, ни одного извозчика. Почти бежала к трамваю. А навстречу тот мальчишка. Остановился, прислонился к столбу и глядит на меня во все глаза. Как неприлично.

Листы 1917 года я пролистал быстро, они заполнены тревогой о судьбе страны, отчаянием в связи с арестом отца, которого ей больше не удалось увидеть и размышлениями о том, как жить дальше. В этом году только одно упоминание о Федоре.

14 декабря 1917 года. …Стояла в булочной в очереди за хлебом. Холодно, хлеб никак не привозят. Позади меня через несколько человек мальчишка из соседнего дома. Я чувствую на затылке его взгляд. Очень неприятно.

Но в 1918 году о Федоре довольно много. Летом он начал приходить к Лизе брать уроки французского языка. К концу года все чаще упоминания о совместных размышлениях, спорах по поводу гражданской войны, идущей на всех окраинах империи. Лиза удивляется, как быстро прогрессирует Федор: пришел к ней практически безграмотным и вот теперь, с трудом, но читает в подлиннике Вольтера и Руссо.

И наконец 1919 год. Год, когда Лиза вся отдалась своему чувству к Художнику с большой буквы. Когда не представляла свое существование без Него. Год, когда, главное ее желание – быть рядом с Ним, быть Его моделью, ощущать себя Его музой. Она хотела бы, чтобы Он был только с ней, но она знала, что Ему нужно общество. Он не может и не хочет замыкаться в тесном кругу; и она приглашала на свои субботы всех своих новых знакомых, которые, по большому счету, были Его знакомыми, Его друзьями. И только позднее, когда Он уехал, они уже по привычке приходили к ней на эти субботы.

Каким диссонансом прозвучали в этой атмосфере преданной любви и обожания слова Федора, что ему недостаточно дружбы, недостаточно заполнять вечера, когда Его нет рядом. Лиза с недоумением посмотрела на Федора: о чем он говорит? Как можно его сравнивать с Ним, самым лучшим, самым желанным? Тогда прозвучали те самые слова, которые потом Федор записал в своем дневнике. И было написано ее первое гневное письмо. Это несколько позднее, когда Федор перестал ходить к ней, а она немного остыла, она написала второе. Я привожу его полностью.

«Дорогой Федя, извини за то мое письмо. Я была слишком рассержена. Для меня это было слишком тяжелым испытанием. Я всегда дорожила нашей с тобой дружбой. Мне казалось, что ты хорошо понимаешь меня, что я могу рассказывать тебе все, делиться с тобой моими надеждами. И вдруг эти твои слова, что тебе недостаточно моей дружбы, что ты хочешь большего. Но это невозможно, в моем сердце не найдется свободного места – оно полностью занято моей любовью к Нему. Я навеки связала свою судьбу с Его судьбой и не мыслю жизни без Него.

Еще раз прости, но мы не можем больше видеться.

Твой друг Лиза».

Выбитый из колеи Федор добровольцем ушел в Красную армию, попал в один из полков 4-й Петроградской кавалерийской дивизии и позднее вместе с Первой конной армией прошел всю польскую кампанию: победный марш на Львов и Варшаву и тяжелое отступление до самого Житомира. На каждом большом привале он писал письма Лизе, но не получал ответа. Ей нечего было писать: ее любовь, ее гений уехал в Англию, а она осталась ждать рождения ребенка, получив от своего кумира только одно письмо, в котором коротко сообщалось, что у него появилась возможность отплыть через Германию в Англию. После этого она не получила ни единой весточки от Него. И только временами, через общих знакомых до нее доходили вести о его жизни и успехах в Англии, а затем в Германии.

Да, она не представляла жизни без Него, но теперь она должна была жить ради новой, зарождающейся жизни. Жить, несмотря ни на что. Улыбаться старым и новым знакомым. Просто жить. Она не знала, что впереди у нее еще шестьдесят лет безрадостного существования, согреваемого только иногда воспоминаниями о Нем.

Я все пишу (как Лиза) Он, с Ним, без Него. Наверное, уместно было бы рассказать немного и о самом художнике, вернее пересказать то, что мне удалось узнать от дамы, писавшей кандидатскую диссертацию о его творчестве. Знакомство с ней не было делом случая. Я уже упоминал Анну Андреевну, жену дипломата, с которой познакомился в Ленинграде еще студентом. Когда я показал ей портрет Лизы и каталог выставки в Амстердаме, она предложила мне сходить вместе в Русский музей и показать портрет там. Она созвонилась с кем-то и мы пришли в музей. Нас встретила дама, заведующая отделом живописи XX века, и провела в свой кабинет. Я развернул газету, в которую был завернут портрет, и положил его на стол. Дама включила сильную лампу, внимательно осмотрела портрет, сравнила подпись с образцом из картотеки и сказала:

– Очень велика вероятность, что это подлинник.

Затем она позвала в кабинет сотрудника, пожилого мужчину, специалиста именно по живописи двадцатых годов. Тот подтвердил подлинность, но заметил:

– Я не помню у Бабкина этого портрета, нужно проверить по каталогам двадцатых годов. И вообще, хорошо бы показать портрет Агнессе Павловне, которая пишет диссертацию по творчеству Сергея Бабкина.

С Агнессой Павловной мы встретились на квартире Анны Андреевны. Она оказалась молодой девушкой, аспиранткой Академии художеств, и сразу же попросила называть ее просто Агнесса. Она принесла копии каталогов выставок начала двадцатых годов, в том числе рукописных. Еще по телефону она сказала, что искать нужно в каталогах петроградских выставок 1919–1920 годов. Позднее работы Бабкина не выставлялись в России. Действительно, в одном из рукописных каталогов она нашла описание небольшой картины «Муза в раздумьях», полностью соответствующее портрету. По словам Агнессы, авторство Бабкина было несомненным и не требовало дополнительных подтверждений. В запасниках музея имеются карандашные эскизы, относящиеся к этому портрету.

Мне не очень понятна была восторженность Агнессы, видимо, я не придавал значения тому, что это станет ее открытием, изюминкой диссертации. Найти неизвестную раннюю работу мастера, да еще с таким прекрасным названием и, возможно, с полноценным описанием источника вдохновения и обстоятельств написания картины – это не просто находка, это глава в диссертации. Она попросила разрешения сфотографировать портрет. Я не видел причин для отказа, только попросил скопировать для меня все, что у нее собрано о судьбе Бабкина. Агнесса сделала десятки снимков портрета в разных ракурсах и при различном освещении. В этом ей с энтузиазмом помогала Анна Андреевна.

Анна Андреевна всегда с энтузиазмом помогала «молодым талантам», как она это называла. Кстати, почему она меня тоже причислила к «молодым талантам», я так и не понял тогда, да и сейчас не понимаю. Говорила, что я буду «талантливый финансист». Ни в институте, ни в аспирантуре я не ощущал интереса к финансам, хотя вся моя работа после защиты диссертации была посвящена именно финансовым вопросам. Любишь не то, чем занимаешься, за что тебе деньги платят, а то, что любишь.

Я все время называю эту свою приятельницу Анна Андреевна, так как по-другому никогда и не называл ее. Мы были всегда на «вы», даже в постели она не говорила мне «ты», тем более я ей.

Но вернемся к Агнессе. Она спрашивала, есть ли у меня документальные свидетельства близости девушки, изображенной на портрете и художника. Я с честными глазами отвечал, что документов не имею. Мне совершенно не хотелось отдавать в чужие руки что-то из архива Лизы, который к тому времени я еще не изучил. Документом можно назвать листок, на котором стоит печать солидного учреждения или, в крайнем случае, подпись нотариуса. Таковых листков, касающихся отношений Лизы и художника, в архиве не было. Я хитрил сам перед собой, а Анна Андреевна помогала мне молчанием, что, вообще-то, ей не было свойственно.

Агнесса выполнила свое обещание, и я скоро получил довольно толстую пачку ксерокопий статей и справок из различных каталогов, газет и журналов, где говорилось о Бабкине и его работах, вплоть до его неожиданной смерти в 1934 году и немного позднее. Все это я положил тогда в архив Лизы.

Но я не готов спокойно рассказывать о его жизни и успехах, сразу давать оценку его действиям. Я слишком переполнен неприязнью к нему. Потом, в другое время, я постараюсь по возможности беспристрастно прочитать все эти материалы.