Текст книги "Елена Феррари"

Исследователи биографии Эдуарда Багрицкого не раз подчеркивали, что, несмотря на постоянное обращение к теме «шатания по окопам», «вмерзания в кронштадтский лед» и прочих естественных для войны тягот и лишений военной службы, больной астмой и туберкулезом поэт-агитатор сам никогда ничего подобного не испытывал, редко выходя в мир из теплушки, в которой размещался агитационный отдел отряда, а затем и регулярной части, в которую его в очередной раз переформировали уже в июле 1919 года. Похожая ситуация могла сложиться и со страдающей туберкулезом Ольгой Федоровной Ревзиной-Голубовской. У нас как нет ни единого документального доказательства участия Ольги в боях Гражданской войны – именно в боях, в качестве рядового бойца, державшего в руках винтовку и ходившего в атаку или сдерживавшего кавалерийские лавы деникинцев, так нет и никаких документов, опровергающих это. Опираясь на скудные имеющиеся данные, мы можем говорить только о том, что какое-то время в период службы в отряде имени М. А. Бакунина Ольга Федоровна служила сестрой милосердия, а далее полностью посвятила себя и свои проклевывавшиеся навыки и таланты делу агитации и пропаганды.

В июне отряд имени ВЦИК отвели в тыл, и началось его очередное переформирование – в регулярную часть Красной армии. Что в это время происходило с нашими героями, до конца неясно. Владимир Воля вроде бы стал командиром 1-й бригады 3-й Украинской дивизии 13-й армии. Во всяком случае, 3-я Украинская дивизия третьего формирования была создана в июле, как раз когда прекратил свое существование отряд ВЦИК. Далее в канонической версии событий указывается, что «с июля по сентябрь он (В. Ф. Воля. – А. К.) – начальник и военный комиссар штаба кавалерийской дивизии 14-й армии, выполнял отдельные поручения в тылу врангелевских войск»[76]76
  Лота В. И. Указ. соч. С. 43.


[Закрыть]. Это снова вызывает некоторые вопросы.

Дело в том, что в июле 1919 года войска генерала Петра Николаевича Врангеля взяли Царицын (ныне Волгоград), а 14-я армия красных вела тяжелые оборонительные и контрпартизанские бои (против войск батьки Махно) в районе Донбасса и Екатеринослава. Кавалерийская дивизия в составе этой армии нам известна одна: 8-я дивизия червонного казачества, но, к сожалению, ни среди ее командиров, ни среди начальников штаба и военных комиссаров Владимир Воля никогда не числился[77]77
  Червоное казачество: 1918–1923: Сборник материалов по истории червоного казачества / Вступ. ст. Г. И. Петровского. Харьков, 1923.


[Закрыть]. В любом случае не вполне понятно, каким образом начальник штаба кавалерийской дивизии мог бы оставить ее в разгар боев, для того чтобы выполнять «отдельные поручения в тылу врангелевских войск на Черном море, где им была захвачена неприятельская шхуна с грузом и пленными»[78]78
  Алексеев М. А., Колпакиди А. И., Кочик В. Я. Энциклопедия военной разведки: 1918–1945 гг. С. 200–201.


[Закрыть].

На самом деле кое-что из этого действительно было: и шхуна, и груз, но только не тогда и не там. Никто не отправлял из-под Екатеринослава (!) штабного работника Владимира Волю, который ранее ничем похожим не занимался, захватывать какую-то загадочную шхуну. Что же касается дополнительных изысканий по поводу «ценного груза» и теперь уже «пленных красных командиров»[79]79
  Лота В. И. Указ. соч. С. 44.


[Закрыть], то эта фантазия переводит историю наших героев в разряд славных красноармейских сказок в стиле раннего Багрицкого.

В документах Воли есть отметка о первой его заброске в тыл противника, но состоялась она годом (!) позже: «В 1920 году был командирован за границу в тыл к меньшевикам (Грузия) и Врангелю (Крым)»[80]80
  ГА РФ. Ф. 5221. Оп. 60 а. Д. 61. Л. 5 об.


[Закрыть]. Разница вроде бы небольшая, но она сдвигает начало работы и брата, и сестры Ревзиных на военную разведку на совершенно другой исторический период, в иные условия Гражданской войны. Кстати, а что с ней, с Люсей Голубовской?

Все по той же версии Владимира Лоты, Ольга Голубева зимой 1918/19 года «разорвала отношения с анархистами, добровольно вступила в ряды 1-й Украинской советской дивизии. В составе этой дивизии она принимала активное участие в боях против белогвардейцев и интервентов, была санитаркой, стрелком и даже стала командиром стрелкового отделения. В 1920 году прошла курс Всеобуча (так в источнике. – А. К.) в Екатеринославе»[81]81
  Лота В. И. Указ. соч. С. 33–34.


[Закрыть].

Как ни странно, сама она ни о каких боях в этот период не вспоминает: «В 1919 году возвратилась на Украину, работала секретарем Агиткурсов и инструктором полит-просвета при Политуправлении XII армии. В Днепропетровске прошла курс Всевобуч и работала там же отделенным командиром»[82]82
  ЦА МО. Ф. 23. Оп. 2766. Д. 5. Л. 9.


[Закрыть]. Ну и конечно, командир стрелкового отделения в линейных частях – пехотинец в окопе, отвечающий не только за себя, но еще и за нескольких солдат своего отделения, командующий ими в бою, – совершенно не то же самое, что командир отделения Всевобуча (так правильно – Всеобщее воинское обучение) – организации, занимающейся воинской подготовкой призывников, из которой потом вырос ДОСААФ, хорошо знакомый многим гражданам СССР. Кроме того, училась и работала во Всевобуче Люся Голубовская не в 1920-м, а в 1919 году и, судя по всему, тоже очень недолго.

Думать так заставляют служебные перемещения мужа Ольги – Георгия Григорьевича Голубовского. Тот после завершения эпопеи с отрядом ВЦИК был назначен военным комиссаром созданной на его основе бригады в составе 2-й Украинской дивизии, а затем, с 16 июня 1919 года, – 46-й стрелковой дивизии[83]83
  ГА РФ. Ф. 10035. Оп. 2. Д. 49860. Л. 6 об.


[Закрыть], которая летом была сформирована в тылу красных войск, а с июля действительно вела тяжелые бои с деникинцами и номер которой нашей героине потом наверняка хотелось навсегда забыть. Участвовать в боях семье Ревзиных – Голубовских (учитывая полнейшую путаницу с местом службы Владимира Воли, резонно предположить, что они, как обычно, находились рядом друг с другом) либо не довелось совсем, либо крайне мало. Потому что уже в сентябре Георгий Голубовский и Владимир Воля одновременно (!) были направлены на учебу в Москву – в военную академию.

С оперативно-тактической точки зрения Гражданская война в России к лету 1919 года приобрела формы современной войны между двумя государствами. На смену очаговым боестолкновениям и фронтам в смысле крупных войсковых объединений с расплывчатыми границами театров военных действий, с борьбой за железные дороги и водные пути пришли развернутые линии фронтов в современном понимании – с четко определенными границами действий армий, дивизий, бригад. В армии начали формироваться артиллерийские и кавалерийские части и соединения, хотя раньше предполагалось, что для борьбы с «мировой буржуазией» достаточно будет и отрядов революционных рабочих – Красной гвардии. Вернулось отвергнутое в пылу революционных исканий понимание необходимости воинской дисциплины, неукоснительного исполнения приказов, следования законам войны. Ничего нового в этом не было. Вот только объяснить эти старые – и не то что забытые, а с корнем выдернутые из Красной армии вещи было некому – царских военспецов частью выгнали, частью уничтожили физически еще в 1917-м. Новым было взяться неоткуда. Для решения этой проблемы Реввоенсовет решил пойти сразу обоими путями. Начиная с осени 1919 года в действующую Красную армию активно набирались бывшие царские офицеры, в том числе офицеры Генштаба, под руководством которых пролетарские командиры должны были научиться искусству войны. В Москве же решили ускоренными темпами учить тому же, но в теории.

Главное военно-учебное заведение страны, занимавшееся обучением будущего руководящего состава армии, – Императорская Николаевская военная академия, – до революции находилось в Петрограде. После известных событий Николаевская академия почти полностью перешла на сторону контрреволюции и в чрезвычайно усеченном виде продолжала функционировать в тылу белых. В октябре 1918 года Реввоенсовет Республики приказал открыть свою академию (Академию Генерального штаба Красной армии), но уже в Москве. Она была «…должна давать не только высшее военное и исчерпывающее специальное, но и по возможности широкое общее образование, дабы лица, окончившие ее, могли занять штабные и командные должности и являлись людьми, способными откликнуться на все вопросы политической, общественной и международной жизни… Кроме военных в Академии должны изучаться и общеобразовательные, специальные и философские науки…».

Если точнее, то в новой военной академии планировалось изучение стратегии и философии войны, тактики всех родов войск, военной психологии, истории военного искусства, истории Великой (Первой мировой) войны 1914–1918 годов, военной географии, администрации и еще тринадцати предметов, включая вопросы мирового хозяйства и один, но обязательный иностранный язык (вероятного противника): немецкий, японский, английский или французский. Разумеется, теория должна была сопровождаться насыщенным курсом практических занятий, а общий курс обучения был рассчитан на три года. При этом в наборе осени 1919 года числилось 24 слушателя с высшим образованием, а с низшим и средним – 80, и, разумеется, планы оказались бесконечно далеки от реальности.

Слушатели, только что приехавшие в столицу с фронтов, практически полностью игнорировали свои обязанности, прежде всего по теоретическому изучению дисциплин, и если приходили на занятия, то в основном на практические. «Ни в одном военном учреждении я не видел такой слабой дисциплинированности, как в академии», – отмечал ее комиссар в декабре 1919-го[84]84
  Цит. по: Ганин А. В. Чапай в академии // Родина. 2008. № 4. С. 93–95.


[Закрыть] – именно в то время, когда там должны были учиться наши герои.

То, что в Академию Генерального штаба был направлен не только Владимир Воля, но и его зять Георгий Голубовский, является еще одним свидетельством того, что после возвращения из Одессы семья не распалась, она продолжала свою одиссею по фронтам Гражданской войны, и, похоже, в расширенном составе. В Москву Ревзины – Голубовские ехали долго, и в воспоминаниях – весьма своеобразных, ибо записаны они были позже на допросе в Московской чрезвычайной комиссии (МЧК), ни Жорж, ни Люся Владимира Волю не упоминают ни разу. Но они вообще старались не акцентировать внимание следователя на родственниках и сложных связях, опутавших эти семьи. Однако известно, что в столицу Голубовские добирались через Брянск, и на одной из станций, не доезжая до этого города, к ним в вагон подсели еще два человека. Ольга потом будет рассказывать, что это произошло без нее, пока она выбегала на станцию за кипятком для чайника, но это не так уж важно. Важно другое: как минимум одного из этих людей она знала раньше, по работе на екатеринославском заводе, а ее муж знал обоих[85]85
  ГА РФ. Ф. 10035. Оп. 2. Д. 49860. Л. 18.


[Закрыть]. Он же – Георгий Голубовский познакомил новых попутчиков с еще одной женщиной – сестрой милосердия, добиравшейся в столицу с фронта (служила с ними?). Звали ее Александра Григорьевна Ратникова, и Георгию Григорьевичу она приходилась родной старшей сестрой, а в дальнейших событиях ей предстояло сыграть особенную роль.

Глава пятая
Дух разрушающий

 
И еще не весь развернут свиток,
И не замкнут список палачей:
Бред разведок, ужас чрезвычаек —
Ни Москва, ни Астрахань, ни Яик
Не видали времени горчей.
 

Максимилиан Волошин «Северовосток». 1920 год[6]

Вечером в четверг, 25 сентября 1919 года в бывшем доме графа Уварова в Леонтьевском переулке, занятом теперь Московским комитетом РКП(б), началось рабочее заседание по вопросам деятельности городских партийных школ. Собрались около 100–120 человек – в основном члены партийного актива Москвы и несколько представителей высшей власти. Ходили слухи, что должен приехать Ленин, но самыми высокопоставленными среди присутствующих оказались член ЦК партии большевиков Николай Иванович Бухарин, старые большевики Евгений Алексеевич Преображенский и Михаил Иванович Покровский. Вел собрание почему-то заместитель председателя Совнаркома Белоруссии Александр Федорович Мясников, а помогал ему секретарь Московского горкома Владимир Михайлович Загорский (Вольф Михелевич Лубоцкий). Когда прозвучали основные доклады и собрание уже подходило к концу, самые нетерпеливые участники начали продвигаться в сторону выхода. В этот момент в задней части зала заседания, за спинами собравшихся, раздался звон разбитых стекол и неприятное шипение – с таким характерным звуком в начале XX века срабатывали химические взрыватели на бомбах. Народ бросился от задней стены к окнам и дверям. Немедленно образовалась давка. Загорский, по воспоминаниям очевидцев, крикнул: «Спокойнее, ничего особенного нет, мы сейчас выясним, в чем дело!» – и бросился туда, откуда раздавалось шипение. Как ни странно, люди действительно успокоились и за несколько секунд, пока Загорский говорил и продвигался к бомбе, часть даже успела покинуть помещение. После этого тяжелый, полуторапудовый фанерный ящик из-под фонаря, начиненный динамитом и нитроглицерином, взорвался в руках у секретаря Московского горкома.

Взрыв был колоссальной силы. Задняя часть дома, ближе к которой упала бомба, обрушилась в сад вместе с крышей, на полу зияла воронка около трех метров в диаметре. Погибли 12 человек – в основном партийные работники среднего и низшего ранга, в том числе, разумеется, и Загорский. Еще 55 человек были ранены и контужены, включая Николая Бухарина, получившего ранение правой руки, и чекиста Арвида Пельше, который прожил потом еще более полувека и в итоге стал главой ЦК компартии в Советской Латвии и старейшим членом брежневского политбюро.

Утром следующего дня в Москве объявили военное положение. Гражданская война шла к своему пику, и ВЧК под руководством уже тогда знаменитого, великого и ужасного Железного Феликса приступила к розыску белых диверсантов. Другие версии взрыва всерьез даже не рассматривались. Не просто склонные к террористическим методам, а видящие в них действенное средство достижения политических целей анархисты и эсеры были разгромлены в Москве еще год назад. Самых активных боевиков либо уничтожили, либо заставили бежать. Многие после событий весны – лета 1918 года поняли, кто сильнее, и пошли на сотрудничество с большевиками (им это еще аукнется в 1930-е), кто-то просто надеялся, что ленинцы сами перерастут фазу красного террора и диктатуры, а затем вернутся к когда-то общим радужным идеалам безвластия и подлинной свободы (и этим аукнется тоже). Наконец, значительная часть анархистов в это время находилась на фронтах, в первую очередь на юге, у «батьки» Махно. Но кое-кто оказался в Москве. Как потом выяснилось, совершенно неожиданно для чекистов.

По мере того как крепла и становилась более большевистской Красная армия, анархисты, бежавшие вначале от гонений, волной прокатившихся по крупным промышленным центрам, почувствовали, что даже на фронте дни махновских и других анархистских соединений, частей и отрядов сочтены, а уж в грядущий процесс коммунистического государственного строительства они не впишутся точно. Большевики умело использовали «батьку» Махно и его «орлов» в борьбе против Деникина и Врангеля и каждый раз, когда накал сражений ослабевал, усиливался нажим на самого крестьянского вожака. Понимая, что Махно не устоять против Троцкого, часть сподвижников «батьки» снова двинулась в путь. Одни ушли в Сибирь, чтобы сражаться против «сибирского диктатора» – Александра Васильевича Колчака. Другие прорывались в тыл войск Деникина, надеясь на военный успех и поддержку крестьян там, и, наконец, одна, глубоко законспирированная, группа направилась в Москву – для мести большевикам. В ее состав входили Казимир Ковалевич, слывший лидером анархо-синдикалистов среди железнодорожных рабочих – пролетарской элиты тех времен, Петр Соболев и Михаил Гречанников, служившие до этого в контрразведке Махно, бывший эсеровский боевик Донат Черепанов – «хулиган», по определению своего одноклассника поэта Владислава Ходасевича, и многие другие решительно настроенные личности, которые видели последний шанс на победу в организации серии шокирующих терактов в сердце большевистской России – Москве.

За короткий срок в столице была создана слаженная подпольная организация, сумевшая остаться абсолютно незамеченной для чекистов и у них под носом организовавшая производство бомб для диверсий и типографию для печати пропагандистских листовок тиражом до 15 тысяч экземпляров каждая. Деньги на все нужды добывались проверенным способом: организацией «эксов», то есть налетов, грабежами касс в Москве и даже на оружейном заводе в Туле. Готовились «взорвать» режим, но взрыв в Леонтьевском переулке стал первой и последней акцией этой группы.

Тайну авторства диверсии долго сохранить было невозможно. Организаторы теракта неизбежно должны были заявить о том, что взрыв в Леонтьевском – это их рук дело, но сначала необходимо было подготовить пути отступления. Однако, как часто бывает в подобного рода делах, мощную и хорошо законспирированную организацию погубило нелепое совпадение. Пока чекисты просеивали население Москвы в поисках диверсантов Деникина, 29 октября в их руки совершенно случайно попалась (в поезде и далеко от столицы: как раз в районе Брянска) восемнадцатилетняя анархистка Софья Каплун с письмом, указывавшим на истинных организаторов взрыва. Следствие немедленно развернулось в нужную сторону и скоро получило доказательства. В материалах, изъятых при первых обысках и отпечатанных в той самой типографии, недвусмысленно объяснялись мотивы диверсии:

«…Вечером 25 сентября на собрании большевиков в Московском комитете обсуждался вопрос о мерах борьбы с бунтующим народом. Властители большевиков все в один голос высказались на заседании о принятии самых крайних мер для борьбы с восстающими рабочими, крестьянами, красноармейцами, анархистами и левыми эсерами, вплоть до введения в Москве чрезвычайного положения с массовыми расстрелами…

Наша задача – стереть с лица земли строй комиссародержавия и чрезвычайной охраны и установить Всероссийскую вольную федерацию союзов трудящихся и угнетенных масс… Близится третья социальная революция…

17 июня с. г. Чрезвычайный военно-революционный трибунал расстрелял в Харькове семь повстанцев: Михалева-Павленкова, Бурбыгу, Олейника, Коробко, Костина, Полунина, Добролюбова и затем Озерова. 25 сентября с. г. революционные повстанцы отомстили за их смерть Московскому комитету большевиков. Смерть за смерть! Первый акт совершен, за ним последуют сотни других актов, если палачи революции своевременно сами не разбегутся»[86]86
  Цит. по: Красная книга ВЧК: В 2 т. / Ред. А. М. Велидов. М., 1989. Т. 1. С. 390–400.


[Закрыть].

Теперь оставалось только найти непосредственных исполнителей взрыва, тех, кто за ними стоял, и по возможности ликвидировать всю организацию, включая ее ячейки и отделения в других городах. Московская ЧК развернула настолько бурную деятельность, что сегодня можно только поражаться тому, как эффективно работали чекисты и какая точная была составлена база данных потенциальных преступников в эпоху, далекую не только от компьютеров, но даже от стопроцентной грамотности оперативников и следователей. Арест первых двух анархистов привел к целой цепочке следующих провалов. Вскоре на подмосковной даче в Краскове были обнаружены типография и химическая лаборатория, которые при штурме были взорваны обороняющимися. Непосредственные исполнители теракта в Леонтьевском Ковалевич и Соболев погибли в перестрелке. Но на разных московских адресах взяли живыми других лидеров боевиков: Александра Барановского, Михаила Гречанникова, Леонтия Хлебныйского и многих других. У арестованных в больших количествах изымались деньги, оружие, боеприпасы, липовые документы. Причем нередко сами бланки были настоящими, подлинными, и только внесенная в них информация оказывалась легендой прикрытия.

Арестованный МЧК боевик Леонтий Васильевич Хлебныйский (настоящее имя Иван Лукьянович Приходько, подпольная кличка «Дядя Ваня») явился в Москву с фронта, из 46-й стрелковой дивизии, где успел всего две недели послужить помощником начальника штаба. Этого времени ему хватило на главное: легализоваться и разжиться необходимыми для пребывания в столице документами. Его «случайным» попутчиком стал еще один боевик – Александр Петрович Домбровский («Сашка»), в 46-й дивизии не служивший, но получивший бланки соответствующих документов от третьего попутчика – Казимира Ковалевича, ставшего одним из главных организаторов и исполнителей террористического акта. Стоит ли говорить, что все они ехали в Москву вместе с другим помощником начальника штаба все той же 46-й дивизии – Георгием Голубовским, его сестрой Александрой и женой Люсей. По пути Жорж предложил своим старым друзьям место, где можно остановиться в Москве, – квартиру родственников в доме номер 5 по Троицкому переулку. Там, на постое у супругов Ратниковых, 3 ноября чекисты и взяли Домбровского и Хлебныйского – обоих с документами военнослужащих 46-й дивизии. Арестовали их вместе с хозяевами, и источник, из которого террористы получали документы прикрытия, обнаружился очень скоро.

Из показаний Александра Домбровского, данных им на следствии в МЧК в период с 6 по 27 ноября 1919 года:

«Признаюсь, что я скрыл, что бланки я получил от Г. Голубовского, потому что не хотел его впутать в грязную историю. Точное количество бланков, полученных мною от Г. Голубовского, я не помню, но кажется, что было их около десяти, все эти бланки были с печатью 46-й дивизии. Кроме этого, он назвал фамилии, нужные для подписи, также дал мандат, заполненный уже для образца. Голубовский мне бланки, собственно говоря, не продал, но одолжил у меня около пяти тысяч рублей. Часть бланков я получал от Г. Голубовского в дороге, когда с ним ехал в вагоне, а часть получил здесь, в Москве. Я Голубовскому не говорил, для какой цели я беру эти бланки, хотя он и спрашивал меня, для чего я беру столько…

Пять бланков военно-политического комиссара 46-й стрелковой дивизии с печатями я похитил у Голубовского на квартире…

Прошу внести поправку. Что касается моих предыдущих показаний, будучи очень взволнованным, я перепутал некоторые подробности в своих показаниях. Я раньше говорил о том, что ходил куда-то на собрание подпольных анархистов, но теперь я вижу, что я перепутал, никуда на собрание каких бы то ни было анархистов я не ходил (ни подпольных, ни легальных). Отрицаю также и то, что я одолжил Г. Голубовскому деньги; последний у меня никогда денег не просил, а также я ему не давал.

Голубовский дал мне около десятка бланков, так как я собирался ехать на Украину. Кроме того, я без его ведома взял у него штук пять бланков. Я часть их передал Хлебныйскому, часть их была возвращена в напечатанном виде. Квартиру в Троицком переулке нам указал Голубовский, и мы прямо проехали с вокзала туда. На других квартирах я не жил. Заходил я в гости к Голубовскому и в гостиницу “Луна” к Воле»[87]87
  Красная книга ВЧК: В 2 т. / Ред. А. М. Велидов. М., 1989. Т. 1. С. 390–400.


[Закрыть].

Нетрудно догадаться, что упоминаемые в протоколах Владимир Воля и, особенно, Георгий Голубовский встретились с чекистами, как только их фамилии были произнесены впервые – задолго до того, как были подписаны протоколы допросов их бывших товарищей по оружию.

«Секретно.

Оперативный отдел М.Ч.К.

В Оперативную часть М.Ч.К.

Прошу выписать ордер на обыск и арест гр. ГОЛУБОВСКОГО, курсанта Военной Академии и [его] жены Люси Ревзин, проживающей Арбат, Малый Афанасьевский пер., дом 14, кв. 2.

Обвиняемого: контр-революция.

Основание: III отдел.

Примечание: Арест обязательный. Если нет на Арбате, то поехать в Академию.

1919 г. ноября 5 дня»[88]88
  ГА РФ. Ф. 10035. Оп. 2. Д. 49860. Л. 3.


[Закрыть].

Трогательная приписка-памятка об обязательном аресте свидетельствует о способах работы оперативников ЧК тех времен. Тогда еще имели место случаи, когда можно было допросить на месте и отпустить, или взять подписку о невыезде, или «арестовать по усмотрению комиссара». Но в МЧК волновались и дополнительно наставляли опергруппу напрасно. В соответствии с полученным ордером чекисты Кравченко и Федосеев арестовали Жоржа и Люсю, а также провели «обыск, ревизию, выемку документов и книг» подозреваемых.

Результаты осмотра квартиры оказались предсказуемыми:

«Изъяты: 1 карабин и около 80 патронов к нему. Один кольт № 67025, 2 обоймы и 15 патронов. 1 браунинг, 2 обоймы и 6 патронов. Полевой бинокль, 1 штык. 2 чистых паспортных книжки, 4 чистых бланка с печатями…» и множество чистых, готовых к заполнению бланков с угловыми штампами 46-й дивизии[89]89
  ГА РФ. Ф. 10035. Оп. 2. Д. 49860. Л. 4–5.


[Закрыть].

Начались допросы Георгия Григорьевича, Люси и Владимира (его взяли тоже). Молодые люди вряд ли казались чекистам опытными конспираторами или грамотными, пламенными пропагандистами, но, сидя в московской Бутырской тюрьме, вывозимые на допросы, они держались довольно уверенно: чувствовалась дореволюционная закалка. Напомним: на момент ареста неформальному лидеру этой большой семьи, начальнику штаба дивизии, бывшему командиру партизанского отряда и военкому Владимиру Воле был 21 год от роду. Его сестре Люсе – 20; ее мужу Жоржу, Георгию Григорьевичу Голубовскому – 26. По тем временам – взрослые люди (чекист Яков Блюмкин застрелил германского посла Мирбаха в 18 лет от роду и чуть не изменил ход мировой истории).

Несмотря на то что откровения арестованных не заставили себя ждать, извлечь из их показаний что-то интересное оказалось непросто. В первом же протоколе допроса Георгия Голубовского (неизвестно, сколько продолжался этот допрос и как это выглядело) зафиксировано его робкое признание вины, но отнюдь не в сотрудничестве с террористами, а… в легкомыслии: «…может быть, моя вина в том, что я имел такое большое количество бланков с печатями». Объяснение в том, зачем ему понадобилось такое количество бланков во время учебы в академии, не поражало оригинальностью, но и не позволяло, как говорят юристы, усмотреть преступный замысел: «Взял на случай, если понадобятся в командировке».

Ольга Голубовская, судя по фото, сделанному в день ареста, выглядела вполне бодро и уверенно. На лице ее, кажется, заметна даже легкая полуулыбка, а огромные озорные глаза смотрят в объектив совершенно спокойно. Она в шинели, без головного убора, но в накрученном на шее то ли платке, то ли башлыке (5 ноября 1919 года в Москве стояли холода, было около восьми градусов мороза). На первом допросе она отрицала всё: «О том, что у моего мужа были бланки с печатями 46-й дивизии, я узнала лишь при обыске у нас. До этого я их никогда не видела, и муж мой мне ничего о них не говорил. Так же не знаю, давал ли гражданин Домбровский мужу моему деньги»[90]90
  ГА РФ. Ф. 10035. Оп. 2. Д. 49860. Л. 7, 18.


[Закрыть].

«Раскалывала» Голубовскую тоже женщина. Сегодня ее вряд ли можно было бы назвать опытным следователем (да и сама Чрезвычайная комиссии существовала всего 11 месяцев), но совершенно точно ей нельзя было отказать в уме, логике, образовании и преданности делу революции. К тому же она не понаслышке знала психологию противников большевиков и понимала, как с ними надо работать.

НАША СПРАВКА

Наталья Алексеевна Рославец-Устинова (1888–1957) – дочь профессора Московского университета, доктора медицины, гласного Московской городской думы и известного коллекционера, члена совета Третьяковской галереи Алексея Петровича Лангового. Русская. Окончила Высшие женские курсы в Москве в 1912 году. Примкнула к эсерам. Среди них встретила своего будущего мужа – композитора и выдающегося музыкального теоретика Николая Андреевича Рославца. В 1918 году порвала с эсерами и вступила в РКП(б). С ноября того же года – следователь ВЧК, затем заместитель начальника, начальник Отдела МЧК по борьбе с преступлениями по должности. В 1919–1920 годах – член Коллегии МЧК и начальник Отдела по борьбе с контрреволюцией. С мая 1920-го – начальник секретной части Особого отдела ВЧК. Позже – начальник Секретного отдела, заместитель начальника Административно-организационного управления ВУЧК, начальник Организационного отдела Административно-организационного управления ОГПУ. С мая 1924 года работала в НКИД СССР. С 1926-го – секретарь полпредства СССР в Греции. С 1930 года не занимала ответственных постов, работала на второстепенных должностях в Грузии, в том числе в Тбилиси, где служил ее второй муж – разведчик и дипломат Алексей Михайлович Устинов (расстрелян в 1937 году). В 1948–1949 годах находилась в заключении, до 1954-го – в ссылке. Последняя должность – бухгалтер психоневрологического диспансера в Москве. С 1955 года на пенсии.

О том, как глубоко «копали» чекисты под руководством Натальи Рославец и как широко «забрасывали они сеть», изучая окружение реальных и потенциальных боевиков-анархистов и их предполагаемых пособников, свидетельствует еще один любопытный документ.

В МЧК был допрошен секретарь недавно образованного Польского бюро пропаганды и агитации при Российской коммунистической партии Стефан Иоахимович Братман-Бродовский. Как вышли на его след, неизвестно, но на допросе он сообщил, что «в сентябре или октябре 1919 года к нему явился некто в военной форме и, назвав себя Голубовским, или правильно по-польски Голембиовским», кратко рассказал свою биографию, начиная с рождения в Варшаве и побега из Кексгольмского полка. Георгий Григорьевич, а это был, конечно, он, поведал Бродовскому, что в Академии Генерального штаба, куда он прислан на обучение с фронта, «чувствует себя нехорошо», учиться ему трудно (обучение еще даже не началось!) и он просит отправить его… в Польшу на подпольную работу.

У Бродовского во время допроса не уточнили, спрашивал ли он у неожиданного посетителя документы, но если спрашивал, тот наверняка предъявил ему бумаги с печатями все той же 46-й дивизии, которых у него было в избытке. Бродовский – администратор с высшим образованием, подпольщик, член РСДРП с 1903 года, прекрасно понимал, что в Москве 1919-го документы можно получить любые, а потому его больше интересовала личная рекомендация кого-нибудь из авторитетных большевиков. Все-таки речь шла о более чем серьезных вещах: о заброске на подпольную, то есть разведывательную, работу в панскую Польшу. Обсуждать эту тему с человеком, который зашел с улицы, было бы по крайней мере неосмотрительно без серьезных рекомендаций для последнего. Голубовский-Голембиовский не растерялся и подтвердил: да, такой человек есть: наркомвоенмор Республики товарищ Лев Давидович Троцкий, который знает Георгия лично, после чего они с Бродовским расстались, и больше Голубовский его не навещал[91]91
  ГА РФ. Ф. 10035. Оп. 2. Д. 49860. Л. 32.


[Закрыть].

И все же… Поляки поляками, но Наталье Рославец и без апелляции к Троцкому очень скоро стало понятно, что непосредственно к организации взрыва в Леонтьевском переулке многочисленная и такая энергичная семья Ревзиных – Голубовских – Ратниковых прямого отношения не имеет. Да, боевики жили на квартире Ратниковых, но, похоже, только потому, что Георгий Голубовский знал их раньше и дал возможность найти угол в Москве, что по тем временам было непросто. Само пребывание Хлебныйского и Домбровского у Ратниковых, их тесное общение и даже совместные походы в театр служили для террористов алиби, которое предстояло либо подтвердить, либо опровергнуть, но виноваты ли в этом Голубовские? Скорее всего, нет.