Текст книги "Почему плакал Пушкин?"

Портрет адъютанта

Продолжим розыск Искомого.

Я давно был настроен неприязненно по отношению к барону Александру Григорьевичу Строганову, 1795 года рождения. Человек злопамятный, мстительный. Злобный завистник. Закоренелый мракобес. Отъявленный крепостник.

По части продвижения в чинах и по службе долгое время сильно отставал от Киселева, потом подравнялся. Оба получили графское звание. Оба в чине генерал-лейтенанта. Правда, граф Киселев еще и министр. Но и бывший барон, ныне граф, уже побывал в министрах.

Человек невежественный, ограниченный, упрямый, самодовольный, вздорный в 1839 году стал министром внутренних дел Российской империи.

Ему нельзя было доверить и командования ротой – так отзывался в своих позднейших «Записках» известный историк Сергей Михайлович Соловьев, одно время бывший домашним наставником детей Строганова.

В 1845 году Строганов получил изрядное наследство. Примерно в это время, в 1846 году, старший сын Строганова уже пользовался благосклонностью любимой дочери Николая. Впоследствии она, Мария Николаевна, герцогиня Лейхтенбергская, вступила в тайный брак со «знаменитым Строгановым».

Не тут ли кроется причина нежелания царя Николая предавать на позор фамилию похитителя казенной дарственной суммы? Все вроде бы сошлось, но не хватает главного обстоятельства. Имел ли барон Строганов возможность что-либо присвоить? Входил ли он в состав свиты Александра I?

И «Русский биографический словарь», и энциклопедия Брокгауза его послужной список приводят начиная с 1831 года. Где служил, где находился с 1815 по 1830 год – оставалось неизвестным.

И вот какие сведения нашлись на страницах пушкиноведческого сборника, изданного в Одессе в 1925 году: адъютант начальника Главного штаба П. М. Волконского в августе 1821 года получил придворное звание флигель-адъютанта.

Необходимые признаки совпали.

Генерал от артиллерии А. Г. Строганов пережил свое поколение, похоронил всех своих детей и доживал свой долгий век в Одессе, где, подобно Воронцову, многие годы был генерал-губернатором. Почетный председатель одесского Общества истории и древностей совершил поступок, который выглядит непонятным. Он приказал все свои бумаги, весь архив уложить в деревянные ящики. Семь или восемь дубовых ящиков на нескольких подводах были доставлены на пристань, погружены на пароход.

В числе зрителей был гимназист, впоследствии актер МХАТа Леонидов. Полвека спустя народный артист СССР описал эту сцену в своих воспоминаниях.

Ящики были погружены на корабль Черноморского военного флота. (По другим воспоминаниям – не ящики, а мешки. И не на военное судно, а на коммерческое, общества РОПиТ.) Так или иначе, бумаги были отвезены на середину Черного моря и сброшены в пучину вод.

Какие-то стороны своей жизни граф Строганов не пожелал сделать достоянием будущих биографов.

В XIX веке об Александре Строганове ходили разноречивые слухи. Не были ли его постоянным оружием старинные медленно действующие итальянские яды?

В 1842 году А. Г. Строганов с треском слетел с поста министра внутренних дел и отправился в Париж. Что он там делал?

Посещал лекции… по анатомии. Экс-министр прилежно рассматривал в анатомичке трупы. Не вполне обычное увлечение для человека, который к медицине отношения не имел и чей возраст приближался к пятидесяти годам.

Одно дело – слухи, другое дело – юридически доказанный факт. Но достаточно было одних слухов, чтоб со Строгановым не связываться, на него не намекать.

Свадьба состоялась в сентябре 1820 года. Жениха звали Александр Григорьевич Строганов. Невесту – Наталия Викторовна Кочубей.

Та самая, которая была предметом юношеского поклонения Александра Пушкина. Та самая, которая – так рассказывал Плетнев – послужила для последней главы «Онегина» прообразом Татьяны, замужней светской дамы.

В последние годы жизни Пушкина встречала его в доме Карамзиных. После гибели поэта с большим жаром говорила у Карамзиных в его защиту.

А. Г. Строганов числился единокровным братом ненавидевшей Пушкина Идалии Полетики.

Как относился к Пушкину? Враждебно. Например, после поединка «ездил в дом раненого Пушкина, но увидел там такие разбойнические лица и такую сволочь, что предупредил отца своего не ездить туда».

Чего ж сам-то поехал? Родственный долг. Наталья Николаевна приходилась ему кузиной, а точнее – троюродной сестрой.

Прошло лет пятьдесят, настали времена, можно сказать, недавние – менее ста лет назад.

Депутация от общественных сил города Одессы наносила визиты влиятельным лицам с целью сбора средств на памятник Пушкину.

Граф А. Г. Строганов не кивнул головою, не произнес ни слова и принял позу человека, желающего узнать, зачем к нему пожаловали.

Посетители объяснились. В ответ раздался громкий, резкий, обрывистый, повелительный голос:

– Я кинжальщикам памятников не ставлю! Я до этого еще не дошел!.. Вы читали это гениальное его произведение? Не читали, так прочтите… Памятник?! Но, спрашиваю я вас, что же полиция смотрит?.. Что она делает? Что же это такое, Пушкину – памятник?! А?.. Подписка! И кому? Нет, я не могу допустить подобного образа действий. Нужно сообщить полиции.

Депутаты пробовали объяснить, что все делается с ведома и одобрения властей.

– Ничего… Я в подписке на памятник кинжальщику участвовать не могу.

Депутация удалилась в полнейшем недоумении: что за причина такого взгляда графа Строганова на Пушкина? Чем Пушкин так его против себя вооружил?

Здесь что-то скрывается, но что именно?

У кого ни спрашивали – никто не дал ясного и точного объяснения. Одни лишь предположения чисто личного характера.

Участник депутации М. Шимановский в 1894 году изложил эту сцену на семи страницах в сборнике «Из прошлого Одессы» и в заключение выразил надежду, что со временем историки «придадут надлежащее значение сообщаемому мною факту и должным образом его оценят».

Злодеи и лакеи

Уже были завершены «Годунов» и первые шесть глав «Онегина». Новая пушкинская поэма создавалась с апреля по ноябрь 1828-го и вышла в свет в конце марта 1829 года.

Есть ли там, в «Полтаве», что-либо подходящее «под расчет»?

Прямо-таки глаза разбегаются.

 
Мария, бедная Мария,
Краса черкасских дочерей!
Не знаешь ты, какого змия
Ласкаешь на груди своей.
 

В черновиках «Полтавы» не сразу появилось имя Мария. Сначала героиню поэмы Пушкин называл… Наталья.

Немало современников поэта, ничего не ведая о черновиках, уверенно читали эти строки со вторым значением. На место Марии, дочери Кочубея, они подставляли Наталью. Так звали дочь министра внутренних дел, затем председателя комитета министров Виктора Павловича Кочубея.

На место змия, Мазепы, попадал муж Натальи Викторовны барон Александр Строганов. Для того чтоб при чтении заменять «старик» на «барон», не требовалось никакого поэтического мастерства. Получалась жесточайшая эпиграмма, сатирический портрет.

Часть читателей была немало смущена, даже озадачена. В поэме им чудились какая-то неловкость, необдуманность, чуть ли не нарушение приличий. Можно ли на страницах истинно поэтических хулить удачливого жениха лишь за то, что ему, а не кому-то другому отдала свою руку та или иная девица?

Что же Пушкин? Просчитался, переборщил, не предвидел «проницательного» восприятия?

Ничуть не бывало. Именно на «проницательность» умов поверхностных он и рассчитывал.

А. Г. Строганов, по своему великому самомнению и слабому разумению, вполне был способен принять все на свой счет.

Да, Строганов женился на Наталье Кочубей, или, как ее называли иначе, на Наталье Кагульской.

Да, в «Полтаве» Мазепа женится на дочери Кочубея.

Александра Строганова можно представить злодеем и даже убийцей.

Но можно ли его представить умным человеком? Или, более того, расчетливым, ловким интриганом? Можно ли предположить, что на Строганове сошлись концы поисков?

Похоже, что налицо совпадение, не более чем совпадение, сильный ложный след.

Конечно, странно, что после выхода в свет четырех томов биографического труда о Киселеве, где по-французски, без перевода, было напечатано занимающее нас безымянное письмо, Строганов поступил как преступник, заметающий следы. Конечно, подозрительно, что караван с архивом канул на морское дно.

Возможно, что Строганов знал: есть причины его в чем-то подозревать. Но, достигши возраста свыше девяноста лет, он не все разумел ясно. Когда-то кого-то обобрал, а кого – уже и сам толком не помнил. А покаянного письма не писал. В деле Киселева Строганов, повторим, не Искомый, только заместитель.

А как насчет «Полтавы»?

Опять-таки не Строганов был истинной мишенью. Он служил лишь чучелом, предлогом, ложным адресом, необходимым прикрытием. Смелое выступление Пушкина иначе было бы слишком дерзким.

Характеристика, данная Пушкиным ловкому, хитрому, умному, криводушному Мазепе, не подходит к Строганову. Мазепа куда сложнее. Пусть Александр Строганов злодей, но иного сорта – ума недалекого, поведения взбалмошного.

Через Мазепу Пушкин бил якобы по Строганову, а на деле по кому-то еще. Для Пушкина, как и для Киселева, Строганов – не Искомый, только заместитель.

Кто же истинная мишень? Аракчеев?

Да, конечно. Как мы уже упоминали, именно его современники называли «Змий».

Н. М. Карамзин, автор откровенно резкой записки «О древней и новой России», с удивлением рассказывал: Аракчеев, беседуя с ним, выступал на стороне недовольных! (Видимо, старался попасть в тон собеседнику…)

Но памятный для Карамзина разговор происходил давно. А во время создания «Полтавы», в 1828 году, Аракчеев был фигурой, сошедшей с арены, именем, ушедшим в прошлое.

Меж тем за фасадом прошлого в поэме проступало настоящее.

Не для всех, для тех, кто умеет понимать с полуслова.

Характеристика злодея в поэме далеко выходит за рамки эпиграммы. Это развернутое обличение, жанр, который тогда именовался ода-инвектива, обличительная ода.

Как обычно у Пушкина, в первоначальных набросках резче проступала «портретность». Затем наиболее узнаваемые приметы убирались, правка продвигалась от частных подробностей к явлению, от случая к сущности.

Вот почему в черновых вариантах яснее проступают черты хладного и лукавого честолюбца. И вот почему ради большей наглядности в части строк – они выделены – мы будем цитировать не последнее, а начальное начертание оды-инвективы.

 
Кто снидет в глубину морскую,
Покрытую недвижно льдом?
Кто испытующим умом
Проникнет бездну роковую
Души коварной? Думы в ней,
Плоды подавленных страстей,
Лежат погружены глубоко,
И замысел давнишних дней,
Быть может, зреет одиноко.
Как знать? Но чем Мазепа злей,
Чем сердце в нем хитрей и ложней,
Тем с виду он неосторожней
И в обхождении простей.
Как он умеет самовластно
Сердца привлечь и разгадать,
Умами править безопасно,
Чужие тайны разрешать!
С какой доверчивостью лживой,
Как добродушно на пирах
Со старцами старик болтливый
Жалеет он о прошлых днях,
Свободу славит с своевольным,
Поносит власти с недовольным,
С ожесточенным слезы льет,
С смиренным шутит и поет…
Немногим между тем известно,
Что гнев его неукротим,
Что мстить и честно и бесчестно
Готов он недругам своим;
Что он и мелочной обиды
С тех пор как жив не забывал,
Что далеко надменны виды
Честолюбиво простирал;
Что он не ведает святыни,
Что он не помнит благостыни,
Что он не любит ничего,
Что кровь готов он лить как воду,
Что презирает он свободу,
Что нет отчизны для него.
 

На поэму отозвался заключенный в Динабургской крепости лицейский друг, поэт, декабрист Вильгельм Кюхельбекер. Он понял, оценил и по мере возможности сказал в отосланном из заключения письме, что «Полтава» есть поступок – политический, гражданский, справедливый:

«Престранное дело письма: хочется тьму сказать, а не скажешь ничего. – Главное дело вот в чем: что я тебя не только люблю, как всегда любил; но за твою “Полтаву” уважаю, сколько только можно уважать… Вокруг тебя люди, понимающие тебя… так же хорошо, как я – язык китайский. Но я уверен, что ты презираешь их глупое удивление наравне с их бранью, хотя они и делают у нас хорошую и дурную погоду».

А что писал о «Полтаве» «делающий погоду» Булгарин?

В своем критическом разборе он утверждал, что в поэме нет исторической достоверности, и через каждый столбец восклицал: «Читатель не может этому верить!», «Этому верить не можем и не будем».

Неприятие поэмы Булгариным лишний раз доказывало, что Пушкин достиг своей цели.

Какие бури бушевали в душе поэта?

Во имя павших, во имя заточенных друзей, товарищей и братьев он совершил расчет, осуществил возмездие. Главного следователя, главного обвинителя декабристов, да еще и палача – вот кого он заклеймил в обличительной оде.

Во время работы поэта над поэмой А. И. Чернышев уже носил графский титул и состоял председателем комитета по донскому казачеству. Поочередно устранив при помощи интриг двух казачьих атаманов, фактически исполнял обязанности атамана, иначе говоря, занимал положение, равнозначное упраздненному званию гетмана.

Поэма первоначально так и была названа – «Мазепа». Но слишком много чести назвать поэму именем, заслуживающим позора[5]5
  Догадки Лациса о том, кто имелся в виду в этой обличительной «оде» под образом Мазепы, имеют право на существование, но об истинном содержании поэмы «Полтава» и пушкинском отношении к Мазепе как историческому лицу сегодня следует судить по соответствующим главам упомянутых книг «Прогулки с Евгением Онегиным» или «Кто написал „Евгения Онегина“».


[Закрыть].

Были у эпохи гении. Гении – те, кто опережает свое время.

Были у эпохи злодеи. Злодеи – те, кто стремится обречь эпоху на неподвижность.

А еще были у эпохи лакеи. Лакеи чванятся перед каждым гением и угодничают перед каждым злодеем.

Один из главных лакеев, главных сплетников того времени писал по-французски письма, наполненные злословием.

Мир тесен. В письме, написанном в октябре 1820 года, речь велась как раз о молодой чете, о Наталье Кочубей и Александре Строганове:

«По городу ходят весьма худые слухи о том, что молодой барон С, женатый на графине К., столь дурно обращается со своей супругой, что они уже близки к разъезду. Откровенно говоря, я, не будучи в домашних сношениях ни с кем из них, ничем не могу подкрепить сии слухи, но я с прискорбием полагаю, что в данном случае они заслуживают доверия, благо об этом говорят все…»

Почему автор письма, ровно ничего не зная толком, посылает спешное сообщение в Лондон графу Семену Романовичу Воронцову? Дабы потрафить, дабы угодить. Известие приятное, оно утешительное. По той причине, что двумя годами ранее сговаривали Наталью Кочубей с сыном Семена Романовича.

Михаил Семенович Воронцов командовал корпусом русских войск, находившихся во Франции. Наталью Кочубей для того и привозили в Париж, чтоб она познакомилась с предполагаемым женихом. Был изготовлен ее портрет, отослан в Англию, произвел благоприятное впечатление на старика отца, Семена Романовича. После всех приуготовлений, к огорчению старшего Воронцова, свадьба почему-то не сладилась.

Не отсоветовал ли адъютант генерала Воронцова, его наперсник, Александр Раевский?

Это он присватал другую графиню, Елизавету Ксаверьевну Браницкую. А графиня Элиза с детских лет питала нежные чувства к своему родственнику, к Александру Раевскому. Он оценил их вполне лишь тогда, когда она вступила в законный брак с генералом Воронцовым.

Ну а что было бы, если женой Воронцова оказалась бы не Елизавета, а Наталья, давняя юношеская любовь Пушкина? Исчезла бы одна из отправных точек для сюжета «Евгения Онегина». Иначе сложился бы одесский период жизни поэта. Другая биография, другая судьба, другое творчество…

Чаепитие

Напоминаем условия задачи. Безмолвный вестник доставил портфель с крупной суммой денег. Чтоб узнать, кто был владельцем портфеля, желательно найти совпадение многих признаков. Тот, кого мы ищем,

а) сопровождал императора Александра, возможно, что был на побегушках,

б) впоследствии достиг видного положения,

в) был жив в 1846 году,

г) до того времени не писал собственноручных писем Киселеву,

д) свободно изъяснялся по-французски,

е) питал склонность к угодливости и к злословию.

Впрочем, пункт четвертый – не обязательный. Почерк – вещь зыбкая. Всегда может оказаться, что кто-то взял да и подделал руку. Скопировал буква в букву, не приняв во внимание, что почерк не в состоянии оставаться неизменным на протяжении двух десятков лет.

А если сходства маловато? Тоже не довод: могла жена переписать, или брат, или сын…

Что еще имеется в запасе? Изустное предание. Был у меня однажды разговор во время чаепития в перерыве между двумя игранными в гостях шахматными партиями. Мне было сказано, что разгадка давно известна… Я, конечно, сразу спросил у хозяина дома:

– А вы-то откуда знаете?

– От доктора исторических наук…

– А он от кого?

– От профессора, у которого учился.

Подобные цепочки устных передач бытуют чаще всего в кругах работников музеев. Своего рода семейные предания. Нечто более достоверное, чем безымянные слухи, но куда менее надежное, чем твердый факт…

По причине чаепития пришлось заняться версией, которая мне в голову не приходила.

В апреле 1812 года некий хронический сплетник был взят в секретари к супруге Александра I государыне Елисавете Алексеевне. Как рассказывает Вигель, сей сын сельского дьячка «начал поприще свое в Лондонской сперва духовной, потом светской миссии». Служил под началом русского посла графа Семена Романовича Воронцова. Им был отрекомендован, ему обязан возвышением.

Исполненный признательности секретарь императрицы отсылал своему покровителю в Лондон пространные сообщения, большей частью написанные по-французски. При этом он, Николай Михайлович Лонгинов, нередко перемешивал истинные события и слухи.

«За тайну здесь говорят, что Императрица беременна. Я ничего еще не мог приметить; но желаю того от всего сердца и души». (21.IX.1812)

«Слухи, ходившие по поводу беременности Императрицы, оказались совершенно ложными, к великому общему огорчению. О сем сожалеют, но еще не отчаиваются…» (31.1.1813)

«Ваше сиятельство оказали мне честь, заговорив однажды о женитьбе графа Михаила; никто не желает сего более, чем я…. Это побуждает меня говорить с вашим сиятельством доверительно. Здесь есть две невесты, коих я не знаю лично, но про них все отзываются весьма хорошо. С красою оне соединяют примерные нравы и поведение….Говоря не беспристрастно, я желал бы его женитьбы на графине Орловой, которую знаю достаточно. Далеко не будучи красавицей, она мила и сочетает большой ум с отменным благонравием. Я желал бы этого брака единственно по той причине, что никто лучше графа Михаила не сумеет распорядиться столь огромным состоянием». (3.XI.1813)

Сей усердный «воронцовист» – это словечко мы извлекаем из «Записок» Вигеля – оставался таковым и во все последующие годы.

Весной 1824 года Михаил Семенович Воронцов написал несколько писем министру графу Нессельроде. Воронцов настаивал, чтоб от него, из Одессы, удалили поэта Пушкина, числящегося по Министерству иностранных дел. Представления, сделанные по линии служебной, Воронцов счел нужным подкрепить посредством писем частных. Возможно, что Воронцов рассчитывал, так сказать, подготовить общественное мнение и склонить его на свою сторону. Известно письмо такого рода от Воронцова П. Д. Киселеву. Оно сохранилось в архиве Киселева, в той его части, которая находится в Ленинграде в Институте русской литературы (Пушкинский Дом).

Там же, в Пушкинском Доме, очутился и архив Лонгиновых. В 1929 году в книге старшего ученого хранителя Пушкинского Дома Б. Л. Модзалевского были впервые напечатаны выдержки из писем М. С. Воронцова Н. М. Лонгинову из этого архива.

Читаем письмо от 4 мая 1824 года из Одессы в Петербург от Воронцова к Лонгинову:

«Об эпиграмме, о которой вы пишете, в Одессе никто не знает, и может быть, П‹ушкин› ее не сочинял; впрочем, нужно, чтоб его от нас взяли, и я о том еще Неселроду повторил».

Если письмо Воронцова было прочтено публикатором правильно, получается, что о пушкинской эпиграмме первым поспешил уведомить Воронцова все тот же Николай Михайлович Лонгинов.

В 1825 году Н. М. Лонгинов находился при императоре Александре в Таганроге. Как, впрочем, и А. Г. Строганов, А. И. Чернышев, П. М. Волконский, И. И. Дибич.

При Николае I статс-секретарь Лонгинов попал на хлебное место – в комиссию по приему прошений. Туда передавались для предварительного рассмотрения все обращения на высочайшее имя.

30 января 1827 года докладчик от комиссии, опять-таки Лонгинов, представил царю заключение касательно просьбы, поданной Надеждой Осиповной Пушкиной. Мать поэта хлопотала о том, чтоб сыну было даровано прощение и чтоб ему было дозволено жительство в столице совместно с родными.

На полях письменного доклада комиссии – помета, сделанная рукой Лонгинова: «Высочайшего соизволения не последовало».

Надо пояснить, что прошение матери было передано в комиссию давно, еще в августе 1826 года. В начале сентября 1826 года, в Москве, при личном свидании царя и поэта, «прощение» уже было объявлено. Не удивительно, если царь Николай, не вникая в даты, произнес что-нибудь вроде «какое еще прощение надобно?». А докладчик, следуя своим воронцовским пристрастиям, охотно принял недоуменное замечание за решительный отказ.

Затем Лонгинов управлял ведомством императрицы Марии Федоровны, то есть ведал делами благотворительными. В 1846 году – действительный тайный советник, сенатор, член Государственного совета.

Ему, возможному автору покаянного французского письма к Киселеву, в том году исполнилось шестьдесят семь…

Мы набрели на неустанного любителя злословия. Не его ли Пушкин пронзил вставленной в VIII главу «Онегина» эпиграммой?

 
Тут был Проласов, заслуживший
Известность низостью души…
 

Мы уже ссылались на свидетельство Вяземского о том, что зарубки для памяти Пушкин оставлял в местах неожиданных, вплоть до «Онегина». Впрочем, нетрудно отыскать в письмах самого Пушкина собственноручные предупреждения и уведомления:

«Неужели Вы захотите со мною поссориться не на шутку и заставить меня, Вашего миролюбивого друга, включить неприязненные строфы в 8-ю гл‹аву› Онегина?» (Из письма к Великопольскому, март 1828.)

Не случайно Вяземский выражался весьма осторожно: Пушкин вел «счет своим должникам настоящим или предполагаемым», тем, «кто был в долгу у него или кого почитал он, что в долгу».

Вслед за Вяземским не будем и мы утверждать, что Пушкин ни разу не ошибся, когда стремился угадать тайного недоброжелателя.

Бумажки с фамилиями «должников» Пушкин складывал в особую вазу, своего рода долговую яму, где «должники» возлежали по году и даже по нескольку лет.

Неукоснительное «правило вазы» предвещало неизбежность сатирического возмездия.

Ваза не пустовала, бумажки с именами теснились, ожидая свой черед.