Текст книги "Жизнь житомирского еврея"

На следующий день парень снова попытался следовать за мной, но мне это надоело. Я оторвался от него прямо в метро на пересадочном узле около Библиотеки Ленина. В общем, неделя была испорчена. В субботу я подъехал к знакомому дилеру, о котором понаслышке знал, что он имеет контакты с продавцами оружия.

– У меня к тебе просьба. – Я не стал ходить вокруг да около. – Представь меня надежному продавцу оружия.

Дилер посмотрел на меня внимательно:

– Тебе это действительно нужно?

– Да, появились проблемы…

Он тут же позвонил кому-то: «…да… да… человек надежный». Повернулся ко мне:

– Что ты хотел бы?

– «Макаров». Чистый, не засвеченный.

Я просто хорошо знал этот пистолет – в институте на военной подготовке мы стреляли именно из «макарова». Договорились встретиться в Нескучном саду.

Продавец действительно принес пару пистолетов и сказал, что они прямо со склада, номера спилены. Пистолеты выглядели новыми. Я взял один из них, заплатил не торгуясь пятьсот долларов и получил в придачу пачку патронов. Продавец сказал, что стволы пристреляны, проблем не должно быть, а если что не так, то его можно найти через моего приятеля. На этом и расстались. В воскресенье я проверил ствол в лесу около Перловки. Все было нормально, и я перестал волноваться.

В понедельник история повторилась. Опять парнишка пытался «вести» меня. Я ему это легко позволил, но затянул наши странствования: зашел в кафе, посидел там не менее сорока минут и поводил его еще с полчаса по Москве, пока не завел в глухое место возле Патриарших (или они сейчас Пионерские?) прудов. Там я прислонился к глухой стенке и стал ждать. У парня было безвыходное положение: он не мог исчезнуть, так как это означало бы полное поражение, но и не знал, чего нужно бояться ему. Он просто растерялся, демонстративно вытащил нож и стал подходить ближе. Я ему сказал:

– Не дури, не слушайся идиота, который послал тебя на убой.

Но малый продолжал медленно подходить ко мне. Я выхватил из-за ремня пистолет и почти не целясь выстрелил ему в левую ногу. Стреляю я неплохо: в институте никогда не выбивал меньше чем двадцать восемь с трех выстрелов, поэтому пуля задела мякоть, не причинив особенного вреда. Однако вид нацеленного оружия, боль в ноге и неожиданность произвели на парня слишком сильное впечатление. Он заорал:

– Не стреляй, я больше не буду.

И расплакался. Я подошел к нему поближе, целясь прямо в переносицу и сказал:

– Передай своему говнюку, что если он еще раз подойдет ко мне или подошлет кого-то, то я отстрелю ему яйца.

Потом развернулся и пошел, не оглядываясь к станции метро Маяковская. Больше они меня не тревожили. «Макаров» я тщательно протер и спрятал в лесу, около Перловки.

Все это хорошо, но дилер, которого я «кинул», совершенно другой закваски. Я знал точно, что с ним теперь лучше долго не контактировать.

Исчезнуть с горизонта

Я не поехал сразу в Житомир, нужно было еще заехать в Ленинград. Теперь он вроде бы снова называется Петербургом. Непривычно.

В дверях меня встретил Володя. Не отходя в сторону, он хмуро заявил, что мамы нет дома и придет она не скоро. Казалось, что он не жаждет пускать меня в квартиру.

– Что же ты меня не пускаешь? Никого нет дома?

– Да нет, дедушка дома.

– Ну дай мне пройти, мне нужно поговорить с ним.

Володя, продолжая хмуриться, отступил немного, давая мне дорогу. Мальчики почти всегда защищают маму, если родители разошлись. Володя уже большой, у нас с ним давно не ладится – он считает меня виновным в распаде семьи. Наверное, он по-своему прав, но ведь и я тоже имею право на собственную жизнь. В коридор вышел Петр Афанасьевич.

– Миша, здравствуй, какими судьбами? Что же ты не проходишь?

– Да вот, с Владимиром разговариваем.

– Проходи, проходи ко мне в кабинет, сейчас я чаек сооружу. Или что-то покрепче?

– Нет, Петр Афанасьевич, покрепче не нужно, а чайком я с удовольствием побалуюсь. Варвара Игнатьевна готовит прекрасный чай.

– Ты разве не в курсе? Варвары Игнатьевны нет уже с нами. Зимой похоронили.

О смерти Лидии Федоровны я знал, приезжал на похороны. Впрочем, у нас с ней почти не было контактов. Она умела оставаться даже в своем доме тихой и незаметной. Так и ушла, не доставив никому никаких хлопот. Но с Варварой Игнатьевной у нас были добрые отношения. Она очень хотела, чтобы у нас с Галиной была нормальная в ее понимании жизнь, обожала правнуков, не могла подавить свою неприязнь к Петру Афанасьевичу, но не перенесла эту неприязнь на меня.

Мы помолчали, сказать было нечего. Петру Афанасьевичу не хотелось травмировать меня; мне не хотелось оправдываться. Он ушел ставить чай, а я осмотрелся вокруг. В кабинете мало что изменилось: по-прежнему на отставленном стуле, столе и на этажерке пылились какие-то незаконченные работы, в шкафу под стеклом стояли три фотографии Гали, правда, к ним добавились фотографии внуков и фотография Гали со мной и маленьким Володей. Софа в углу была плохо застелена, после смерти жены Петр Афанасьевич не мог оставаться один в спальне и отдал ее Галине. Мне показалось, что в кабинете застыло чувство неуверенности, как будто он проникся душевным состоянием хозяина.

Вернулся с чаем, сахаром и печеньем Петр Афанасьевич.

– Извини, что-то я ничего к чаю не нашел.

– Не страшно, я просто хочу пить: в поезде теперь подают ужасный чай.

Я поглядел внимательно на Петра Афанасьевича, как будто увидел его в первый раз. Это был уже не тот крепкий уверенный мужчина под пятьдесят лет, которого я хорошо помнил. После смерти жены он сильно сдал: осунулся, начал немного горбиться; лицо потеряло то выражение властной уверенности, которое привлекало к нему когда-то женщин. Это был уже почти старик, хотя ему исполнилось только шестьдесят лет. Он по-прежнему возглавлял кафедру, но перепоручал многие дела молодому доктору наук, своему бывшему ученику.

Эти последние годы жизни ленинградской семьи я как-то пропустил, будто чувствовал за собой вину. Галина успешно защитилась; теперь это была уважаемый доцент Галина Петровна – защита докторской диссертации была только вопросом времени. Нужно сказать, что и кандидатская диссертация у нее была не такая туфтовая, как у меня. Я не читал даже автореферат, но Виктор Борисович при мне отозвался о работе одобрительно; он был на защите диссертации. Галя так и не вышла повторно замуж, посвятив себя работе, заботам о детях и всей семье.

Лидия Федоровна была слабой помощницей в домашних хлопотах, но внуки ее любили и были привязаны к ней, может даже больше, чем к матери. После смерти Лидии Федоровны Варвара Игнатьевна переехала к внучке, взяв в свои руки хозяйственные заботы по дому и только временами навещая дачу. Свою квартиру она стала сдавать, и это было солидным подспорьем к ее пенсии. Вот, кажется, и все, что можно сказать о былой жизни этой семьи. Но теперь, после смерти Варвары Игнатьевны, вероятно, опять все изменилось.

Наконец пришла Галина вместе с Оксаной. Мы вышли с Петром Афанасьевичем в прихожую. Володя оставался в своей комнате. Ксюша, как всегда, обрадовалась мне. Она сначала медленно и осторожно подошла, но потом не выдержала и бросилась обнимать меня.

– Как ты выросла за это время, Ксюша, и какая ты красавица!

– Мама, мама, почему ты не сказала мне, что папа приедет? Я бы не пошла кушать мороженое.

– Ты думаешь, я знала? Ваш отец всегда приезжает неожиданно и всего лишь на часок.

– Галина, зачем ты так? Ты же знаешь, что я у тебя не очень жданный и желанный гость.

– Да, ты приезжаешь только когда тебе что-то нужно.

Ты даже на похороны бабушки не приехал.

– Но я же не знал. Ты мне ничего не сообщила.

Неужели было трудно позвонить?

– Я пыталась дозвониться до тебя, но ты никогда не бываешь дома. Даже поздно вечером тебя на поймать.

– А телеграф в Ленинграде уже не работает?

– Перестань, ты бы все равно не приехал, не отпустили бы дела и женщины.

– Галя, Миша, ну что же вы всегда ссоритесь? Неужели хотя бы при детях не можете не давать воли старым обидам?

– Петр Афанасьевич, разве я хочу ссор? В кои-то веки вижу своих детей, и приходится отбиваться.

Но Галина не унималась.

– Тебе на всех наплевать. Даже на бабушку. А ведь она тебя любила. Вспоминала много раз перед смертью.

Кстати, она тебе оставила какой-то пакет.

– Какой пакет, что в нем?

– Не знаю, какие-то бумаги.

– Почему мне, а не тебе или Петру Афанасьевичу?

– Не знаю, ты у нас специалист по бумагам.

Галина пошла к себе в спальню за пакетом, я пошел за ней, приостановил ее и протянул конверт.

– Галя, здесь пять тысяч долларов. Не меняй сразу на рубли. И не злись на меня, я делаю все, что могу для детей.

– Я на тебя уже давно не злюсь, бесполезно. Почему так много?

– У меня проблемы, не знаю, когда смогу снова приехать, возможно, уеду на время за рубеж.

Я взял пакет с бумагами Варвары Игнатьевны и обещал посмотреть его внимательно дома, хотя не знал, когда это будет и где. Мы вернулись в прихожую. Я постучал к Володе в дверь, но он не захотел выйти попрощаться, не подействовал даже строгий окрик Галины. А вот Ксюша не отпустила меня просто так. Усадила на стул, принесла толстый альбом и стала мне показывать свои рисунки. Портреты мамы и деда были подписаны крупными буквами, но дочка тыкала пальчиком: «Смотри, смотри, это мама, а это дедушка!» Она перевернула несколько листов – так спешила показать мне меня. Я у нее был высокий, тощий, а в руках у меня были цветы. Как ни странно, в этой почти карикатуре, я действительно увидел себя. Себя молодого. Я высказал удивление и восхищение и особенно похвалил портрет мамы. Ну и деда.

– В детском садике очень хвалят Оксану за ее рисунки, – с гордостью сказал Петр Афанасьевич.

Теперь оставалось раскланяться и пообещать приехать, как только обстоятельства позволят. По дороге на вокзал я размышлял. Почему каждый раз получается так, что я не могу найти какие-то слова, какие-то действия, чтобы растопить Володину неприязнь? Почему я каждый раз убегаю даже не попытавшись достучаться до него? Наверное, я действительно плохой отец. А если так будет и с Ксюшей? Ведь она подрастает и скоро станет задавать Галине, мне и, главное, себе такие же недоуменные вопросы.

В мягком купе поезда на Киев я был один; мало кто мог позволить себе в это время ездить в мягких вагонах.

Мне удалось хорошо выспаться, на границе практически не потревожили, и в Киев я приехал совсем в другом настроении. Впереди маячили три недели отдыха. Я не хотел возвращаться в Москву раньше, надеясь, что предстоящие потери отвлекут моего потенциального врага от моей персоны, что у него будут более существенные проблемы. Кроме того, я понимал, что мне действительно нужен отдых, нужно собраться с мыслями и решить, что делать дальше, как строить жизнь.

Из Киева я поехал в Житомир на такси и явился домой к маме без предупреждения – не хотелось волновать ее заранее. Мама была на работе, но я знал, что запасной ключ всегда имеется у соседки. До прихода мамы я успел принять душ, приготовить и выпить чай и осмотреться. В доме мало что изменилось после моего последнего приезда. Добавилась большая фотография отца под стеклом на стене. Наверное, увеличили одну из старых фотографий. Исчезли цветы на подоконниках. Почему мама невзлюбила их после смерти отца? На кухне идеальный порядок, некому оставлять на столе грязные стаканы и тарелки. Потом пришла с работы мама и сразу бросилась ко мне. Она почти не изменилась, немного поправилась, но была еще, на мой взгляд, довольно молодая, только количество морщин увеличилось.

Были ахи, объятия и слезы, воспоминания об отце, которого уже не вернешь. Отец умер слишком рано. Я приезжал на похороны и тогда же заметил, что нашим мужчинам не везет: все умирают слишком рано. Дед погиб на войне, дядя по матери утонул на Дальнем Востоке (вообще-то мы просто так говорили, на самом деле мы даже не знали, в каком году он умер и в каком лагере).

И вот, отец. Мама еще говорила тогда, что меня это не коснется, не может так быть. Ну что же, я тоже надеялся на это.

Одним словом, тяжело приходится нашим женщинам. Я спросил, как здоровье бабушки. Оказалось, что плохо: ее недавно выписали из больницы. Мама предложила ей переехать в город, ведь совсем в квартире пусто, но бабушка твердо, как всегда, заявила, что умирать хочет в своем доме. За ней ухаживает соседка, которой она и завещала свой домик.

Мы с мамой проговорили до позднего вечера, вспоминая отца, мое детство, мои провинности, о которых я уже забыл (или не хотел вспоминать), а мама помнила. Она никак не могла наговориться и даже не спросила, надолго ли я приехал. Наверное, боялась услышать, что через день-два уезжаю. И в самом деле, после моего отъезда в Ленинград я приезжал домой только два раза: после первого года обучения в институте и на похороны отца. Она очень обрадовалась услышав, что я приехал отдохнуть и буду здесь пару недель. Я передал ей две с половиной тысячи долларов и просил не экономить: перед отъездом дам еще деньги. Мама отказывалась, говорила, что ей хватает зарплаты, что деньги нужнее мне. Но я рассмеялся, показал ей солидную пачку денег и попросил припрятать ее для меня куда-нибудь.

Следующий день я посвятил отдыху. Проводил маму на работу и отправился гулять по Житомиру, дошел до улицы Щорса, посмотреть, что там изменилось, зашел перекусить в кафе. Пока ждал заказ, ко мне от стола в углу, где сидела небольшая компания, направился неказистый мужчина, пристально вгляделся в меня и неуверенно произнес: «Мишка?» Я посмотрел на него, но не узнал.

– Точно, Мишка, – продолжал мужчина. – Я Юлик Волков, помнишь меня?

Я тоже не очень уверенно сказал:

– Да, Юлик. Ты разве здесь, в Житомире живешь?

Юлий Волков, учившийся со мной в одном классе, вроде бы уехал поступать в Киевский университет. Я его почти не помнил, так как мы принадлежали к разным шайкам. Он жил на Московской улице, я на улице Ленина, и мы встречались только в школе. И вот он стоит передо мной в мятых брюках, застиранной, когда-то голубой рубашке и протягивает руку для пожатия. Я приподнялся навстречу – от него явно пахнуло перегаром.

– Да, я вернулся. Меня турнули из университета после одной хохмы, которую мы учудили на втором курсе.

Черт его знает, зачем мы дурачились.

– А сейчас чем занят? Где работаешь?

– Сейчас временно не работаю, все кругом закрывается, а на самостоятельный бизнес нужны деньги.

Мы еще поговорили, повспоминали одноклассников. Многие остались в городе, женились или вышли замуж. Кстати, оказалось, что одна из наших одноклассниц – Оля Сиверцева – работает почти рядом, в продовольственном магазине. Юлик спросил, приехал ли я с семьей, и я ответил (почти не соврал), что семья в Ленинграде, а я приехал навестить мать. Про себя Юлик сказал, что так и не женился, была подруга, жили вместе два года, но давно разругались. Он не стал уточнять, но мне уже понятно было, в чем причина. Он немного помялся, посмотрел на мой весьма приличный вид и спросил:

– У тебя не найдется немного денег, хочется пивка, а кошелек дома на столе оставил.

– Гривен нет, не успел разменять, но рубли имеются. Он обрадовался.

– Не играет роли, рубли тоже примут. Я тебе на днях отдам.

Мелких у меня не было; я вытащил из бумажника и протянул ему пятитысячную купюру (тогда это было более двух долларов). Он обрадовался и сказал, что угостит приятелей. Мы улыбнулись друг другу, и он отправился к стойке. А я доел свой вполне приличный бифштекс с глазуньей, выпил кофе и вышел на свежий воздух.

Окунуться в прошлое

Чуть дальше по улице действительно был небольшой продовольственный магазин. Я решил зайти и посмотреть на Ольгу. В магазине было всего три продавщицы, и я сразу узнал Ольгу. Она, конечно, изменилась, но резко отличалась и по возрасту, и по фигуре от девушек-напарниц. Я смотрел на нее и пытался снова увидеть ту худенькую застенчивую Олю, которая сидела за партой в соседнем ряду слева передо мной. Теперь это была крепкая женщина под тридцать, она уверенно глядела на стоявшего перед ней мужчину – на меня. Кроме меня и старушки, выясняющей жирность сметаны, других покупателей в магазине не было. Я подошел поближе и поздоровался, но Ольга меня не узнала.

– Что будете брать?

– Да ничего вроде не нужно. Просто подошел поздороваться. Ты меня не узнаешь?

– Мы разве знакомы? Или ты так кадришь девушек?

– Я Михаил Рогозин из 10-б. Помнишь такого?

– Ой, Мишка, я тебя не узнала, какой ты солидный!

По делам приехал?

– Да нет, просто отдохнуть, повидаться с мамой. Встретил Юлика, а он сказал, что ты рядом работаешь.

Вот я и зашел.

– Ну рассказывай, где живешь, кем работаешь, как семья, дети?

Она засыпала меня вопросами, не давая возможности ответить толком. Потом сказала одной из девушек, что на время уходит, сняла белый халат и потащила меня к выходу.

Я спросил, не попадет ли ей за то, что уходит с работы, но она отмахнулась.

– Да это мой магазинчик. И покупателей в это время почти нет.

Она хотела повести меня в соседнее кафе.

– Не стоит. Я только что оттуда. Там сидит с компанией Юлик, наверняка уже поддатый.

Ольга тряхнула головой и решительно заявила:

– Пойдем ко мне, я угощу тебя хорошим чаем, а ты расскажешь мне о себе. Ведь столько лет не виделись. Я здесь рядом живу, заодно похвастаюсь своей квартирой, я ее недавно обставила.

Ее дом был сразу за углом, мы поднялись на второй этаж. Двухкомнатная квартира была хорошо отремонтирована и со вкусом обставлена. Ольга усадила меня на диван и пошла хлопотать на кухню, непрерывно выкрикивая в открытую дверь вопросы. Пришлось рассказать, что я был женат, имею двоих прекрасных детей: мальчика и девочку; что живем в разных городах и детей редко вижу. Наконец мне удалось прервать ее вопросы и попросить рассказать о себе.

История была не совсем обычная: по молодости вышла замуж за преуспевающего «цеховика», занимавшегося пошивом обуви. Муж был на двадцать лет старше, но быстро начал изменять со своими работницами. Пришлось разойтись, благо детей не было. Муж при разводе, чувствуя себя виноватым, расщедрился, оставил ей эту квартиру и обещал прилично платить ежемесячно. Возможно, он опасался, что она расскажет о его бизнесе в ОБХСС. Когда пришли новые времена, он дал ей денег на покупку магазинчика. Тогда это был просто ларек на первом этаже дома, но ей позднее удалось расширить его. Вот, пожалуй, и все.

На вопрос о личной жизни она усмехнулась:

– Нет ее, почти нет личной жизни. Сначала было некогда, билась за существование своего бизнеса, не было никакого опыта. Спасибо хоть, что бывший муж прикрыл от рэкетиров. А потом стала слишком старой, чтобы сходиться с кем попало, лишь бы иметь видимость семьи. Да и нет нормальных мужиков. То есть, наверное, нормальные есть, но они все уже женатые. Появляются иногда ухажеры, но, как правило, быстро понимаешь, что им, кроме жратвы, выпивки и секса, ничего не нужно. Приходится от них избавляться.

Мы сидели за журнальным столиком, пили чай с домашним печеньем и рассказывали свои истории, как будто встретились друзья после долгой разлуки. В школе мы почти не контактировали. Но через пятнадцать лет все школьные товарищи при встрече кажутся очень близкими. Она рассказала мне еще о нескольких наших учениках, которые остались в городе или вернулись в него. Однако ничего особенно хорошего не прозвучало: трудности, проблемы, безденежье, разводы, оставленные дети. Через полчаса я стал прощаться. Ольга тоже пошла на работу, на прощанье спросила, немного стесняясь:

– Не зайдешь вечером? Я приготовлю хороший ужин.

– Мама меня не отпустит. Она так давно меня не видела. Боится, что в следующий раз я появлюсь в Житомире еще через десяток лет.

Ольга с пониманием покачала головой и крепко пожала руку на прощанье.

Когда я пришел домой, мамы еще не было. Посидел немного, включил и потом быстро выключил телевизор, по которому шла развлекательная программа на украинском языке. Делать вроде было нечего, и тут я вспомнил про пакет Варвары Игнатьевны. Вскрыл его, недоумевая, почему она оставила пакет именно мне. В нем были какие-то старые письма, записи и короткая записка от Варвары Игнатьевны:

«Михаил, возможно, тебя заинтересуют эти бумаги Федора Тимофеевича. Я нашла их после его смерти и хотела сжечь, но что-то остановило меня. Ты показывал мне портрет „своей Лизы“ и рассказывал немного о ней. Я не решалась расспросить более подробно, не хотелось менять в памяти что-то о Федоре. Но теперь уже и меня нет, и Федора, и моей ревности. Ты сможешь прочитать эти записи. Я оставила только то, что имело отношение к „твоей Лизе“. Не осуждай меня, я тебя тоже никогда не осуждала и пыталась Владимиру внушить, что отец всегда остается отцом. Но, наверное, не смогла это сделать. Прости и прощай. Варвара».

Я как завороженный глядел на эти пожелтевшие листки, не осмеливаясь начать читать. Ведь я помнил, что в дневнике Лизы имя Федор мелькало неоднократно. И в одной из связок писем, которой я почти не касался, так как там на конвертах были только ранние стандартные марки РСФСР, были письма, подписанные крупным почерком: Федор. Но я никак не мог связать эти два имени: Лиза и Федор. Лиза – это сказка, голубая мечта, расплывающаяся в пространстве при попытке приблизиться к ней. Я никогда не сопоставлял ее с дряхлой старушкой, которую, к счастью, не видел. Федор Тимофеевич – это грубая, вполне земная реальность, воплотившаяся в Лидию Федоровну, Галю, Володю и Ксюшу. Что может быть общего у них? Вероятно, я боялся разрушить сказку, поэтому так и не стал разворачивать листки. Прочитаю их, когда рядом будут письма из архива Лизы. В общем, я просто откладывал этот момент соединения грез и реальности.

Тут как раз пришла с работы мама: отпросилась из больницы пораньше. Захлопотала на кухне.

– Ты бы лучше отдохнула, я уже перекусил в кафе.

– И не пытайся меня обмануть. Где тебя могут так накормить, как дома?

Она по дороге накупила продуктов, и теперь готовила угощение для своего «блудного сына».

И опять был вечер, и опять воспоминания. Мама рассказала немного о своей семье. Раньше она никогда не упоминала о жизни до замужества. Ее отец, Василий Петренко, был крестьянином. Жил он в Польше, в деревне под Тернополем. После 1939 года это стало частью Украины. С моим отцом мама познакомилась в 1961 году, когда приехала в Житомир и поступила в медицинское училище. В 1963 году они поженились. У мамы, оказывается, есть брат Остап, который живет во Львове. У брата дочка Марина двадцати пяти лет и сын Николай, которому двадцать два года. С семьей она долго не поддерживала связь, так как родители были категорически против брака с «жидом», как они говорили. Но недавно, после смерти моего отца, они обменялись с братом письмами. Вообще-то, я слушал ее рассказ вполуха, но в памяти кое-что осталось.

Мы с мамой решили в пятницу вечером съездить проведать бабушку. Вернее, я так решил, а мама с готовностью присоединилась. Будь ее воля, она не оставляла бы меня ни на минуту. И вот, в пятницу, когда мама пришла с работы, мы собрали две сумки с подарками для бабушки Розы и с продуктами. Мама хотела порадовать свекровь заморскими деликатесами. На такси до Троянова всего сорок минут езды, и мы приехали еще засветло. Роза Исааковна даже виду не подала, что наш визит был для нее неожиданностью. А ведь я не был у нее ни разу с того дня, как сбежал на попутной машине. И видел ее только на похоронах отца.

Бабушка встала из своего старенького кресла, внимательно оглядела меня и сказала:

– Заматерел, совсем мужиком стал. И похож не на отца, а на прадеда.

Я смущенно засмеялся, как будто до сих пор побаивался бабушкиных слов. Она снова села – ей было уже тяжело стоять. Мы развернули подарки, и мама отправилась на кухню готовить. Бабушка запротестовала:

– Валюша, не суетись, у меня найдется что покушать.

Посмотри в холодильнике, мне Соня вчера наготовила.

– Роза Исааковна, то, что ваша Соня приготовила, вы съедите потом. А сейчас я хочу порадовать вас и Мишу нашими городскими гостинцами.

– Бабушка, а кто это Соня, она вам помогает?

– Соседка. Да ты ее, Миша, должно быть, помнишь, ее дом через речку.

И она взглянула на меня, пряча улыбку. Я сначала не сообразил, о ком речь, но потом неуверенно спросил:

– А что, она переехала из Киева?

– Да, ее газета закрылась, а в другие кто ее, старую, возьмет. Вот она теперь и преподает в нашей школе литературу.

Я лихорадочно соображал, сколько может быть лет Соне Тимофеевне (так кажется, ее зовут): пятьдесят, пятьдесят пять? Бабушка продолжала:

– Она мне и продукты покупает, и готовит, и в баньку помогает сходить. Что бы я без нее делала? Сегодня уже не зайдет, но завтра с утра обязательно: выходной. Ты, Валя, не обессудь, но я хату ей завещала. Ее хата уже совсем порушилась без ухода. Сколько лет простояла без хозяина. Врачи говорят, что мне недолго осталось мучиться. И за могилкой она сможет ухаживать. Ведь ты далеко и некогда тебе. Я уж не говорю про Мишу. Что это я все о плохом и о плохом. Расскажи, Миша, как у тебя дела в Москве?

Я начал рассказывать о своей жизни в Москве; старался не врать, но и умалчивал о многом. Не поняли бы меня мои старушки, да и зачем им нервничать. Мама, конечно, подозревала, что на одной зарплате не только большие, но и малые суммы не сэкономишь. Предпочитала не думать на эту тему, не волноваться зря. Но все же спросила:

– Ты случайно не за рубеж собрался, раз приехал повидаться с нами?

Роза Исааковна встрепенулась:

– Ну и что, хоть бы и за рубеж, пусть ищет свою судьбу там, где ему лучше. Да, Миша, ты ведь можешь уехать в Израиль или в Германию; говорят, что достаточно, если бабушка еврейка. Я тебе могу все наши документы дать, чтобы у тебя не было проблем при отъезде. Все, все я сохранила. Я тебе их завтра отдам. Вы ведь не собираетесь сегодня уезжать?

– Мама уедет в воскресенье, ей нужно на работу, а я останусь еще на пару деньков, у меня отпуск, попытаюсь ловить рыбу.

Бабушка рассмеялась:

– Какая у нас в Гнилопяти рыба? Ее давно потравили стоками со свинофермы. Когда ты школьником приезжал летом, уже рыбы не было. Ты, наверное, забыл.

Мы еще посидели немного, поужинали и разошлись отдыхать.

Утром к бабушке пришла Соня Тимофеевна. Она не узнала меня: трудно было узнать во мне того робкого парнишку. Ехидная бабушка представила меня:

– Помнишь, Сонечка, моего внука Мишу, который приезжал как-то летом? Вы с ним, кажется, тогда познакомились?..

Как ни странно, я не испытывал чувства стыда; посмотрел с улыбкой на Соню Тимофеевну и протянул руку поздороваться. Она немного засмущалась, наверное, вспомнила меня и наше «знакомство», но твердо подала свою руку.

– Здравствуйте, Миша. Вас совсем не узнать теперь.

Я глядел на нее и пытался представить ту прекрасную, пышущую здоровьем и женской силой молодую женщину. Сейчас передо мной стояла поблекшая, похудевшая женщина. Нет, не старуха, но измученная повседневными заботами женщина средних лет, без малейших признаков привлекательности, сексуальности.

– Да, Соня Тимофеевна, годы-то идут. Но про вас этого не скажешь, вы не изменились.

Привычка немного льстить женщинам стала моей второй натурой. Возможно, лесть показалась Соне чрезмерной, она поморщилась.

– Что вы, Миша, я уже совсем старая, дети в классе меня за глаза бабой Соней зовут.

Мама смотрела внимательно на нас, чувствуя сердцем что-то неладное, но не вмешивалась.

Впрочем, разговор быстро утих. Бабушка сказала Соне, что сегодня ничего не нужно делать: Валюша приберет все и приготовит обед. Соня собралась уходить и пригласила нас с мамой к себе в гости, на блины. Мама сказала, что вряд ли успеет зайти, так как хочет сегодня прибрать все у бабушки капитально, а в воскресенье утром уедет на автобусе к себе в Житомир. Ну а я, смеясь, сказал, что блины люблю и зайду в обед в воскресенье, если это устраивает Соню. И будет хорошо, если она потом покажет мне, как и что изменилось за эти годы в Троянове. На том и договорились.

После завтрака бабушка вытащила из сундука потрепанную офицерскую сумку с документами, разложила бумаги и фотографии на столе и начала показывать мне. На фотографиях прошли передо мной бабушкины родители, молодой дедушка в офицерской форме с каким-то сержантом и с бабушкой, неизвестные мне родственники со стороны отца. Бабушка перебирала карточки, сортируя на три кучки и приговаривая:

– Это тебе может понадобиться. А это тебе не интересно. Это я оставлю тебе после моей смерти.

Отдельно она остановилась на групповом снимке, на котором были изображены двое молодых мужчин в одинаковых черных пиджаках, жилетках и шляпах, а также девушка в белом платье.

– Это я с братьями: Абрашей и Шмуликом. Мы здесь совсем молодые. Оба брата уехали каким-то образом в 1956 году в Польшу, а потом в Израиль. Больше я о них ничего не знаю. Если действительно уедешь за границу, попробуй поискать их детей. Самих, конечно, нет в живых. Здесь на обороте их имена. Они Коины.

Бабушка перебирала фотографии и приговаривала:

– Этот погиб на Первой мировой войне; этих тетушек убили в гражданскую; этого дядю украинские полицаи сожгли в сарае вместе со всей семьей; эта молодая девушка уехала в Среднюю Азию, вышла там замуж, и от нее никаких вестей нет. Наверное, тоже умерла.

Она вела свой «мартиролог» без волнения, без слез. Все давно пережито, все перегорело. Но для меня это было слишком тяжело.

Потом пришел черед документов. Тут были свидетельства о браке прадедушки с прабабушкой, дедушки с бабушкой, копия свидетельства о рождении бабушки, свидетельство о смерти дедушки и еще какие-то бумаги, потертые и даже кое-где надорванные на сгибах.

Бабушка аккуратно сложила отобранные документы и фотографии, обернула их чистой тряпочкой, перевязала и подала мне.

– Храни их, Миша, это доказательства того, что ты еврей.

Честно говоря, меня никогда не интересовало мое происхождение, отец у меня русский, мать украинка: о каком еврействе может идти речь? Я в тот момент еще не собирался уезжать в Израиль, но бабушку обижать не хотел и бережно принял сверток. Остальное бабушка убрала снова в офицерскую сумку и положила в сундук.

День прошел незаметно. Бабушка отдыхала; мама пыталась навести порядок в этом большом и запустелом доме; я сидел на веранде, смотрел через огород на речку, запруду, мост вдали, рощицу за речкой и виднеющийся краешек крыши Сониного дома. И пытался вспомнить свои каникулы, купание в запруде и вечера с Соней. В одну картинку это все не складывалось. В памяти остались только какие-то отдельные обрывки той жизни.

На следующий день я проводил маму на автобус. Хотел отправить ее на такси, но в Троянове такси не было, не было и телефона у бабушки, чтобы вызвать такси из Житомира. Да и мама наотрез отказалась «тратить такие деньги».