Книга: Язычник - Александр Кузнецов-Тулянин

Эти авторы переносят на страницы своих книг всё что неприятно поразило их когда-то, стремятся запечатлеть в вечности свою душевную рвоту. Понимаю, когда это делает подросток, но для взрослого человека такой максимализм просто непристоен. И в лжи-то их не упрекнешь, всё правда, вот только отфильтрованная, отстойная, и предложено нам поглощать не то, что чистое утекло, а то что в ситечке задержалось. Были и у меня алкаши-соседи, но если бы я хотела создать свою книгу, я бы не о них начала писать - в записных книжках у меня зарисовки о встречах с людьми удивительными, великодушными, мудрыми, неординарными, хоть и не знаменитыми, так называемыми "простыми" - ох, не верю я в "простых" людей. Я прочитала опять чуть больше половины книги - обещанный роман так и не начался, это очень длинная серия очерков о нежизни дебиловатых нелюдей в непростых условиях.

открылась искренняя мерзость истории, открылось, что вся она была наполнена - только этим она и была наполнена - убийствами, трупами и разложением. Царства рухнули, рухнули мечты его отстроить древнее городище, как оно есть, с детинцем, башней, теремом, капищем... Городище, жившее страхом, жадностью, похотью, кровью, вывороченными кишками, отрубленными конечностями. Образы людей, облаченных в одежды благородства, явили собой обыденное проявление гнусности: кровавые дядьки, названные святыми и радетелями отечества - от варягов до Романовых и от Романовых до позднейшего совсем уж отродья... Все, что хранила память, представилось ему вдруг разом выколотыми глазницами, распоротыми животами, выломанными суставами... Один час в пыточной, даже если отмести все остальное, один час, когда педераст Петруша Романов жег родного сына железом, этот час перечеркнул все нужность самой страны, преисполненной ненависти, огромность ее, тулпы ее. И это было оправданием Бессонову, которое он выдернул из собственных терзаний.

вот тот максимализм, о котором я говорила ранее - всё что происходит в мире а не только в одной отдельно взятой стране, вдруг приписывается исключительно родине - злоба на всю эту привычную "нормальную" ненормальность выплёскивается на тех, кто рядом, а те до кого "не долетело" остаются вроде бы чистенькими и непричастными к этому безобразию. Так же условный герой этого антиромана (ведь роман это о любви, а эта книга - наоборот) позднее бьёт в лицо жену:

<она> закатила ему скандал: красное орущее лицо, утяжеленное вздрагивающими брылками... Он потом оправдывал себя: он не в ее лицо отправил кулак, а во всеохватную, расползшуюся на всю их жизнь жадность - к деньжатам, к барахлишку, золотишку, хрусталям... Во всяком случае, он верил в эту ее жадность.

Такая вот борьба справедливого героя со всемирными грехами. Достаётся жене и родине (не могу в этом контексте с большой буквы писать — не до пафоса). С такими справедливцами лучше рядом не стоять. Вот и я отойду-ка подальше. А свои истины о жизни лучше накоплю без участия этого холодного взгляда, наполненного нелюбовью и желанием выпотрошить и вынуть на свет всю неприглядность бытия.

Читающие эту рецензию могут сказать, что я обросшая уютом "подмосквичка" просто не бывала в этих условиях края мира и потому не могу принять своей мелкой душонкой всю ту бездну, что предстаёт глазам человека. хлебнувшего жизни. Да нет же, — я выросла там. Ну не прямо на Курилах, а в Билибино и на Мысе Шмидта, в часовом поясе на пару часов отстающем от Курил и на более северной широте - и всякие там люди бывали, скажу я вам, но той опустошённости и пьяной потерянности в тех масштабах, там не было. Люди жили нормально, доля романтиков, остапов-бендеров, бежавших от закона прохиндеев и авантюристов там намного выше, чем в европейской части страны, но никакого мутного массового и беспробудного пьянства там не водилось. Не выживали там бесполезные пьянчуги.

А вот как "герой романа" поступил с ближним (пустившим всю свою жизнь на пустое накопительство - оказавшееся напрасным после обесценивания денег в постсоветское время).

Бессонов, намеренно подкараулив момент, когда рядом было много посторонних людей, подобрал с дороги огрызок грязной веревки, подошел к этому потемневшему мужичку. - Колюнь, - сказал он, - на, я тебе веревку принес. - Зачем? - Перемогин удивленно поднял брови. - Ты удави свою придурошную и сам удавись, но прежде не забудь мне бутылку за веревку поставить. Перемогин опустил глаза, губы его затряслись. - А на кой вам теперь бздеть на этом свете? - как бы искренне удивляясь, вопросил Бессонов.

Прощай, Кузнецов-Тулянин, ты очень талантливо пишешь, но нам не пути.

Тонкой полоской на карте отмечены Курильские острова, заворачивающие дугу от Камчатки до Японии, отделяя Охотское море от Тихого океана. Издавна были населены почти легендарными айнами, которых вывели под ноль более цивилизованные японцы и русские. Япония не оставляет надежды понастроить на островах военные базы и свободно рыбачить, но пока только втихаря браконьерствует в русской воде. Нет на Курилах никаких удобств, тишины, спокойствия. Тем немногим, кто примагнитился душой к островам, остается лишь спиваться или рыбачить: шхерить, майнить, тралить... Куда там, казалось бы, магнитится: избушонки из подручного материала, хибарка с гордым "Магазин", рядом с которым сельпо в деревенской глуши на материке - супермаркет, из простора - только вечная серая волнистая вода, часто обрушивающаяся тайфуном. Если рыбак, то днями стой по колено в рыбьей крови, слизи, ошметках: настолько тупеешь от ежедневной многотысячной смерти в руках, что даже пырнешь кого из людей - не обратишь внимания. Но не уезжают люди. Не потому что некуда, а потому что - куда? Бессонов, бывший интеллигент-учитель, Витька, Ахметели, Удодов, та же Танька - никто из них не родился на Курилах, но готовы на них умереть. Потому что здесь - живут. Почти всегда грязно, опущенно, противно, пошло... Но как океан каждый день новый, так и они все время другие, правда, с одними и теми же мечтами: стать еще более другими, жить по-другому в другом месте. Мне очень нравятся такие широкие книги, описывающие что-то самобытное. На Курилах автора самобытность такая, что, кажется, она идет от первобытных времен. Кажется, нет более ненужных людей: ни материку, ни природе. Океан проглатывает любую жертву несчастного случая или намеренного преступления, завернутую в одеяло, и мир не содрогается. Миру нет дела до людей: они измеряются народом. Но конкретно эта книга мне не понравилась, поскольку я люблю свет в конце туннеля, мне нравятся сильные, сумевшие оторваться от магнитизма всеобщей никчемности, мне нравится, когда природа не заслоняется матом.

Людей из романа этого как будто знаешь, встречал в жизни. И влюблённую в поэзию бывшую проститутку Таню Сысоеву, и бывшего учителя Семёна Бессонова, приехавшего с большой земли за длинным рублём… Сюда, на Курилы, люди стекались со всей огромной страны. Перемешавшие национальный вопрос в полную бессмыслицу, десятки культур рождали нечто, не регламентируемое традициями. Рождался новый народ, в котором всё препуталось, слилолось и упростилось. Появились немыслимые ритуалы и приметы, связанные с океаном. Хмельной водоворот всех уровнял, всех сроднил и примерил… Ажурно написано о самых страшных вещах – самоубийстве местного алкоголика,который отходил уже, а всё гордо посматривал на окруживший его народ. О том, как жадная до ощущений легкомысленная Томочка, жена капитана, привезла из отпуска гонорею, да и позаражала полострова… Здесь не евангельские рыбаки, здесь люди, чувствующие себя фабрикантами смерти. Ведь большая рыбалка – это тонны гниющей рыбы, тонны пролитой крови… Тяжёлая муторная пьянка, жуть кровавых сцен, мрачный быт, пропитавшийся запахом рыбных внутренностей – всего этого в «Язычнике» с избытком. Но главное ощущение, которое остаётся после книги – всю эту муть смоет океан, очистит, поглотит. И по-матерински заботливо оставит только чистое, хорошее, светлое: «Человек присасывается к морю, словно младенец к матери. Поселившись однажды на морском берегу, он исподволь утрачивает свои прежние ощущения венца творения, утрачивает призрачную самостоятельность и начинает чувствовать себя так же, как, наверное, тюлени и нерпы, растворённые в мировом круговороте воды и воздуха, ему не остаётся иллюзий: маленький сосущий роток на спелой титьке матери».